Лихой гимназист

Глава 6

Утром ни свет ни заря я, трое моих обидчиков и четверо секундантов стояли в директорском кабинете. За окном было темно, а в помещении горели люстры, и их свет отражался на лакированной мебели, позолоченном декоре и лысине директора.

Директор смотрел строго. Он откинулся в кресле, и мундир на его пузе чуть не лопался от натуги. Бакенбарды торчали в разные стороны лохматыми щётками, придавая лицу комичный вид. Рядом с директором стоял инспектор Пётр Семёнович, его обычно добродушное лицо, сейчас выражало крайнюю степень недовольства. Возле окна, обрамлённого тяжёлыми шторами, стояли мой классный руководитель, классный руководитель Гуссаковского, два классных и один дежурный надзиратели. Все эти люди осуждающе глядели на нас.

— Возмутительно! — директор уже раз десять повторил это слово, пока произносил свою длинную речь. — Пороть за такое беззаконие надо и взашей гнать. Всякое уважение к порядку потеряли. В стенах гимназии дуэли устраивают. Куда это годится?

Мы стояли тут уже больше часа. Вначале директор нас допрашивал, теперь отчитывал. Он то и дело грозился всех нас исключить, особенно зачинщиков, то есть меня и Василия Бакунина, который, якобы, подстрекал нас. На тот факт, что инициатива устроить дуэль в стенах гимназии принадлежала Гуссаковскому, никто почему-то внимания не обратил.

Сам же Гуссаковский стоял, смиренно потупив взор, словно невинная овечка.

— В солдаты вас отправлю, не посмотрю, что дворяне, — грозился директор. — Такому беззаконию не место в стенах моего учебного заведения. Что смотрите, разбойники? Что ещё мне с вами делать? Устроили тут… Ладно, господа, устал я увещеваниями заниматься. В карцер всех. На два дня. А зачинщиков — на три. Надеюсь, хоть там вы образумитесь немного. А если какой проступок ещё за кем из вас обнаружится — выгоню.

— Ваше высокородие, у нас нет столько карцеров, — наклонившись к директору, тихо произнёс Пётр Семёнович.

Директор насупил брови, недовольно закряхтел.

— Тогда так, — сказал он. — Найдите пустые классы и этих четверых господ посадите по двое, а зачинщиков — в карцер по одному. На этом всё, все свободны. А вы, Андрей Прокофьевич, обождите, и вы, Державин — тоже.

Все вышли, а я и мой классный надзиратель остались в кабинете. Андрей Прокофьевич вид имел виноватый, словно это он набедокурил, а не мы. Я же никакой вины, разумеется, не чувствовал. Думал только о том, как бы ни выгнали из гимназии. В солдаты совсем не хотелось.

— Вы, Алексей Александрович, буквально притягиваете неприятности, — произнёс директор. — Вы избили гимназистов дворянского происхождения, вы дрались на дуэли и ранили нескольких человек. Дай Бог, чтобы никто из них в суд не подал. А ведь поначалу я считал вас воспитанным молодым человеком. Когда мы с вами разговаривали последний раз, мне показалось, вы всё прекрасно поняли. Но нет же. Второй день в гимназии — и такое учинили. Пожалуй, в армии вашей удали нашлось бы более достойное применение.

— Ваше высокородие, можно задать вопрос? — спросил я.

— Задавайте.

— Как вы думаете, когда трое гимназистов ловят одного и избивают его так, что тот лишается возможности ходить — это нормально? За это не надо наказывать?

— Для разбора подобных вопросов существует педагогический совет или суд, — директор повысил тон. — Что вы мне тут зубы заговариваете? Провинились, а теперь ещё и дерзите? Дуэль в стенах гимназии — случай вопиющий и непростительный. Вы должны это понимать.

— И я должен был отказаться, когда Гуссаковский бросил мне вызов? Я должен был поступиться честью? Стать посмешищем в глазах окружающих? Поставьте себя на моё место. Что бы вы сделали?

