Кто тебя предал?

НОЧНОЙ КОНЦЕРТ

В тот же день Иванна Ставничая подошла с группой дам-патронесс к решетчатым воротам, ведущим в Сталаг Цитадели.

Над воротами распростер свои черные крылья орел, вжимающий в когтистых лапах круг со свастикой.

Как и в прошлый раз, дамы-патронессы держали под мышками пачки молитвенников, портфели с декларациями.

— Вам куда? Хальт! — крикнул часовой в черном, преграждая дорогу к воротам.

Иванна смело приблизилась к часовому и сказала:

— Мы из комитета помощи. Вот пропуск от оберста Охерналя!

— А здесь что? — ткнул часовой пальцем в большой пакет, что держала Иванна под рукой.

— Молитвенники! — твердо ответила Иванна. Полицай бегло прочел пропуск и, пересчитав всех женщин, бросил:

— Только не задерживаться там долго, как в прошлый раз. Сам сатана не смог бы уговорить этих фанатиков! По-быстрому давайте!

— Пусть дадут сигнал сбора! — попросила Иванна, которой игуменья поручила заменять ее в этот день. Она облегченно вздохнула оттого, что полицай не пожелал развернуть пакет. Обложенное со всех сторон молитвенниками, в нем лежало то главное, что привело сюда сегодня Ставничую.

Пропустив делегаток за ворота, полицай изо всех сил заколотил в стальной рельс. И как прежде, на звуки этого гонга стали выходить и выползать отовсюду, из всех укрытий Цитадели и из проволочных загородок, военнопленные.

Оторвавшись от дам-патронесс, Иванна пошла вдоль ограды, стараясь найти знакомых военнопленных.

Наконец она заметила Зубаря, который, едва передвигая ноги, приближался к проволоке.

— Я принесла вам декларацию. Подписывайте! — повелительным тоном сказала Иванна.

— Когда рак свистнет! — отозвался Зубарь. И тут он услышал тихий шепот Иванны:

— Так надо. Берите. Привет от Юльки. Понимаете? Ну?..

Лениво взял декларацию Зубарь.

— Следите, где я оставлю пакет,— шепнула Иванна. Заслоняя собою пакет с «молитвенниками», она опустила его по сутане на землю и потом протолкнула за проволоку. Как футбольный мяч, коротким пасом, Зубарь перегнал этот пакет ногой за спину. Как будто ничего не произошло, он стоял, навалившись на проволоку, разглядывая текст декларации.

Иванна двинулась дальше. Увидела Журженко. Шепнула:

— Подойдите к Эубарю. Ему нужно помочь. Слышите?

Было в ее голосе что-то такое, что заставило Журженио подчиниться Ставничей.

Когда совсем стемнело, во дворе Цитадели, разделенном на проволочные клетки, послышалась мелодия песенки о Марселе. Это, сидя под стеной бастиона, обозначенного римской цифрой «IV», бренчал на банджо печальную песенку о родном городе отрастивший себе бородку Эмиль Леже. Он пел о прекрасном острове Ив, куда влюбленные ездят на катерах, о статуе мадонны на высокой горе Марселя, которая, открываясь внезапно в тумане, как бы говорит рыбакам: «Ты уже дома», о сиреневой дымке — «сфуматто», застилающей берега Средиземного моря неповторимой голубоватой поволокой.

Несколько раз лагерное начальство пыталось отнять у Эмиля любимый инструмент, но он яростно отстаивал его, зная, что французы,англичане, американцы, канадцы и австралийцы, попадающие в гитлеровский плен, все же имели некоторые поблажки. Не в пример советским военнопленным, предоставленным самим себе, о них заботился Международный Красный Крест. Изредка он направлял военнопленным продовольственные посылки и одежду, а в лагеря — своих представителей из нейтральных стран.

Леже часто развлекал своих друзей по лагерю игрой на банджо. Как он признался мне позже сам, его любили «советские ребята», заступались за него, когда на лейтенанта наседали полицаи в зеленом.

Сегодня голос его звучал громче, струны звенели сильнее. Синий луч прожектора скользнул, рассекая темноту, и уткнулся в грудь Леже.

Вахман, стоящий на сторожевой вышке, управляя прожектором, крикнул:

— Эй, Франция! До холеры ясной, чего раскричался? Думаешь, оставили тебе тую мандолину, так можешь и по ночам спевать?

— Пусть играет! Не чипай его, будь человеком! — отозвался на этот крик Зубарь.— Хлеба не даете, так хоть песни послушаем. Все равно не спим — кишки марш играют. Жалко тебе, что ли?

