Кто тебя предал?

ПЫЛАЮТ ВСЮДУ СВЕЧИ

27 июля 1944 года высыпавшие на улицы жители Львова встречали первые советские танки. Отдельные разведчики-танкисты прорывались в город и раньше, начиная с двадцать третьего, но гул целых танковых армад жители города услышали в тот день, когда Москва салютовала двадцатью артиллерийскими залпами в честь освобождения Львова.

Мне не пришлось стать свидетелем того, как вызволяли из больничного плена отца Теодозия. Я прочел об этом в его дневнике и услышал всю историю его освобождения из уст инженера Ивана Тихоновича Журженко. Продолжительное время вместе с Садаклием он воевал в одном из партизанских отрядов, действовавших на Волыни, И прибыл во Львов из Кременца вместе с большой группой советских и партийных работников, следующих за наступающими войсками.

Когда увешанные гирляндами и засыпанные цветами тяжелые танки— «тридцатьчетверки»,—гулко грохоча над каналами Львова, проносились по Академической к плацу Болеслава Пруса и дальше, к Стрыйскому шоссе. устремляясь к Карпатам, Садаклий и Журженко мчались на запыленном «газике» по улице 29 листопада.

Колеса «газика» похрустывали на битом оконном стекле, засыпавшем улицу, задевали пересеченные осколками трамвайные провода. Машина проскочила мимо полуобгорелой виллы «Францувка», где некогда орудовал «под крышей» советника по делам переселения опытный немецкий разведчик Альфред Дитц, и, скрипнув тормозами, остановилась у Кульпарковой психиатрической лечебницы.

Садаклий и Журженко выпрыгнули из машины и принялись стучать в железные ворота лечебницы. На этот стук из дежурки выбежали рослые санитары в белом,

— Священник есть у вас... Теодозий Ставничий? — задыхаясь, спросил Садаклий.

— Есть, пане товарищу,— осторожно озираясь, прошептал один из санитаров.

— Давайте его сюда! Быстро! — приказал Садаклий.

— Да побойтесь бога, товарищ. Он же ненормальный... Сам митрополит заботится о нем! — пробормотал санитар.

Садаклий выразительно похлопал себя по кобуре, где лежал тяжелый польский пистолет «вис».

— Давайте, давайте! Я знаю. какой он ненормальный. Быстрее! Ну!..

Угроза получить партизанскую пулю подействовала, Через несколько минут санитары вывели на улицу худого, заросшего, седого Ставничего в длинной коломянковой рубашке. В руках у него был маленький сверток.

Журженко шагнул навстречу Ставничему и, набросив ему на острые плечи свою шинель, оказал:

— Здравствуйте, батюшка!

Ставничий, ошеломленный, испуганный, смотрел на советских офицеров, на давно уже забытые им погоны на гимнастерках. Наконец, узнав своего бывшего квартиранта, Ставничий воскликнул:

— Боже... Иван Тихонович!

Офицеры бережно подсадили закутанного в шинель старика на переднее сиденье и повезли его в больницу на улице Пиаров, где некогда лежал раненый Журженко.

Прошло три месяца. Окруженный придворными врачами, митрополит и граф Андрей Шептицкий умирал в своей спальне. По всему Львову пылали свечи. Но не в память и не во здравие владыки.

И поныне в западных областях Украины, в Польше и Чехословакии родные и близкие торжественно отмечают день поминовения мертвых первого ноября. В этот день кладбища переполнены народом, и только на могилках бездомных, умерших в безвестности, одиноких людей не пылают свечечки, не белеют положенные заботливыми руками близких последние осенние цветы — белые хризантемы и астры.

День поминовения мертвых — «задушки» — во Львове в последнюю военную осень 1944 года был особым. Колеблемые ветром огоньки свечей и свечечек можно было видеть вечером не только на кладбищах, но и по всему городу в тех местах, где гитлеровцы пролили человеческую Кровь. Они были приклеены к брандмауэру высокого серого дома на Краковской площади. Под этой высокой и глухой стеной гитлеровцы расстреливали обреченных патриотов. В ту осень еще ясно различались в штукатурке следы немецких пуль и бурые пятна крови.

Свечи горели на заборе Армянской улицы, изрешеченной немецкими пулями: у этого забора гитлеровцы совсем недавно убили среди бела дня 28 захваченных ими во время облавы молодых ребят.

Пылающие свечи были воткнуты в холодную, сырую землю под тремя каштанами у пожарного депо на Стрелецкой площади. Это место было избрано гитлеровцами для публичных и массовых экзекуций.

В глубоких песчаных оврагах за Лычаковом, в сырой и все еще пропитанной кровью Долине смерти за Яновским лагерем, на опушке пригородного Велогорского леса — повсюду в этот холодный осенний вечер пылали воткнутые в землю свечечки. Их желтоватые огоньки заставляли сердце сжиматься от боли и гнева к фашизму. Огни свечей как бы обозначили географию преступлений гитлеровцев на украинской земле, ярким пунктиром отмечая гибели, гибели, гибели... Ведь более полумиллиона мирных, неповинных жителей одного Львова было уничтожено палачами за тридцать семь месяцев оккупации.

В тот вечер уже выписанный из больницы и окрепший Теодозий Ставничий пришел на «Гору казни» вместе с бывшим капитаном, а теперь инженером Водоканалтреста Журженко. Виселицы уже давно были спилены на дрова жителями соседних улиц, и только черные пеньки обозначали места, где они некогда стояли.

— Вот здесь она погибла! — показал инженеру место казни Иванны ее отец и дрожащей рукой прикрепил к одному из пеньков зажженную свечечку.— Дорогой ценой заплатил я за то, что долгие годы верил в бога и обманывал этой верой других людей,— с горечью признался Ставничий, глядя на стоящего рядом в молчании с непокрытой головой инженера.

