Литературный агент

Гедонистка в трауре

В дальнем углу пустынного коридора у открытого окна сидела женщина в шляпе из черной соломки с вуалью на глазах. Я не сразу узнал Тихомирову, только когда близко подошел: ненакрашенное лицо покрыто, как маской, меловой бледностью, прорезанной тонкими морщинами; медные завитки волос кажутся ярко-красными по контрасту. Сейчас она была похожа на умершего сына.

— Позволь выразить тебе…

Она меня перебила:

— Оставим условности.

— Можно сесть? — Я указал на стул рядом.

Она кивнула и спросила с мстительной ненавистью:

— Он признался?

— Только в убийстве Юлии.

— Никуда не денется, — продолжала Тихомирова в том же тоне. — Я это начала и доведу до конца.

— Лада, тебе сейчас, конечно, тяжело касаться подробностей…

Она опять перебила:

— Не дождетесь! Я не лягу и не завою.

— Тебе надо выговориться? Я к твоим услугам.

— По доброте душевной?

— Можешь иронизировать, но помоги понять.

— Ну да, ты же как-то замешан. — Под прозрачно-черной вуалеткой глаза неистовствовали, она закурила. — Слушай!

Тринадцать лет назад Лада Алексеевна — женщина, жадная до удовольствий и наслаждений, — гостила в Холмах у Старцевых. Разрабатывая сюжет повести «Жесткая программа», она часто гуляла одна и, разумеется, купол и крест в голом поле пленили ее воображение. Она пошла в храм («Иногда тянет вдохнуть чистый дух ладана и дымка свеч»), но в лощине по дороге случайно встретила живописную старуху с букетом нежно-желтых цветов, которые почему-то не вяли в корявых смуглых руках. За старухой шел черный кот. При виде столь оригинальной сценки эстетическое чувство прозаика возликовало. Они разговорились, бедная старушка согласилась показать местечко, где растут дивные душистые купавны, и привела Тихомирову к лесной хижине. Дальше в лес — больше дров: плененная писательница уговорила бывшую лесничиху сдать ей жилище, где она изредка могла бы без помех творить (помехи, надо думать, муж и сын).

— Ас ними ты когда-нибудь в избушке бывала?

— Мои даже не подозревали о ее существовании. Я всегда говорила, что езжу поухаживать за своей больной теткой к ней на дачу.

— К тетке, которой не существовало?

— Тетя Клара как раз в тот год умерла. Что ты так смотришь? Это право художника создать себе условия…

— Твой сын погиб! — нечаянно вырвалось у меня, я схватил ее за руку, сжал. — Прости!

— Ты говоришь такие уныло-логические вещи: сын погиб по моим грехам. — Она высвободила руку и снова закурила. — Ну и я тебе отвечу по логике: он бы все равно погиб, скоро и в жутких муках.

— Ты знала, что он колется?

— Он меня предупредил: если будешь лезть в мою душу, я покончу с собой.

Даже мне было страшно рассуждать о судьбе Дениса, и я вернулся к сюжету «дом в лесу»: — Почему такая таинственность? — хотя, в сущности, понятно было: мужчины в ее жизни.

— Да, это была моя тайна. Она придавала вкус и остроту моим «трудам и дням», там я могла сказать мгновенью: остановись, ты прекрасно!

— Ты там бывала не одна.

— А это уж абсолютно мое дело!

— Теперь это уголовное «дело». И раз уж меня в это впутали, прошу тебя: с кем?

— С ним. — Она выразительно взглянула на дальнюю дверь, за которой «пытали» Юлика. — С кем же еще!

— С кем еще?

— Ты сомневаешься, что он убийца?

— Нет. Но картина неполна… вы с ним знакомы всего полтора года.

— Ну?

— А Мария исчезла — странно, правда? — ровно тринадцать лет назад.

— Не надо делать из меня женщину-вамп.

— Однако дети считали, что в исчезновении матери замешана Марина Морава.

— В первый раз слышу! Но если и так — причем здесь я?

— Твой сын мне об этом сказал.

— Слушай, это детские страшилки! Малыши встретили столетнюю старуху — она и на меня произвела впечатление — дали волю фантазиям… С их отцом я не спала, если ты это хочешь знать.

— У меня создалось впечатление, что Федор Афанасьевич знал про избушку.

— Вполне возможно, если гулял по лесу.

— Но почему-то скрыл.

— Если ты считаешь, что «живой классик» зарезал свою дочь, пойди вон туда, вон за ту дверь, и выскажи свои соображения. Мне не до него, мне все равно.

Последняя фраза прозвучала как стихи, в печали их мне впервые послышались слезы.

— Ладно, Бог с ним. У Юлия есть ключ от избушки?

— У него, у хозяйки и у меня.

— Как он меня подставил?

— Я скажу, что знаю. Делай выводы сам.

Абсурдист единственный, по ее словам, был допущен в келью гедонистки. Как правило, по средам и на уик-энд он заезжал в писательский дом на своей подержанной БМВ и они мчались сквозь столичную сутолоку в Чистый лес, где испытывали первобытную свободу (в духе ню, как я понял из оброненного намека: люди-звери до грехопадения).

— В прошлую среду мы с Юлой видели пьяного Громова в ЦДЛ с девочками.

