Личный мотив

34

Громкий металлический стук заставляет меня подскочить на месте. После того как ДИ Стивенс оставил мою камеру вчера вечером, я долго смотрела на облупившуюся краску на потолке, чувствуя, как холод от бетонного пола просачивается сквозь матрас, пока незаметно сон все-таки не сморил меня. Я резко подскакиваю на кровати, руки и ноги у меня болят, в висках пульсирует кровь.

Что-то грохочет, и я понимаю, что это стук откинувшейся створки окошка посредине двери, куда просунулась чья-то рука с пластмассовым подносом.

— Пошевеливайтесь, я не могу торчать тут весь день.

Я беру поднос.

— Можно мне что-нибудь от головной боли?

По другую сторону окошка стоит надзирательница; ее лица не видно, я вижу только черную униформу и выбившуюся прядь светлых волос.

— Доктора здесь нет. Придется подождать, пока вас повезут в суд.

Она не успела толком договорить, как окошко звонко захлопывается, и звук этот эхом отдается в камере, после чего я слышу удаляющиеся шаги.

Я сажусь на кровать и пью чай, который пролился на поднос. Он едва теплый и очень сладкий, но я все равно жадно выпиваю его, только сейчас сообразив, что ничего не ела и не пила со вчерашнего дня. Завтрак представляет собой сосиску с бобами в пластиковом контейнере, предназначенном для разогревания в микроволновке. Края пластика оплавились, а бобы покрыты коркой ярко-оранжевого соуса. Я оставляю все это на подносе и иду в туалет. Сиденья здесь нет, только металлическая раковина унитаза, накрытая листками шершавой бумаги. Я торопливо делаю свои дела, стараясь успеть, прежде чем вернется надзирательница.

Ко времени, когда я вновь слышу в коридоре шаги, еда давно остыла. У моей камеры шаги затихают, я слышу звон ключей, после чего тяжелая дверь распахивается и я вижу перед собой угрюмую девушку, которой едва исполнилось двадцать. По черной униформе и засаленным светлым волосам я догадываюсь, что это надзирательница, которая приносила мне завтрак, и я показываю ей на стоящий на моей кровати поднос.

— Боюсь, я не могу это есть.

— Меня это не удивляет, — фыркнув от смеха, говорит надзирательница. — Я сама бы не прикоснулась к этому, даже если бы умирала с голоду.

Я сижу на металлической скамье напротив стойки проходной изолятора и надеваю ботинки. Здесь еще трое, все они мужчины, и все одеты в настолько похожие тренировочные брюки и куртки с капюшонами, что сначала мне кажется, будто это какая-то униформа. Они сгорбившись сидят вдоль стены, чувствуя себя как дома в такой же степени, в какой я ощущаю себя явно не в своей тарелке. Обернувшись, я вижу на стене у нас над головой море записок, но все они какие-то бессмысленные. Здесь информация об адвокатах, переводчиках, правонарушениях, «принятых к рассмотрению». Предполагается, что я должна понимать, что происходит? Каждый раз, когда накатывает новая волна страха, я напоминаю себе, что совершила, и говорю, что не имею права бояться.

Мы ждем с полчаса или даже больше, когда раздается сигнал зуммера и сержант поднимает глаза на монитор камеры наблюдения на стене, где сейчас виден большой белый грузовик.

— Ваш лимузин подан, ребята, — говорит он.

Парнишка рядом со мной цыкает сквозь зубы и бормочет под нос что-то, чего я не могу разобрать — да и не хочу.

Сержант из изолятора открывает дверь для двух офицеров службы сопровождения.

— Сегодня четверо для вас, Эш, — говорит он офицеру-мужчине. — Слушай, похоже, твой «Манчестер Сити» вчера вечером хорошенько потрепали, а?

Он качает головой — вроде бы сочувственно, но при этом широко улыбается, — и тот, кого он назвал Эшем, благодушно бьет его кулаком в плечо.

— Придет и на нашу улицу праздник, — говорит он и оглядывает всех нас. — Бумаги на этих готовы?

Пока мужчины продолжают болтать о футболе, ко мне подходит офицер-женщина.

