Литературный агент

Литераторы

После смерти дедушки мне в наследство досталась старая «копейка» и старая квартира в «писательском» доме. Я там давно не бывал (дед болел последние годы и жил у внучки, у моей сестры). Наконец, с месяц назад, вернувшись из очередной экспедиции, заехал, а потом и переселился в трехкомнатные хоромы, из которых воспоминанием детства еще до конца не выветрился дух хорошего трубочного табака, его деду присылали из Англии. «Печаль моя была светла», я завел напольные часы с боем, подобным «океанским склянкам», и зажил бездельником, как в школьные каникулы.

Сосед мой по площадке Платон Михайлович Покровский (литературовед и владелец духовно-убыточного журнала «Ангел-Хранитель») помог мне освоиться в новом для меня мирке. Как-то под вечер я вышел на балкон, а он на своем, рядышком, туфли чистит, в гости собирается к Старцеву — «живой классик» тут у нас в третьем подъезде.

Я набрался наглости и напросился: давно, де, мечтал… Покровский замялся, но, по интеллигентской деликатности, отказать не смог, пояснив, что у его друга юбилей — тридцать пять лет со дня выхода «Горькой полыни». О, как раз «Полынь» я еще в школе читал! Платон Михайлович растрогался: молодые еще помнят, тогда нет проблем… Сегодня нет, завтра будут, и обижаться не на кого: я сам, добровольно втерся в эту странную семью.

От корифеев типа Старцева златые дни удалились лет пятнадцать назад. Праздновали в узком достойном кругу: кроме нас — известные прозаики Лада Алексеевна Тихомирова и Юлий Громов (называю в порядке старшинства и известности), влиятельнейший фотокор Тимур Страстов, сам герой дня Федор Афанасьевич и его дочь Маня (наконец я рассмотрел ее вблизи). Стол по-старомодному красивый, в свечах и весенних цветах — влажно-лиловых левкоях — и «вкусный», и «крепкий»: джентльмены предпочитали водку, дамы — красное вино, впрочем, Маня не пила вовсе. Застолье шло чинно, душевно и слаженно, покуда не прозвенел запоздалый дверной звонок.

Дочь вышла, вернулась, объявив: «Джон Ильич!» Отец отреагировал кратко: «Вон!». Но изгой уже ворвался с пылающим костром оранжевых гвоздик. И сумел-таки остаться, несмотря на суровый прием. Шумный, агрессивный, любезный, наглый, с узкой, как аллейка в винограднике, лысиной, обрамленной женскими кудрями, Джон Ильич говорил разными голосами за всех, сам себе возражал, наливал, подавал реплики, шутил (иногда остроумно). Я понял так, что он издатель и в чем-то, намеками, оправдывается, кому-то из присутствующих сделал гадость… может, самого юбиляра как-то не издал?

Наконец, и интеллектуалы вышли из высокомерной «заморозки», выпили, оттаивая; заговорили, общаясь только меж собой; но застолье не воротилось в прежнее ровное русло: как гвоздь в сапоге, мешал Джон Ильич. А Маня вышла или совсем ушла, что-то давно ее не было; я под шумок ретировался в прихожую и заглянул в соседнюю дверь на звук телевизора.

Она сидела в стареньком кресле, поджав одну ножку, и прямо-таки внимала шикарной девице на экране, на которую вначале я внимания не обратил. Маня (русо-пышно-волосая, иногда красивая, чаще — нет) меня как будто не видела, но вдруг спросила:

— Вам нравится Юлия Глан?

Кто такая? Я не сразу сообразил. Ах вот эта, в телевизоре. С высокой прической из льняных прядей на прямой пробор, как у изысканно-холодных и загадочных скандинавских героинь Бергмана.

— Не знаю даже, что вам и сказать, я ее не читал. Говорят, она пишет чересчур смело. А вы читали?

Маня кивнула. Я перевел взгляд, и лицо на экране показалось мне странно знакомым.

— Она на кого-то похожа, — сказал я. — Она похожа на вас.

— Неудивительно, мы родные сестры.

(Промелькнула первая тайна этой необычной семьи.)

— А почему Глан?

— Папа не позволил бы позорить нашу фамилию. Юла преклоняется перед Гамсуном.

— А, лейтенант Глан.

— Юла «Пана» знает чуть не наизусть.

Юла. Очень мило и смешно.

Девица в телевизоре, между тем, говорила: «Блаженство кротких и нищих духом — оригинально, чудно, блеск!» — «Оригинально!» — отрывисто вторил кокетливый брюнет. — «Невинность, девственность — уродство или юродство? Впрочем, это все не про нас». — «Не про нас! Творцам приходится, хотя бы в воображении, проживать изощренности своих персонажей. Как вам, такой юной, это удается?» — «Сама удивляюсь!» — Девушка беспечно рассмеялась, брюнет настаивал: «Вы умеете соединить как будто несоединимое: мистическая эротика… или эротическая мистика… Это нечто!» — «Так это не я сочиняю, — со смехом заявила Юлия Глан, — а мой гений, мой Ангел-хранитель». — «Вы намекаете — демон-искуситель?» — «Вы намекаете — я продала кое-кому душу? Как старомодно!» Уже посмеивались оба. — «Вот ведь чувствуется, Юленька, что у вас богатый опыт!» — «По жизни я человек скромный, пустое место, не по моей воле вдруг загорается божественный огонь». — «Вы серьезно?» — игриво усомнился ведущий передачи «Русский Логос». — «Да, представьте себе!» — «Пусть это представят тысячи ваших поклонников, которые сейчас нас смотрят в прямом эфире. Но прежде чем мы поговорим о романах Юлии Глан, получивших престижные премии в Париже и в Москве — Бункера и Антибункера — рекламная пауза!»