— Сударь, вы, кажется, забываетесь, — директор сверкнул глазами, и я понял, что дальше его провоцировать не стоит. — По доброте душевной и из уважения к вашим семьям я решил не давать ход делу и не выносить за пределы этих стен, но ещё одно слово, и вы будете исключены немедленно!

— Прошу прощения, ваше высокородие, — произнёс я. — Больше такого не повторится.

— Очень надеюсь, сударь, иначе вы не будете тут учиться. Андрей Прокофьевич, уведите Алексея Александровича в карцер. И тщательнее следите за настроениями в доверенном вам классе.

Таким образом, не успев вернуться в гимназию, я попал в карцер, оказавшись на целых три дня выключенным из учебного процесса. И всё же я считал, мне повезло. Учитывая то, как легко директор исключал некоторых учеников за совершенно невинные проступки, было удивительно, что мы отделались куда меньшим наказанием за куда большую провинность.

Следующие три дня я провел в тесной комнатушке на цокольном этаже. Из удобств тут были только кровать, стол, ночной горшок, да свеча. Притом что кровать даже кроватью нельзя было назвать — обычная деревянная полка. Ни матраса, ни одеяла — ничего, а из пищи — вода и чёрный хлеб два раза в день. Свет проникал через небольшое окошко, расположенное на высоте человеческого роста, и потому даже днём в карцере царил полумрак. Помещение не отапливалось, и ночами я мёрз, даже укутавшись в шинель.

Одно радовало: с собой разрешалось взять книги, тетрадки и письменные принадлежности. Более того, каждый день классный надзиратель приносил список домашних заданий, чтобы я не отрывались от учёбы. Но основная часть дня всё равно оставалась свободной, и я проводил её, как мог, с пользой: изучал российскую и мировую историю.

То, что я узнавал и вспоминал, удивляло меня не меньше того, что видел вокруг. В голове не укладывалось, как мог существовать мир, так похожий на мой прежний мир и в то же время так разительно отличающийся от него.

Многие вехи истории в этих двух мирах совпадали, но при этом имелись совершенно разительные отличия.

Жил я теперь в Российской Империи. Она походила на дореволюционную Россию девятнадцатого века. Порядки были похожи, нравы, религия, законы, вплоть до того, что тут существовали такие же сословия, имелась табель о рангах (только из двенадцати классов, а не из четырнадцати), а во главе государства стоял монарх-самодержец.

Границы, конечно, отличались, но не сильно.

На западе граница проходила по линии Кёнингсбер-Варшава-Кишенёв. До недавнего времени это была граница между Российской Империи и Великой Францией, установленная по результатам русско-французской войны 1812–1816 годов. Теперь же по ту сторону оказались Австрия и Пруссия. На юге мы соседствовали с Османской и Персидской империями. Граница с турками была в Бессарабии и Закавказье, с персами — в основном, в Средней Азии. Однако сейчас с этими государствами шла война, поэтому ситуация была неопределённой. Граница с Китайской Империей пролегала по Амуру. Территория южнее принадлежала Китаю, севернее — нам. В связи с этим на политической карте Дальнего Востока совпадений оказалось мало.

Западная Европа куда сильнее отличалась от западной Европы образца девятнадцатого века в моём мире. После наполеоновских войн все земли от Атлантического океана до линии Кёнингсбер-Варшава-Кишенёв вошли в состав Великой Франции. Эта империя просуществовала неделимой большую часть девятнадцатого века, но в восьмидесятых годах в ходе войны за независимость отделилась Испания, а буквально пять лет назад самостоятельность обрёл Австро-Германский союз.

А вот государство Северной Америки к началу двадцатого столетия недалеко ушло в своём развитии. Там, как и у нас, на основе колоний образовались штаты, которые в восемнадцатом веке отвоевали независимость, но развитие их тормозилось второй по счёту гражданской войной. Да и Франция до сих пор имела там владения и отказываться от них не собиралась.