— Все в порядке, дорогая? — спрашивает она.

Она полная, выглядит как-то по-матерински, что плохо сочетается с ее униформой, и я вдруг испытываю нелепое желание расплакаться. Она велит мне встать и проводит ладонью по моим рукам, спине и ногам. Палец ее скользит по внутренней поверхности моего пояса, прощупывает через рубашку резинку лифчика. Я вижу, как парни на скамье подталкивают друг друга локтями, и чувствую себя незащищенной настолько, будто стою перед ними голая. Женщина наручниками пристегивает мою правую руку к своей левой и выводит меня на улицу.

Нас везут в суд в грузовике с перегородками, который напоминает мне фургоны для перевозки лошадей на окружных ярмарках, куда мама возила нас с Евой. Мне с трудом удается усидеть на узкой лавочке, когда грузовик круто поворачивает; запястья мои прикованы к цепи, которая идет через всю ширину нашего бокса. Ограниченность пространства вызывает у меня клаустрофобию, и я смотрю в мутное стекло окошка, где калейдоскопом форм и красок проскакивают здания Бристоля. Я пытаюсь сориентироваться во всех этих поворотах, но движение меня укачивает, и я закрываю глаза, прислонившись лбом к прохладному стеклу.

Моя передвижная камера вскоре сменяется стационарной, расположенной в глубине суда магистрата. Мне дают чай — на этот раз горячий — и тост, который рассыпается во рту на массу острых крошек. Мне говорят, что мой адвокат будет в десять. Как это может быть, что десяти еще нет? Я за сегодня уже прожила полжизни.

— Мисс Грей?

Адвокат у меня молодой и равнодушный, одетый в дорогой костюм в полоску.

— Я не просила адвоката.

— Вы должны иметь юридического представителя в суде, мисс Грей, либо представлять себя самостоятельно. Так вы хотите представлять себя сама?

Его удивленно выгнутая бровь предполагает, что нужно быть полной дурой, чтобы выбрать такой вариант.

Я качаю головой.

— Вот и хорошо. Итак, насколько я понимаю, при допросе вы сознались в действиях, причинивших смерть человека в результате опасного вождения, а также в том, что не остановились и никому не сообщили об обстоятельствах происшествия. Все правильно?

— Да.

Адвокат роется в папке, которую принес с собой. Красная лента, которой она была завязана, небрежно валяется на столе. На меня он еще ни разу не взглянул.

— Вы хотите признать себя виновной или невиновной?

— Виновной, — говорю я, и мне кажется, что слово это осталось висеть в воздухе.

Я впервые произнесла его вслух. Я виновна.

Он записывает что-то, причем это явно не одно слово, и мне хочется заглянуть ему через плечо и все это прочитать.

— Я подам прошение, чтобы вас временно освободили под обязательство явки, и у вас есть хорошие шансы получить это. Вы ранее не судимы, четко выполняли условия своего временного освобождения, вовремя явились в полицию… Конечно, первоначальное бегство с места происшествия будет работать против нас. Вы не страдаете какими-нибудь психическими расстройствами?

— Нет.

— Жалко. Но ничего. Я сделаю все, что могу. А теперь, есть ли у вас какие-то вопросы?

Их десятки, думаю я про себя.

— Вопросов нет, — говорю я вслух.

— Встать, суд идет.

Я ожидала, что людей будет больше, но кроме какого-то скучающего вида молодого человека с блокнотом на месте, где, как мне объяснил пристав, располагается пресса, в зале почти никого. Мой адвокат сидит посредине комнаты спиной ко мне. Рядом с ним молодая женщина в темно-синей юбке что-то черкает маркером по страницам напечатанного текста. За таким же длинным столом, только на несколько футов в сторону, сидит практически идентичная парочка — обвинение.

Судебный пристав дергает меня за рукав, и тут я понимаю, что осталась стоять я одна. Судья, мужчина с худым лицом и редкими тонкими волосами, уже вошел, и суд начинается. Сердце гулко стучит в моей груди, лицо горит от стыда. Немногочисленные зрители на местах для публики смотрят на меня с любопытством, как на экспонат в музее. Я вспоминаю, как когда-то читала про публичные смертные казни во Франции: на городской площади для всеобщего обозрения устанавливается гильотина, женщины, звякая спицами, вяжут в ожидании представления… Меня передергивает при мысли, что я сегодня выступаю в роли развлечения.