— Обо всем этом и надо рассказать народу, Теодозий Иванович,— сказал Журженко.— Кончайте поскорее свой дневник. Все, что вы знаете, расскажите без стеснения. Ничего не утаивая. Хотя бы во имя памяти дорогой Иванны, которую мы с вами так любили...

«Где похоронена Иванна Ставничая?» — спросит меня читатель. Не знаю! То ли серебристый пепел ее, перемешанный с пеплом других сожженных и убитых узников фашизма, развеян по склонам песчаных оврагов за Лычаковом, то ли ее сожгли в Долине смерти за Яновским лагерем, в котором мы той осенью обнаружили специальную машину, переоборудованную немецкими инженерами из дорожного грохота-камнедробилки в костедробилку.

А быть может, останки Иванны похоронены на отлогих скатах горушки за дрожжевым заводом? Скрывая следы Преступлений, гитлеровцы засадили их молодым лесом.

Я уже писал эту повесть, когда в дверь номера львовской гостиницы «Интурист», ранее называемой «Жоржем», постучались. В номер быстро вошли отец Касьян и встревоженный Ставничий.

— Здравствуйте, Владимир Павлович,— задыхаясь, сказал Ставничий.— Моя тетрадь цела у вас?

Я открыл ящик письменного стола и, доставая объемистую тетрадь в коленкоровом переплете, сказал:

— Вот она! Возвратить ее вам?

— Да нет, возвращать пока не надо,— смущенно ответил Ставничий.— Тут странная история произошла вчера, Пусть лучше отец Касьян поведает вам о ней...

Из рассказа отца Касьяна выяснилось следующее. После того как он отслужил вечерню в Свято-Онуфриевской церкви и возвратился к себе в монастырскую келью, распахнулась дверь и на пороге возник широкоплечий пожилой человек. Направляя в отца Касьяна пистолет, вошедший сказал:

— Тише! Не кричать! Где Ставничий?

— Уехал в Тулиголовы. К знакомым,— бледнея, сказал священник.

— Где он прячет свой дневник? — спросил человек с пистолетом.

— Не знаю,— обманул пришельца Касьян, хотя прекрасно знал, что до того, как передать дневник мне, Ставничий прятал его в ящичке над койкой, прибитом к стене.

Тогда незнакомец велел отцу Касьяну лечь на пол и стал обыскивать келью. Он отбросил матрацы на койках, перебрал все журналы и книги на стеллаже, долго рылся в чемоданчике Ставничего и вещах отца Касьяна. Обыск не привел ни к чему. Озлобленный, уходя, он сказал:

— Никому ни слова об этом! Понятно? Заявите — пеняйте на себя. И вспомните судьбу отца Романа Луканя!

— Кто такой Роман Лукань? — перебил я отца Касьяна.

— В монастыре василиан, где сейчас живу. я, был умный монах, священник Роман Лукань. Многие годы он составлял жизнеописание первопечатника Русичи Украины Ивана Федорова, который, как вам известно, скончался во Львове и перед смертью преследовался воинственным орденом отцов доминиканцев. Я сам видел рукопись Луканя. Написано им было очень много. Особое внимание в ней уделял Роман Лукань таинственной истории исчезновения надгробной плиты с могилы первопечатника. Она исчезла бесследно. По слухам, ее уничтожили либо скрыли от посторонних глаз отцы иезуиты. Отец Роман Лукань тоже придерживался этой версии.

— Где же его рукопись? — спросил я.

— Пропала после того, как в триста шестидесятую годовщину со дня смерти Ивана Федорова, как раз шестого декабря, отец Роман Лукань был сбит налетевшей на него перед нашим монастырем грузовой машиной и скончался, не приходя в сознание,— глухо сказал отец Касьян.

— Скажите, отец Теодозий,— спросил я Ставничего,— вы кому-нибудь говорили о том, что пишете дневник, кроме отца Касьяна, инженера и меня? Я имею в виду прежде всего священнослужителей.

— Знал об том,— напрягая память, промолвил Ставничий,— священник каплицы — лечебницы отец Никола Яросевич. Он и принес мне в палату-одиночку эту тетрадку. Возможно, он и сообщил об этом капитулу. Ведь ему было поручено опекать меня и присматривать за мной.

— А как выглядел человек с пистолетом? Во что он был одет? — спросил я.

— Он был в форме советского железнодорожника,— сказал Касьян.— Это меня и удивило больше всего!

Мне сразу вспомнились похороны митрополита Шептицкого и странный человек в форме железнодорожника, который сперва преследовал отца Теодозия, а потом порывался отвести его домой. Стоило рассказать об этой Садаклию.

Во время последней нашей встречи Садаклий, изрядно поседевший, рассказал мне о судьбе многих участников событий. Роман Герета, тайно убежав из Львова, находился в то время в Мюнхене и сотрудничал в газете «Христианский голос» вместе с капелланом батальона «Нахтигаль» Иваном Гриньохом. Тот самый митрат Василий Лаба, которого Шептицкий послал капелланом в дивизию СС «Галиция», забрался еще подальше — в Канаду — и обманывал верующих Ванкувера россказнями о «добром и святом» митрополите.

Стараясь не волновать отца Теодозия, я сказал:

— Дневник ваш я пока оставляю у себя. Так будет надежнее. Церковь всегда боялась тайн, которые могут повредить ее престижу. Но я убежден в том, что никакие угрозы и визиты разных «железнодорожников» на сей раз не смогут помешать нам рассказать правду о вашей дочери.