Отечественная история гораздо больше напоминала историю России из моего мира. В конце семнадцатого века на престол взошёл Пётр I, который, как и у нас, основа Санкт-Петербург, построил флот и принёс из-за границы много новшеств в быт Российского царства. Однако здесь он царствовал на десять лет дольше, а сменил его сын Алексей. После смерти Алексея I на трон взошёл Пётр II, который у нас считался третьим.

Дальше было, как у нас: Петра свергла его супруга, ставшая первой и единственной императрицей на Российском троне, а после неё правил Павел I. Тут он был совсем не похож на Павла I из моего мира. Его политика напоминала скорее политику Александра I: тоже проводил реформы и прославился, как либеральный и просвещённый монарх. Он даже хотел дать конституцию и отменить крепостное право, но так ничего не дал и не отменил, завещав продолжать своё дело сыновьям. Царствовал он до 1825 года.

И вот тут история двух Российских Империй сильно расходилась.

Последний Романов так увлёкся реформами, что вызвал недовольство у старых аристократических родов. В 1825 года, стоило ему отдать душу небесам, случился военный переворот, а затем — гражданская война, которая длилась два года. В итоге гвардия посадила на трон Георгия Боровского — потомка Рюриковичей. Один из сыновей Павла I уехал во Францию, второй — тот, который возглавил сопротивление, был казнён. Многие члены семьи Романовых оказались убиты, а те аристократы, кто воевал на их стороне, подверглись репрессиям.

Поэтому правящей династией сейчас являлись не Романовы, а Боровские. В настоящее время на троне сидел Николай III — восьмидесятилетний старик, который царствовал уже почти сорок лет.

Крепостное право тут отменили лишь в семидесятых годах девятнадцатого века, а про конституцию забыли, как про страшный сон. Боровские предпочли самодержавную монархию в противовес нравам «загнивающего Запада».

Впрочем, эти политические дрязги, по существу, не сильно отличались от нашего мира. Развивалось здешнее общество примерно по тем же принципам, что и у нас, и проходил те же стадии. Но имелось тут и одно кардинальное отличие — наличие магии. Во главе государств стояли люди, владеющие заклинаниями, а костяк элиты составляли семейства, испокон веков культивирующие различные магические техники. Соответственно, и сегрегация общества тут была жёстче: люди делились на высших и низших, исходя из того, владеют они чарами или нет. Впрочем, к началу двадцатого века, деление стало чуть менее жёстким. Сейчас, как я понял, в империи было много дворян, не обладающих магическим даром, да и простой народ всё громче подавал голос.

Выпустили меня во вторник утром. К тому времени весть о ночной дуэли и о моей победе над Гуссаковским и его приятелями разлетелась по всей гимназии. Когда я пришёл в класс, меня тут же обступили ребята и, забыв о манерах, принялись с жадностью расспрашивать про поединок. У них это события вызывало совсем другие суждения, нежели у преподавательского состава. Парни не выказывали восхищения напрямую, но я видел огонь в их глазах. Без сомнения каждый из них жаждал повторить мой «подвиг».

Только появившийся словно из-под земли надзиратель пресёк наш разговор. Но на перемене, стоило Андрею Прокофьевичу уйти по своим делам, ко мне снова пристали с просьбами рассказать о дуэли.

— Гуссаковского давно пора было проучить, — рассуждал я, окружённый одноклассниками. — Он слишком много мнит из себя. Он нагл и необуздан. А то, что Гуссаковский занимается доносительство и распускает грязные сплетни — и вовсе говорит о нём, как о человеке подлом и низком. Кто-то должен был научить его уму разуму.

На большой перемене класс отправился на обед. Когда спускались по лестнице, навстречу нам прошёл высокий молодой человек с зачёсанными на бок волосами. Запомнились его глаза — светло-голубые, словно покрытые льдом, взгляд их был холоден и надменен. Мне показалось, что я его знаю и что познакомились мы при не самых благоприятных обстоятельствах, но память, как всегда, не давала полную картину, заставляя довольствоваться лишь смутными ощущениями.

Сергей обернулся ему вслед.

— Интересно, Меньшиков вызовет тебя на дуэль снова? — задал он риторический вопрос, и я понял, что голубоглазый и есть тот самый Пётр Меньшиков, из-за которого всё началось.