— Подсудимая, встаньте, пожалуйста.

Я снова встаю и, когда секретарь просит меня представиться, называю свое имя.

— Считаете ли вы себя виновной?

— Считаю.

Голос мой звучит хрипло, и я откашливаюсь, чтобы прочистить горло, но больше меня ничего говорить не просят.

Юристы спорят о моем временном освобождении под обязательство вернуться в многословной витиеватой дискуссии, от которой у меня голова идет кругом.

— Слишком многое поставлено на карту — подсудимая сбежит…

— Подсудимая строго выполнила условия предыдущего временного освобождения — она будет по-прежнему придерживаться их…

— Мы должны рассматривать вопрос о пожизненном заключении…

— Мы должны рассматривать вопрос о ее жизни…

Они переговариваются между собой через судью, как поссорившиеся дети общаются через родителей. Их слова экстравагантно эмоциональны, они подкрепляются вычурными жестами, которые тратятся понапрасну перед пустой аудиторией. Они спорят о временном освобождении: держать ли меня в тюрьме до заседания Суда Короны либо отпустить дожидаться начала процесса домой. Я понимаю, что адвокат сражается за мое освобождение, и мне хочется дернуть его за рукав и сказать, что в освобождении я не нуждаюсь. За исключением Боу, дома меня никто не ждет. Никто по мне не скучает. В тюрьме я буду в безопасности. Но я сижу молча, сложив руки на коленях, не зная, как должна выглядеть со стороны. В принципе, никто на меня и не смотрит. Я невидимка. Я пытаюсь следить за перепалкой, чтобы понять, кто побеждает в этой войне слов, но очень быстро теряюсь в их театральной неестественности.

Наконец в зале суда водворяется тишина, и судья бросает на меня свой неулыбчивый взгляд. У меня возникает абсурдное желание сказать ему, что я — не обычный обитатель его суда. Что я выросла в доме, похожем на этот, что ходила в университет, проводила у себя званые вечеринки, у меня были друзья. Что когда-то я была уверенной в себе и общительной. Что до прошлого года я никогда в жизни не нарушала закон, и то, что произошло, — просто ужасная ошибка. Но в глазах его нет интереса, и я понимаю, что ему нет дела до того, кто я такая и сколько у меня было вечеринок. Я просто еще один преступник, прошедший через эти двери, ничем не отличающийся от остальных. И снова я чувствую, как с меня срывают отличительные черты моей личности.

— Ваш адвокат терпеливо отстаивал право на временное освобождение до суда, мисс Грей, — говорит судья, — заверив меня, что вы скорее улетите на Луну, чем вновь скроетесь.

Раздается сдержанное хихиканье со стороны мест для публики, где во втором ряду сидит пара пожилых дам с термосом в руках. Ах вы, современные tricoteuse![12]

— Он утверждает, что ваше бегство с места этого поистине отвратительного преступления было моментом умопомрачения, что это совершенно несвойственно вам и никогда больше не повторится. Я очень надеюсь, мисс Грей, что он, во благо всех нас, прав.

Он делает паузу, и я сижу, затаив дыхание.

— Суд удовлетворяет просьбу о временном освобождении до суда.

Я издаю вздох, который можно принять за вздох облегчения.

Со стороны загородки для прессы раздается какой-то шум, и я вижу, как там между рядами кресел бочком протискивается молодой человек с небрежно заткнутым в карман блокнотом. Перед выходом он коротко кивает в сторону судьи, и двери за ним несколько раз качаются, прежде чем закрыться.

— Встать, суд идет.

Когда судья покидает зал, шум разговоров усиливается, и я вижу, как мой адвокат наклоняется к представителю обвинения. Они над чем-то смеются, после чего он подходит к барьеру, чтобы поговорить со мной.