Вахман на минуту пересек лучом прожектора грудь Зубаря и снова направил синее пятно света на француза, освещая его, как на подмостках театра. Видно, и вахману было скучно там, на верхотуре, и он стал гладить лучом прожектора бородатое лицо Леже, а тот, закрыв глаза, не обращая внимания на забаву вахмана, продолжал играть.

Как только темнота поглотила Зубаря, он повалился на бок и под аккомпанемент банджо стал резать ножницами проволоку внешнего обвода.

Спокойно бренчал на банджо Леже. Волнуясь, резал проволоку Зубарь. Напрягая усилия и морщась от боли, перекусывал ножницами проволоку капитан Журженко. Весть, полученная с воли, что их ждут там, за Цитаделью, придавала каждому силы.

Острые ножницы действовали безотказно, разгрызая колючую проволоку. Звуки банджо заглушали щелкание, звон падающей на сухую землю немецкой проволоки. Перерезан последний ряд, открывший дорогу вниз, по глинистым склонам, на улицу, которая снова стала называться Пелчинской, или Пелчинскаштрассе. Один за другим поползли в отверстие, сделанное во внешнем обводе заграждения, военнопленные. Прижимаясь к земле, сливаясь с. нею в своих грязных одеждах, они старались не попадать под ленивые лучи прожекторов.

— Эмиль, кончай концерт! — тихо предупредил Зубарь.

Перебросив за плечи банджо, музыкант припал к земле.

Военнопленные собирались в овраге, под склонами Цитадели.

— Куда теперь? — шепнул один из пленных. — Капитан знает! — ответил другой.

— За мной! Только тихо! — командует Журженко.

— А может, перемахнем улицу и парком за город, на Стрыйское шоссе? А там и Карпаты! — раздался чей-то голос.

— Слушаться капитана! —шепнул Зубарь.— Там переловят, как куропаток. А у нас раненые. Сюда давайте...

Капитан Журженко подвел их к полуразрушенному зданию на улице Богуславского и показал Зубарю на круглую крышку канализационного люка в подвале.

— Здесь!

Зубарь отвалил крышку, и навстречу ему сверкнул огонек электрической лампочки.

— Иван Тихонович! — раздался еивяу знакомый голос Голуба.

— Да, это я, Голуб! — с облегчением шепнул Журженко.— По очереди веем спускаться вниз! — подал команду.— Там свои...

— Только швыдче, хлопцы, я посвечу! — торопит пленных Голуб.

По ржавым и скользким ступеням один за другим военнопленные опустились вниз, в коллектор Львова. Здоровые помогали раненым. Их осторожно принимали внизу Садаклий, Голуб и Грипько Щирба в одежде украинского полицая. При свете фонариков показывали, куда ставить ноги, чтобы не оступиться в черную воду на дне канала.

Беглецы, попав из отвесного канала в горизонтальный, более просторный, постепенно свыклись с темнотой. Здесь они могли стоять не нагибаясь.

В бетонных сырых сводах канала из его ответвлений струйками стекала вода.

— Все спустились? — спросил Журженко.— Зубарь, сделайте проверку...

При свете бегающих лучей фонарика Зубарь считал беглецов, узнавая знакомые лица:

— Один, два, три, четыре... двадцать два... Двадцать два, товарищ капитан! — доложил замыкающий Зубарь.— Наша группа вся здесь, ну, а остальные, кто пела за вами, побежали кто куда. Пусть подфартит им!

Утирая пот с лица, Иван Тихонович облегченно вздохнул.

— Спасибо, товарищи! — Он пожимает руку Садаклию, Голубу.

— Нема за що,— говорит Голуб.— Вы, Иван Тихонович, принимайте всех пока под свою опеку, а мы с товарищем Садаклием поглядим, какая погода наверху. Ждите нас здесь...

Вдвоем с Садаклием они полезли вверх по отвесному і колодцу и, добравшись до подвала полуразрушенного дома, прислушались. Сквозь щели в двери подвала заполз сюда, к открытому люку канала, лучик прожектора.

— Пока не заметили,— шепнул Голуб Садаклию. Остальные хлопцы уже, наверное, за Стрыйским парком. А теперь давайте гостинцы для полицаев на всякий случай поставим.

Они быстро окружили люк кольцом противотанковых мин, которые удалось схоронить от немцев при отступлении из города Красной Армии, я засыпали эти гостинцы соломой.