— Не надо тебе сейчас больше драться, — проворчал Михаил. — Директор помиловал вас в это раз, но больше он терпеть не станет. Выгонит.

— Удивительно, что он в это раз меня не выгнал, — сказала я.

— Если бы тебя на агитации поймали или если бы ты был из разночинцев, тогда даже разговаривать бы никто не стал. А дуэли — это дело всем понятное. Думаешь, директор наш по молодости не дрался?

— А что, дрался?

— Да кто ж его знает? Может, и дрался.

Я надеялся, что Меньшиков не станет снова вызывать меня на поединок, да и сам я не горел желанием возобновлять старый конфликт. Теперь, после победы над тремя шестиклассниками, меня трусом точно никто не назовёт, а драться с каждым встречным и поперечным — дело бессмысленное и бестолковое. Зачем оно мне надо? Деньги за это не платят.

После уроков первым делом я наведался к Гуссаковскому. Он достал из кармана пачку мятых синих бумажек и кинул на стол, сверху добавил несколько монет.

— Больше нет, последние, — сказал он.

Я посчитал. Тут было шесть с половиной рублей.

— Семь рублей, — сказал я.

Гуссаковский поморщился.

— Господа, есть пятьдесят копеек взаймы? — обратился он к парням в комнате.

— А вдруг украдёте? — ухмыльнулся какой-то здоровый малый, лежавший на кровати.

Гуссаковский поджал разбитые губы и чуть не затрясся от злости, но ничего не сказал.

— Можете не возвращать, — малый вынул из кармана монету и кинул, она упала на пол, и Гуссаковскому пришлось поднимать её.

Я собирался лично наведаться в ту лавочку и выкупить «Руководство…», если, конечно, оно всё ещё там. Можно было бы у Гуссаковского потребовать, чтобы тот вернул книгу, но самому как-то надёжнее казалось.

Теперь мой путь лежал на Сенную площадь.

Перед выходом я открепил с фуражки кокарду, а с воротника спорол петлицы. Сделать это мне посоветовал Михаил, когда я сказал, куда хочу отправиться. Петлицы и кокарда служили опознавательными знаками, и каждый городовой мог легко узнать, из какой я гимназии, и доложить туда в случае, если заметит меня в неположенном месте.

А неположенных для гимназиста мест оказалось много: кафе, рестораны, трактиры, кабаки — одним словом, все заведения общепита. В театре не разрешалось находиться в партере, да и на рынках не стоило показываться. О борделях, бильярдных и игровых домах даже речи идти не могло — туда путь гимназисту был заказан.

Вдобавок запрещалось показываться на улицах после девяти. Чтобы спокойно гулять по городу в вечернее время, не опасаясь полиции, требовалось приобрести обычную одежду. Ходить в штатском гимназисту тоже было нельзя, но, как говорится, если никто не узнает, то можно. А вот если придти в общагу после положенного часа, сторож обязательно доложит инспектору, и опоздавшего ничего хорошего не ждёт.

Суровость местных порядков всё больше меня поражала и раздражала. Гимназист был существом бесправным, даже если его родители — аристократы. За каждый проступок, даже вне стен учебного заведения, могли и после уроков оставить, и обеда лишить, а то и запереть в карцере. Детей же простого происхождения до сих пор наказывали розгами.

Впрочем, имелись и лазейки. И от городовых, и от сторожа можно было откупиться. Взятки брали все. Сторожу хватало пятьдесят копеек, а вот городовой мог и рубль запросить. Если денег много — не проблема, но я пока испытывал трудности с финансами, а значит, попадаться не стоило.

Так же Михаил напомнил мне, что в общежитии со стороны хозяйственной части имеется чёрный ход, через который можно попасть в общагу после девяти, минуя сторожа. Но там уж как повезёт. Слуги его могли и рано закрыть.

Медальон я тоже оставил в общежитии. Он ограничивал мои силы, а я не знал, с чем предстоит столкнуться в городе. Сенная площадь считалась не самым благополучным местом, да и скупщик тот мог начать отпираться.

