Кто тебя предал?

ПОД ЗЕМЛЕЙ СВЕТЛЕЕ

Имя бога поминалось в этот вечер и в подземелье. Журженко, поправив перевязку, которую сделала ему Иванна, проникновенно сказал:

— Спасибо, Иванна. Добрая душа у вас...

— Обычная, христианская душа,— встряхнув волосами, ответила Иванна.

— Неужели без этого прилагательного человек не может быть попросту добр и, не оглядываясь на бога, помогать попавшему в беду?

— Я давно хотела спросить вас, Иван Тихонович, отчего вы не любите нашего бога?

— Хотите начистоту? — сказал Журженко, приподнимаясь на локте.— Не любите — не то слово!

— Ну за что же?

— Я отрицаю вашего бога вообще, Иванна, потому что он учит людей безвольно покоряться злу. И не только Христос, а любой бог, всякий кумир замораживает волю человека. Вы сами вчера слышали рассказ Садаклия. Что происходит сейчас там, наверху, где господствует ваш добрый, всевидящий, призванный облегчать людские страдания бог? Десяток полицаев подводят к открытым могилам тысячи людей. Людей, верующих в бога и надеющихся на его добрую волю! Их заставляют раздеться и лечь ничком на теплые еще тела застреленных. И они ложатся. Без ропота. Без сопротивления.

— На пряжечках поясных-то у эсэсовцев написано: «Готт мит унс!» — «С нами бог!»—откликнулся Зубарь.— Вот и разберитесь теперь, кому этот бог служит — простым смертным или фюреру Гитлеру и его банде?

— Да, правильно! — согласился Журженко.— И десяток полицаев расстреливают их сверху, в упор, пулями в затылок. Почему же они, обреченные, не сопротивляются? Да потому, что до последнего мгновения они уповают на бога! Это бог подвел их к могиле вялыми, напуганными, уже безразличными ко всему. Скажите, неужели вам не понятно, кто воспитал в людях эту покорность? Религия! Давняя и верная служанка всех угнетателей!

Прерывая взволнованную речь Журженко, обращенную к замолкшей грустной Иванне, в подземелье вбежала заплаканная Юлька Цимбалистая.

— Боже, боже, что там творится? — взволнованно воскликнула она.— В городе — акция. В центре все улицы перекрыты. У кого аусвайс не в порядке, тех сразу грузят на трамвайные платформы и за Лычаков, в песчаные овраги, на смерть. А потом сжигают... У вас под землей света куда больше, чем наверху.

— Успокойся, Юля,— сказал, подходя к Цимбалистой, Зубарь.— Отольются волку овечьи слезы. Все припомним, решительно все! Верхола нашел свою могилу, найдут собачью смерть и другие гитлеровцы!

Юлька разглядела Эмиля Леже и, приходя в себя, сказала:

— Едва добралась к вам, на улицу Калечу, Эмиль. Держите письмо от жены! — Она порылась в корзинке и, доставая оттуда письмо и небольшой пакет, сказала: — Там чистое белье. Ваша жена сперва разрыдалась, а потом выпытывать стала: «Где мой Эмиль? Где?» — «В лесу, говорю, скрывается».— «Я поеду к нему туда!» — «Нельзя, говорю, то далеко, к тому же у вас ребенок. На кого вы его оставите?» Едва уговорила ее не делать глупостей и отпустить меня одну, чтобы «хвост» не потянуть за собой.

— Мерси, мадемуазель Жюли. Гран мерси,— сказал Леже и, принимая пакет с письмом, поцеловал руку Цимбалистой, вызвав неудовольствие Зубаря.

— И для тебя письмо есть,— кивая в сторону Иванны, сообщила Юля.

— От кого?

— Татусь твой был у меня. Все допытывался, где ты. А я ему: «Знать ничего не знаю! Решительно ничего не знаю! Как заточили вы ее в тот монастырь, больше, говорю, Иванну не видела». Тогда отец Теодозий написал тебе письмо. «Пусть,— сказал он,— лежит, на тот случай, если Иванна объявится и зайдет».— «Пусть лежит»,— согласилась я.

— Татусь сейчас в городе? — спросила Иванна.

— И долго еще будет в городе. Он приехал лечить глаза, поселился у монахов Студитов в Кривчицах,— сказала Юля.— Митрополит денег ему дал на лечение... Держи письмо.

Порывистыми движениями Ставничая разорвала конверт и поднесла листочек к свету карбидной лампы.

Окончив чтение, Иванна растерянно оглянулась. Жур-женко встретился с ней взглядом.

— Что-нибудь неприятное? — спросил он.