— Хороший результат, — говорит он, на этот раз сияя улыбкой. — Дело отложено для передачи в Суд Короны на семнадцатое марта. Вам будет предоставлена информация о юридической поддержке и вариантах вашего представительства в суде. Счастливого пути домой, мисс Грей.

Когда я свободно выхожу из зала суда после двадцати четырех часов, проведенных в камере, ощущения у меня странные. Я иду в столовую и покупаю кофе навынос. А потом обжигаю язык, торопясь попробовать что-то более крепкое, чем жиденький чай полицейского участка.

Над входом суда магистрата Бристоля имеется стеклянный навес, который дал приют от моросящего дождика группе людей, оживленно беседующих между затяжками сигарет. Когда я спускаюсь по ступенькам, меня толкает женщина, идущая навстречу, и кофе из-под неплотно прилегающей крышечки пластикового стакана проливается мне на руку.

— Простите, — автоматически говорю я.

Но когда я останавливаюсь и поднимаю глаза, то вижу, что женщина тоже остановилась и что в руках у нее микрофон. Неожиданная вспышка света заставляет меня вздрогнуть, и, подняв голову, я замечаю в нескольких футах от себя фотографа.

— Какие чувства вызывает у вас перспектива тюремного заключения, Дженна?

— Что? Я…

Микрофон поднесен так близко, что едва не касается губ.

— Вы будете продолжать считать себя виновной? Как вы думаете, что сейчас ощущает семья Джейкоба?

— Я… да… я…

Люди толкают меня со всех сторон, сквозь сплошной гул репортеры выкрикивают вопросы, которые я не могу разобрать. Здесь так шумно, будто все происходит на футбольном стадионе или на каком-то концерте. Мне трудно дышать, а когда я пытаюсь отвернуться, меня толкают в противоположную сторону. Кто-то тянет меня за пальто, я теряю равновесие и тяжело падаю, но кто-то грубо снова ставит меня на ноги. Я вижу неаккуратно сделанный плакат, который поднят высоко над головами небольшой толпы протестующих. Тот, кто его делал, первые буквы написал слишком большими, так что последние пришлось сжимать и втискивать, чтобы поместилась вся фраза: «Правосудия ради Джейкоба!»

Вот оно что. Именно этот гул я и слышала.

— Правосудия ради Джейкоба! Правосудия ради Джейкоба!

Они скандируют это снова и снова, пока мне не начинает казаться, что крики эти идут сзади и вообще со всех сторон. Я оглядываюсь по сторонам, ищу свободное пространство, но тут тоже люди. Кофе выпадает у меня из рук, крышечка слетает при падении, горячая жидкость забрызгивает мои ботинки и течет по ступенькам. Я снова спотыкаюсь, и на мгновение мне кажется, что я сейчас упаду и буду затоптана обозленной толпой.

— Мразь!

Мои глаза выхватывают перекошенный от злости рот и пару громадных сережек, раскачивающихся из стороны в сторону. Женщина издает какой-то утробный звук в глубине горла и выплевывает липкий результат этого усилия мне в лицо. Я отворачиваюсь как раз вовремя, так что слюна попадает мне только на щеку и тянется вниз по воротнику пальто. Это шокирует, как будто женщина ударила меня кулаком в лицо. Я вскрикиваю и заслоняюсь руками, ожидая новых нападок.

— Правосудия ради Джейкоба! Правосудия ради Джейкоба!

Я чувствую, как кто-то крепко хватает меня за плечо, и напрягаюсь, выворачиваюсь, лихорадочно оглядываясь по сторонам в поисках спасения.

— Давайте-ка пройдем на служебный выход.

Это ДИ Стивенс. Он энергично подталкивает меня вверх по ступеням в здание суда, лицо у него угрюмое и решительное. Как только мы благополучно проходим охрану службы безопасности, он отпускает меня, но ничего не говорит, и я просто следую за ним через многочисленные двойные двери в тихий внутренний двор в дальнем конце здания. Жестом он показывает мне в сторону ворот.

— Так вы выйдете на автобусную остановку. Вы в порядке? Есть кто-то, кому я мог бы позвонить, чтобы вас забрали?

— Я в норме. Спасибо. Не знаю, что бы я делала, если бы вас там не оказалось.