И вот я ехал в бричке в направлении Сенной площади и, как и прошлый раз, с любопытством глядел по сторонам.

С самого утра город застилала сизая пелена. Дома и дороги Петербурга сырели под струями дождя, растворялись в промозглой серости. Улицы, зажатые в тиски каменных построек, казались бесконечным лабиринтом, в котором блуждают обречённые прохожие под чёрными зонтами.

Пахло навозом и сыростью. Лошадь устало перебирала копытами по мостовой, понукаемая ямщиком, чья широкая спина, затянутая в старый мокрый плащ, закрывала мне весь обзор. Время от времени то навстречу, то обгоняя нас, пролетали кареты, окутывая улицу клубами пара. Дерматиновый верх брички лишь частично защищал от дождя. Капли всё равно попадали на меня вместе с порывами ветра.

Где находится Сенная площадь и Царскосельский проспект, извозчик знал, а вот про лавку «Разные вещи» слышал впервые. Это значит, мне предстояло искать её самому, бродя под холодным весенним дождём.

Преодолев лабиринт улиц, мы выбрались на большую площадь. Часть её была занята розвальнями, прикрытыми от дождя то ли брезентом, то ли каким-то тряпьём, часть — телегами, груженными какая дровами, а какая соломой, овсом и прочим фуражом. Среди этого базарного бедлама шлёпали по лужам бедно одетые горожане, сновали нищие и какие-то типы подозрительной наружности, сливаясь в одну гудящую коричневую массу. За рынком воздвигались церковь с колокольней, так контрастирующая своей величественностью и монументальностью с этой суетной земной обывательщиной. Над площадью стоял нескончаемый гомон. Продавцы зазывали покупателей, покупатели торговались, кто-то ругался, ржали лошади. Истерично гудел и дымил трамвайчик, продираясь по рельсам сквозь броуновское движение людей, телег и экипажей.

Свернули на одну из улиц и остановились.

— Приехали, барин, — объявил извозчик. — Вот Царскосельская. Куды дальше-то везти?

Я огляделся. Длинному жёлтому зданию, тянущемуся по одну сторону улицы, конца-края не было видно, всевозможные вывески облепили его до окон третьего этажа, а первый этаж занимали магазинчики, мастерские и кабаке. Скорее всего, искать предстояло именно среди них.

Заплатив извозчику пятнадцать копеек, я вылез. Капли дождя застучали по моей фуражке, падали на лицо и шинель. На меня уставилась шумная орава подвыпивших мужиков, проходящих мимо.

— Что этот студент тут забыл? — поинтересовался кто-то, спутав, видимо, мою форму, со студенческой.

Не обращая на них внимания, я зашагал вдоль улицы, осматривая вывески и ища нужный мне магазин. Ноги мои то и дело попадали в лужи, и ботинки промокли в считанные минуты.

Дом по левой стороне дороги оказался невероятно длинным, его фасад прорезало множество подворотен. Проходя мимо одной из арок, я стал свидетелем потасовки. Два мужика лупили друг друга, а ещё с десяток толпились рядом, подначивая дерущихся. Стояли мат и пьяные крики, компания была явно навеселе.

Питейные заведения встречались на каждом шагу. Складывалось ощущение, что единственное, чем тут народ занимался — это бухал. Магазины тоже были, но «Разные вещи» я не обнаружил, хотя отошёл уже достаточно далеко от площади.

Зато по пути не раз встречались странные личности, одетые кто в дырявые, грязные пальто, кто — в изрядно поношенные куртки. Меня разглядывали пристально, с жадностью, будто съесть хотели или обобрать до нитки, а мне таким хотелось сразу в рыло дать, чтоб держались подальше и не таращились почём зря.

Поняв, что бродить дальше не имеет смысла, я решил спросить у кого-нибудь, где находится магазин. Для этого зашёл в сапожную мастерскую.