— Бедный татусь! — сказала Иванна и заплакала.

— Ему что-нибудь угрожает? — еще настойчивее спросил Журженко.

— Да вот, послушайте,— сказала Иванна, утирая слезы,— вот что он пишет:

Письмо было подсказано отцу Теодозию Шептицким. Ни о какой операции, конечно, и речи быть не могло. Старое бельмо на левом глазу ничего общего с катарактой не имело. Вот к какой дьявольской провокации с «божьей» помощью прибег «крестный» отец Иванны!

При общем молчании обитателей подземелья Иванна сложила письмо и вопросительно посмотрела на капитана.

— Трудное дело! — сказал, качая головой, Зубарь.— Очень трудное! А что, если это полицейская ловушка?

— Полицейская? — воскликнула Иванна, вспыхивая.— Вы не знаете моего отца. Он никогда бы не пошел на такую подлость! Никогда!

— Жаль, нет Садаклия,— сказал Зубаръ.— Он бы разобрался.

— Отец Теодозий очень плохо выглядит,— тихо сказала Юля.— Он плакал...

— Я пойду к нему! — решила Иванна.

— Погодите, Иванна, вернется из Ровно Садаклий, то посоветуемся,— сказал Журженко.

— Ничего мне не сделается! — успокоила его Иванна.— Я в центре показываться не буду. Доберусь туда околицами.

— Нельзя! — настаивал Журженко.

-- Почему это нельзя? Я добровольно пришла к вам, добровольно могу и выйти!

— А я не разрешаю вам! — сказал Журженко, вставая и опираясь на палку.

— Не разрешаете? — возмутилась Иванна.— Тогда... — И, схватив платочек, она бросилась к выходу иа подземного зала в туннель.

Прихрамывая побежал за ней Журженко.

— Иванна! — крикнул он.— Иванна! Бойко, не выпускай!

Крик его прокатился далеким эхом в подземелье.

— Ну, что вы хотите? — донесся из темноты голос Ставничей.

Присвечивая фонариком, Журженко подошел к Иванне. Он осветил на минуту ее решительное лицо и, взяв девушку за руку, сказал:

— Не надо! Не делайте глупостей!

— Я знаю, вы мне не доверяете. Вы боитесь, что я приведу сюда немцев.

— Любовь и недоверие не могут уживаться рядом...— криво улыбнувшись, сказал капитан.

— Любовь?.. Что вы сказали? — смутилась Иванна.

— Вы мне очень дороги!.. Не ходите... Иванна, родная,— тихо сказал Журженко.

У входа послышался шум. Постепенно увеличиваясь, в коридоре, ведущем к выходу, появился луч света от фонарика. В темном проходе показался садовник митрополита. В руках он нес девочку лет шести в мокром платье. На голове ребенка виднелись ссадины.

— Ось, маете ще одну квартирантку! — сказал Вислоухий, заходя в подземный зал и укладывая девочку на солому рядом с ранеными.

Онемев от страха, девочка щурилась от яркого света карбидной лампы, вздрагивала от шума шипящих на полу примусов.

— Откуда ребенок, дядько Петро? — спросил Вислоухого Голуб.

— Я нашел ее в болоте возле Зимней Воды. Иду рано в город, вижу — плачет кто-то на болоте. Акция была на Левандовке. Должно быть, родителей забрали, а она осталась.

— Как зовут тебя, милая? — присев на корточки, спросила Иванна.

Девочка молчала. Станничая прижала ее к своей груди, погладила по голове и снова спросила:

— Ну, так как тебя зовут, ты что, не можешь говорить? Девочка почуяла давно забытую материнскую ласку, ее глазенки зажглись, блеснули светом надежды. Звенящим голоском она ответила:

— Фаина!

— Смотри-ка, вот какое славное имя,—оживился Голуб, принимая девочку от Иванны.— Фаина — значит, Фая. А я, Фая, буду твоим крестным отцом и спою тебе. Хочешь песенку?

— Хочу! — сказала девочка, припав к Голубу.

— Знаете что,— вдруг оживился Эмиль,— пусть мадемуазель Жюли отведет Фаину к моей жене. Мой Франсуа — расти, играть вместе?

— Тут, под землей, она, конечно, долго не проживет,— сказал Голуб.— Молоко нужно, воздух. Но и у твоей жены опасно, Эмиль: она и без того под подозрением.

-—Пусть пока побудет здесь, — сказал Вислоухий,— а в субботу ко мне приедут родичи из Судовой Вишни, муку привезут. Вот я с ними ее туда обратным ходом отправлю. Там ей будет спокойно.

— Это дело, Петро,— сказал облегченно Голуб.