На секунду я беспомощно закрываю глаза.

— Чертовы стервятники, — говорит ДИ Стивенс. — Пресса твердит, что делает свою работу, но они не остановятся, пока не получат свой материал. А что до этих протестующих… Скажем так: в этой команде есть несколько записных скандалистов, только плакаты у них постоянно меняются, как в калейдоскопе, — что бы ни происходило, на ступеньках суда всегда можно встретить одни и те же гневные физиономии. Так что не принимайте все это на свой счет.

— Попробую.

Я криво улыбаюсь и разворачиваюсь, чтобы уйти, но он останавливает меня.

— Мисс Грей?

— Да?

— Вы когда-нибудь жили в доме сто двадцать семь по Грэнтем-стрит?

Я чувствую, как кровь мгновенно отхлынула от моего лица, и с трудом выжимаю из себя улыбку.

— Нет, инспектор, — медленно говорю я, тщательно следя за своими словами. — Нет, я там никогда не жила.

Он задумчиво кивает и поднимает руку в прощальном жесте. Уже идя к калитке, я оборачиваюсь через плечо и вижу, что он все еще стоит на месте и внимательно смотрит мне вслед.

К моему немалому облегчению, поезд на Суонси почти пустой. Я тяжело падаю на сиденье и закрываю глаза. Меня до сих пор трясет после встречи с протестующими демонстрантами. Я смотрю в окно и облегченно вздыхаю при мысли, что еду обратно в Уэльс.

Четыре недели… У меня есть четыре недели, прежде чем я отправлюсь в тюрьму. Это кажется невообразимым, но на самом деле все реально до предела. Я звоню Бетан, чтобы сообщить ей, что сегодня вечером возвращаюсь домой.

— Тебя отпустили до суда?

— До семнадцатого марта.

— Это хорошо. Или нет?

Она явно смущена отсутствием энтузиазма в моем голосе.

— Ты ходила сегодня на берег? — спрашиваю я у Бетан.

— В обед водила собак на обрыв. А что?

— Там на песке ничего не было написано?

— Там не было ничего необычного, — смеется она. — А чего ты ожидала?

Я снова облегченно вздыхаю. Я уже начинаю сомневаться, что видела тогда буквы на песке.

— Да так, ничего, — говорю я. — Скоро увидимся.

Я добираюсь до Бетан, и она приглашает меня поесть, но я сейчас — плохая компания для кого бы то ни было, так что благодарю и отказываюсь. Она все же настаивает на том, чтобы дать мне что-то из еды с собой, и я жду, пока она наливает суп в пластиковую банку. Проходит почти час, когда я наконец целую ее на прощание и увожу Боу по тропинке к коттеджу.

Дверь настолько покорежило во время ненастной погоды, что я не могу ни повернуть ключ, ни открыть дверь. Я упираюсь плечом в деревянные доски, и дверь немного подается. Этого достаточно, чтобы освободить зажатый замок, и я поворачиваю ключ, который теперь бесполезно вращается во все стороны. Боу принимается яростно лаять, и я говорю, чтобы он успокоился. Если бы Йестин пришел починить замок, когда я в первый раз сказала, что он заедает, все было бы проще. А теперь мои постоянные насильственные поворачивания ключа в механизме сделали эту задачу намного сложнее.

Я выливаю суп Бетан в кастрюлю и ставлю ее на плиту, а хлеб кладу рядом. В коттедже холодно, и я ищу какой-нибудь свитер, но внизу ничего такого нет. Боу волнуется и бегает по гостиной, как будто отсутствовал здесь гораздо дольше, чем одни сутки.

Сегодня с лестницей что-то не так, только я не пойму, что именно. Когда я вошла, еще не окончательно стемнело, и все же не было видно света, который должен был пробиваться через маленькое окошко наверху. Что-то загораживает его.

Только поднявшись наверх, я понимаю, что это.

— Ты не сдержала своего обещания, Дженнифер.

Иен сгибает ногу в колене и с силой бьет меня в грудь. Деревянные перила выскальзывают из моих пальцев… Я лечу по ступеням и в самом низу тяжело бьюсь о каменный пол.