— Есть тут такая лавка, да, — подтвердил бородатый мужик в замасленном фартуке, оторвавшись от починки обуви. — А только она не тут, не по улице. Это вам во дворы надо. В следующую подворотню заверните, ну там и увидите дверцу такую, она в подвал ведёт. Там ещё вывеска такая большая. Ни с чем не перепутаете.

Поблагодарив сапожника, я отправился в указанное место.

Свернув в арку, я остановился. Здесь меня встретил настоящий лабиринт из грязных жёлтых стен. Двор был тесен от хаотично натыканных тут пристроек и сараев, со всех сторон на меня смотрели мутные окна, а в небо торчали десятки закопчённых печных труб. Если уличный фасад имел хоть какие-то отделку и декор, то тут были простые кирпичные стены, кое-где пробитые трещинами.

Из глубин этой клоаки доносились ругань и женские вопли, а прямо передо мной под драным навесиком, пристроенным к стене какого-то сарая лежали и сидели мужики в лохмотьях. Кислый затхлый воздух вонял отходами и экскрементами.

За спиной раздался быстрые суетливые шаги множества ног. Меня окликнули.

— Эй, студент, ты чего тут колобродишь? — послышался наглый хриплый голос. — Али потерялся? Мож, дорогу подсказать?

Я обернулся. Ко мне решительной походкой двигались четверо. Чумазые лица, грязные куртки, щербатые рты с гнилыми зубами — от одного вида этих парней становилось тошно. У того, кто обращался ко мне, был подбитый глаз, у другого — скошенный на бок нос. Все — низкорослые, чуть ли ни на голову ниже меня.

Как я заметил, народ тут в целом был роста невысокого, и на улице, я иногда ощущал себя двухметровым великаном. А вот в гимназии картина наблюдалась иная, и мой рост считался всего лишь чуть выше среднего.

А между тем компания приблизилась.

— Дай рубль, студент. Опохмелиться надо, — потребовал малый с кривым носом. Он подозрительным образом держал руку в кармане куртки.

— Сейчас в морду дам, а не рубль, — я вытащил из кармана шинели ладонь и произнёс про себя заклинание. Моя ладонь почернела, окутавшись дымкой.

Хулиганы отпрянули.

— Да он заклинатель! Вот же лопухнулись! У шайтан! — зашептались они, пятясь. — Канай отседова шибче.

Последнее кто-то из них кричал, когда компания уже со всех ног бежала прочь со двора. Подумалось, не швырнуть ли для острастки им в спину чёрный шар? Заодно проверил бы эффект, который моя магия оказывает на человеческий организм, да слишком быстро уроды скрылись из виду, свернув за угол.

Оказывается, тут даже днём опасно ходить, если одет в нормальную одежду. Поймают и последнюю шинель отберут. И что бы я делал, если б не магия? Небось, у одного их этих говнюков и нож в кармане имелся.

Я сжал руку с дымкой в кулак и сунул в карман. В глубине двора над окнами полуподвального помещения виднелась вывеска: «Разные вещи». То, что надо. Я двинулся к магазину, оглядываясь по сторонам в ожидании очередной неприятности. Так и чудилось, что за каждым углом прячутся оборвыши с ножами.

Полуподвальное помещение с низкими сводчатыми потолками было сплошь заставлено посудой и прочей домашней утварью. Многие вещи выглядели старыми, и даже не верилось, что тут магазин, а не помойка, куда снесли ненужный хлам.

За прилавком стоял низкорослый молодой человек. Его голова казалось непропорционально большой, а на подбородке росла жидкая бородёнка. Он торговался с двумя мужикам, покупавшими посуду.

Я выждал, пока посетители уйдут, и сам подошёл к молодому человеку. Его лицо было изъедено оспой, а во рту не хватало зубов.

— Что надо, мил человек? — спросил он бойко. — Купить, али продать?

— Мне Оглобля нужен.

— Нет тут такого, — ответил молодой человек. — А по какому вопросу?

— Книжку хочу купить одну. Магическую.

Молодой человек испуганно забегал глазами.

— Нет такого у нас. Не положено. Не продаём. У нас тут — утварь всякая, безделушки. Книжки не держим никакие.