Маня нажала на пульт, в наступившей тишине я услышал свой голос:

— Что же она пишет? — мне было нехорошо (физически) и страшно (метафизически).

— Порнографию, — был ответ.

Я обернулся: это сказал отец. И уточнил:

— Хуже чем порнографию.

Они все стояли в полумраке прихожей, светотени от экрана пробегали по лицам; подумалось: суд присяжных.

— Тогда ее надо остановить.

— Каким образом?

— Я поговорю с ней.

— Да вам-то что за дело? Кто вы такой?

Платон Михайлович, опередив журналиста Страстова, выступил: внук, мол, и наследник адмирала Черкасова, писавшего морские повести. «А, помню, порядочный человек», — кивнул Старцев; из телевизора донеслось: «Тайна моего творчества…»

— Выключи!

— Папа, надо же узнать эту тайну.

— Я прошу тебя.

Маня послушалась, мы — почему-то парами под конвоем «живого классика» — вернулись в выпивальную комнату и выпили. Тимур, закусывая соленым огурчиком, произнес примирительно (или, напротив, провокационно):

— Как это ни прискорбно по высшему счету, Федор Афанасьевич, свидетельством ее правильной линии является все возрастающий успех в цивилизованном мире. Ведь непрерывные переиздания…

— Дешевка! Реклама! — бросил Старцев, а Джон Ильич взвился, как застоявшийся конь:

— Вот уж не дешевка! (Я понял подоплеку его скандального появления.) Не буду называть цифр, не буду, под раскаленным утюгом не буду! — замахал руками. — Каждый роман обошелся в копеечку, но каждая копеечка вернулась с детками. Особенно «Двуличный ангел», который получил Анти…

— Да знаем! — повела Тихомирова дымящейся сигаретой в левой руке и осушила бокал красного вина; ленивые жесты, ленивая поза полного тела; но эта ее безмятежность показалась мне обманчивой из-за сверкающих беспокойных глаз. — Копеечная культура.

И Юлий Громов (какой-то то ли «левый», то ли… словом, скандальное имя, тоже на слуху) подал строгий голос:

— Ладушка, это нормально: попса для плебса. Посвященные ее не читают.

— Не знаю, кто тут и во что посвящен… — начал хозяин скептически, но Покровский, сосед мой по площадке, страстно перебил:

— Вы все не о том спорите! Дело не в эстетике, а в этике. Пишет Юленька превосходно, но тем вернее губит свою душу.

— Ой-ой-ой, какие мы нежные! — передразнил трепетную интонацию Платона

Михайловича издатель. — Вы не умеете, а она умеет.

— Что умеет?

— Продать.

— Вот именно! Она профанирует христианские мотивы. Вы не понимаете, что ее ждет там?

— Где? — удивился Джон Ильич.

— В посмертии.

— Слыхали! — отмахнулся издатель. — Ваш плачевный журнальчик народ пугает. Юла в эти детские страшилки не верит. А если поверит, — он пожал плечами, — успеет замолить грехи, молода. Гениальный ребенок.

Я спросил:

— А если не успеет?

Присутствующие уставились на меня; вопрос мой и правда прозвучал как-то зловеще; дурнота, охватившая во время «Русского Логоса», еще не прошла.

— Вы что имеете в виду? — уточнил Старцев.

— Ничего конкретного. Хотя…

— Вы знакомы с Юлией?

— Сейчас в первый раз увидел.

— Так не каркайте!

— Папочка! — Маня глядела на меня, приоткрыв рот, с видом испуганного ребенка. — Почему вы сказали, что сестра не успеет спастись?

— Я только предположил… очень глупо, простите.

— Нет, скажите, пожалуйста.

— Несмотря на самоуверенные манеры, Юлия Глан производит жалкое впечатление. Так мне показалось.

— Жалкое! — хохотнул Джон Ильич. — Да вы знаете, сколько она зарабатывает?

Старцев — раздражаясь:

— Помолчите! — и ко мне: — Что еще вам показалось?

— Что ей грозит опасность.

— Чушь! — оборвал он. — Вы видите по ящику, как молоденькая дура несет чушь, и выступаете с такими претенциозными предсказаниями… Какого рода опасность?

«Смерть», — хотел сказать я, но не решился.

— Вдруг стало страшно за нее.

В последовавшей паузе кто закурил, кто выпил, а Тихомирова промолвила:

— Вы стремитесь нас заинтриговать или действительно имеете дар?

— Какой дар?

— Предчувствовать смерть.

— Разве я произнес это слово?.. Извините, я редко пью, вот и разыгралось воображение.

Не хотелось их пугать, да и можно разве внятно выразить тот промельк ужаса, что испытал я, когда глядел на экран?.. Мне самому была непонятна его природа.

— Все-таки хотелось бы поговорить. Кто-нибудь знает, как связаться с вашей дочерью?

— Кто-нибудь знает, — отчеканил Старцев. — Но не мы. Уже два года она с нами не живет.

Издатель проворчал:

— Молодой человек, откуда мне знать ваши намерения? Я рисковать не хочу.

— Еще бы! — подхватил фотокор лукаво. — А вдруг внук адмирала распропагандирует курочку, несущую вам золотых деток?

Наутро мне позвонила Маня и дала телефон Юлии Глан.