— А мне гаденыш сказал, что у него прямо-таки судьбоносная встреча с переводчиком.

— Значит, в лесную избушку вы не ездили?

— Нет. Он, видите ли, перепил.

В пятницу утром Лада сообщила ему по телефону о путевках в Пицунду и встретила горячее согласие: «Завтра выезжаем? Отлично! За билеты не беспокойся». («Он дико обрадовался, что сможет сбежать. Понимаешь?») В Литфонде Тихомировой сказали, что путевки передадут только после двух. Четыре часа, которые некуда девать! И она поехала в Чистый Ключ забрать кое-какие интимные мелочи: купальник, шорты…

Иногда по ночам они ходили купаться на озера под Холмами.

Прежде всего ее поразило, что дом был не заперт. Вошла. На кухне никого, в комнате тоже. Машинально она позвала Мораву: «Марина Петровна!» Тишина. В глаза бросились бокалы с бордо на донышке и бутылка. «Я даже не рассердилась, настолько мне вдруг стало страшно». И почти сразу она поняла причину страха: кровь, засохшие потеки и пятна на ковре.

— Было очевидно, что произошло преступление, — проговорила Лада глухо, — на полу лежал нож, перепачканный кровью.

— Столовый нож, да? На металлической ручке виньетка в виде веточки.

Тихомирова раскрыла на коленях хозяйственную сумку и достала прозрачный пакет с ножом, как будто заржавленным от крови. С тяжелым, чуть ли не мистическим чувством смотрел я на орудие убийства.

— Этот?

— Этот.

— Надеюсь, на нем и «пальчики» есть, — произнесла Лада с удовлетворением. — Валялся посередине комнаты.

— Но я швырнул нож на тахту, когда в окошке показался черный демон!

— Да будет тебе!

— Нет, погоди. Сначала я выдернул нож из раны на спине, кровь хлынула…

Тихомирова перебила нетерпеливо:

— Я вообще не понимаю, какова твоя роль во всем этом?

— Юла привезла меня в твой дом.

— Я-то была уверена, что это только моя тайна.

— А Юлик?

— Ну да, эти гады сплелись, он вас выследил и расправился с нею. При тебе?

— Нас с Юлой ждала зажженная свеча и вино в бокалах, судя по всему, напичканное галлюциногеном. Мы внезапно заснули. Экспертиза покажет.

— О, тогда я знаю, чья это работа! Марина замечательная травница, ее бальзамы от стресса все мои знакомые принимали. Имя я держала в секрете…

— И все так засыпали? — удивился я.

— То другое. Она все намекала на средневековый рецепт «любовного напитка». Растворяется в вине и пьется по три капли в день. А вы-то небось ухнули!..

— Да-а… Юлий про это знал?

— Зачем посвящать мужчин?.. Ну ясно: Марина, как мы договаривались, поставила бутылку на комод, он не полез за вином в погреб и так далее.

— Зачем ты с нею связалась! Если б не это зелье и не мой обморок…

— Так или иначе он бы зарезал ее! Ты видел нож? У нас таких нет. И он заточен, как бритва. Это предумышленное убийство, продуманное, подготовленное… И во имя показухи перед дряхлой Европой мы отменили смертную казнь! — простонала мстительная мать.

— Ты добьешься пожизненного.

— Мне этого мало!

Месть или ревность беснуются в неистовой этой женщине?

— Дорогая, ты в шоке, — я с братским чувством погладил ее плечо в черной шершавой ткани. — Почему Громов так легко раскололся?

— Потому что оставил на месте преступления убийственную улику. Сначала я увидела кровь, потом нож, он блестел в лучах солнца из окошка… И в этой невыразимой тишине зазвенела металлическая мелодия. Взгляд мой наткнулся на сумочку на тахте, и я поняла, что звонит мобильник. Вдруг умолк.

— Вагнер два дня звонил — длинные гудки.

— Я взяла аппаратик в Москву и спрятала в чулан, ничего в нем не тронув. Еще в сумочке было писательское удостоверение, такое же, как у меня: Юлия Федоровна Старцева (Глан).

— Сумочку взяла ты, понятно. И фотографию?

— Какую фотографию?

— За рамой зеркала.

— По-моему, там не было… Чья?

— Не рассмотрел. Что дальше? — меня терзал азарт, так же как ее — месть.

— Мобильник вновь зазвонил, от неожиданности я уронила сумочку, нагнулась: возле ножки столика, почти на виду — авторучка. Синий паркер с белой монограммой: Божественному Юлию.

— Ты видела ручку у Громова?

— Это мой ему подарок к тридцатитрехлетию.

— Он не мог забыть ее в доме раньше?

— В четверг днем мы с ним заходили в «Библио-Глобус», где он дал автограф одному из своих полоумных поклонников. Расписался паркером. А еще в сумочке был ключ от входной двери.

На свет возник второй прозрачный пакетик с ручкой и третий — с огромным «французским» ключом: железная леди держала их на весу за кончики крупной недрогнувшей рукой.

— Вот почему я и говорю: никуда не денется, — в голосе чуть ли не торжество… внезапно лицо ее замкнулось. Я обернулся на шаги: по коридору шел некто щуплый, рыжий, элегантный. Подошел к нам и сказал с ледяным презрением:

— Этого следовало ожидать при такой матери, как ты.