— А я знаю, что есть. Приятель к Оглобле заходил, продал ему книжку. А если покупаете, значит, и продаёте.

— А ты, мил человек, кто будешь-то? Студент?

— Допустим, студент. Тебе какое дело? Зови мне Оглоблю, с ним и буду разговаривать.

Молодой человек задумался, поковырялся в ухе.

— Ладно, проведу тебя к Оглобле, так и быть. Только лавку наперёд закрою.

Он запер входную дверь и велел следовать за собой.

Мы вышли через другую дверь, ведущую к узкой каменной лестнице с неровными ступеньками. Под ногами с писком пробежала крыса. Пахло не лучше, чем на улице. Терпкий сырой воздух, казалось, кишел заразой.

Впрочем, на четвёртом этаже, куда мы поднялись, было немного почище. Молодой человек постучался в одну из дверей особым образом: два стука подряд, пауза, ещё два стука, опять пауза, три стука.

Прошло несколько минут, прежде чем дверь открылась. На пороге показалась довольно упитанная девка, имевшая круглое щекастое лицо и взгляд исподлобья, не обременённый интеллектом.

— У себя? — спросил молодой человек.

— А где ж ему быть-то? — огрызнулась девка и отошла с дороги, пропуская нас.

Мы оказались в довольно тёплом помещении, часть которого занимал склад дров. Отсюда вела дверь на кухню, но мы прошли прямо, в зал со столом, креслами и камином. Обои выглядели старыми, кое-где порвались.

— Коли есть оружие, сдай, — сказал парень.

— Нет оружия, — произнёс я.

— Обыскать надо.

Парень похлопал меня по карманам, а потом попросил расстегнуть шинель и задрать штанины и, не найдя ничего подозрительного, велел следовать дальше. Мы прошли миновали ещё одну комнату и остановились перед запертой двустворчатой дверью. Тут была ещё одна дверь — она была открыта и вела в переднюю парадного входа.

— Оглобля, — крикнул молодой человек хриплым фальцетом и несколько раз с силой ударил кулаком по двери, — это я, Дикий. К тебе посетитель.

— Иду я! — послышался из-за двери грубый недовольный бас. — Чего барабанишь, супостат? Не учил я тебя, как надо?

— Запамятовал, — ответил Дикий.

— Запамятовал, — передразнил голос в комнате, — лупить тебя надо, чтобы не запамятовал.

Дверь открыл хорошо одетый мужчина. Его бежевый сюртук был расстёгнут, а внушительного размера пузо обтягивала жилетка, на которой поблёскивала золотая цепочка от часов. На пухлых пальцах Оглобли красовалось несколько золотых перстней, а щёку, покрытую короткой растительностью, обезображивал шрам. Оглобля смерил меня недоверчивым прищуренным взглядом.

— Проходите, — коротко произнёс он.

Мы оказались в комнате, которая одновременно являлась и кабинетом, и спальней. Тут имелись кровать, письменный стол, два шкафа: один с фарфором, другой — со всякими безделушками. Внушительных размеров мягкий диван был застелен узорчатым покрывалом в восточном стиле. На стене возле печки висела картина с библейским сюжетом, на столе стоял чайник. Из-за обилия мебели помещение казалось тесным, но обстановка тут выглядела лучше, чем в первых двух комнатах. Обои, по крайней мере, не облазили.

— С чем пожаловали? — Оглобля уселся за стол. — Не стойте, располагайтесь. Рассказывайте, по какой нужде?

Дикий встал возле двери, загородив её и отрезая мне путь к отступлению. Я же сел на стул и сложил руки так, чтобы быть готовым в любую секунду применить чары. Если не удастся договориться, придётся пустить в ход магию. А что-то мне подсказывало, что сговорчивостью этот тип не отличался.

— Мне нужна книжка. Руководство по владению тёмными чарами. Я знаю, что она у вас есть, поскольку один мой приятель продал вам её около месяца назад. Хочу выкупить, — проговорил я, наблюдая, как меняется лицо толстяка. Ему явно не понравились мои слова.