Литературный агент

Пятна крови

В лунных лучах обступивший галерею сад казался серебряным, как в ледяную стужу — таков был мой душевный настрой. Я попросился ночевать на старом диване с круглыми валиками и лежал одетый; напротив у перил отливал натуральным серебром самовар, чуть дальше по галерее — дверь в детскую, где спала Маня.

Научно доказано, что она была в лесном доме, в пурпурной комнате. Требуется доказать: ее действия не имели криминального характера. Их источник: болезнь или гипноз, или контаминация этих вариантов — болезнь как следствие гипноза. Вспомни слова отца о душевной близости сестер — нечто вроде телепатии — у младшей началось обострение в ту ночь, как убили старшую.

Дважды я виделся с Маней наедине и дважды — невольно, но смертельно — напугал ее. В первый раз у нее дома, когда нагнулся за фотографией матери. «Уходите!» И безумное предупреждение с балкона: «Если не уйдете, я прыгну вниз».

У меня ночью: «Убийца сознался». — «Кому сознался?» — «Следователю». — «И вас отпустили?». «Вы здесь главное лицо». А потом в дверях — с искаженным от страха лицом: «Ты зарезал ее из жалости?»

Маня знала про способ убийства до того, как это стало общеизвестным. Она была в лесу и в пурпурной комнате во время или сразу после преступления и видела меня. Учти показания Громова о провалах в памяти и воспоминаниях: «в редких вспышках, будто в проблесках молнии». «Через неделю — не по моему хотению, а по бабкиному велению — чары развеялись». Когда же это случится с Маней?

Ты не колдун и не врач (заговорил во мне логик), поэтому обязан снять с себя ответственность, рассказать все отцу ее, на худой конец, доктору. Тому же психотерапевту Тихомирову, который более-менее в курсе событий. Да, сначала посоветуюсь с доктором, ведь существует врачебная тайна… то у них, а у нас Тихомиров тотчас доложит дяде Степе. Да тот завтра же безо всякого доктора поймает птичку в сети. А если я примусь толковать со следователем о гипнотическом внушении, ее отвезут в психушку на обследование.

Боже милостивый, почему столько скорби на этом свете? Неужели потрясение, глубоко и негативно пережитое в детстве, уродует личность, как прокрустово ложе плоть? Они выследили отца, мать закричала: «Господи, какой ужас!» — и звала, звала: «Маня!» Но Денис запретил откликаться. Трое детей в красно-желто-зеленых одежках бродили по полям-лугам-лесам в поисках Марии. Через тринадцать лет исчезла старшая дочь, погиб мальчик, «осталась последняя», как я сказал отцу.

Прощальная фраза Дениса прозвучала не советом, а предостережением: «На твоем месте я бы выбрал младшую». Разве я выбирал? Просто увидел ее под стеклянной аркой, увитой плющом, пронизанной солнцем, — все это как-то сразу и навсегда вошло в сердце. И я добровольно полез в их пекло.

Оригинальная (чересчур!), даровитая (да, но все «не туда»!) семья, по словам Покровского. «Но Юлька не талантлива» — кто это сказал? — «Она вся в грязи»! Кто счел нужным подчеркнуть свое алиби (на озерах с Тимуром) в ночь убийства?

Тимур: «Она сидела на берегу и дрожала от холода» — и в этот подходящий момент он ей сделал предложение, но самое удивительное, что оно было принято. Предложение «старого развратника», кипел благородный отец, а сегодня гостеприимно чокался с папараццо. «Все у вас будет хорошо, если вы его любите». — «Тимура? Нет, тут совсем другое». «Другое» — его молчание. О том, что он видел ночью… как в студеной воде она смывала кровь с одежды?

Я стоял за ее креслом, мы смотрели «Русский Логос», стало внезапно жаль блестящую Юлию Глан, таинственную, как скандинавские героини Бергмана, и знаменитую в самой престижной космополитической тусовке. «Ты сразу был пленен моей сестрой» — «Подходящее слово: плен. Но то была не страсть, а жалость». (Я сказал правду: страсть во мне вызывала как раз «уборщица», а жалость — «богачка».) Но я взял ее на руки нежно, как дитя, и меня смутил аромат «Опиума». А старшую я пожалел, потому что смутил страх, точно кто-то его внушил… внушил почти физически; так американский зверек скунс выделяет вонь. Нехорошо так говорить о высших достижениях парижского «парфюма», да и не «Опиумом» запахло, а… Чем? Все, спать! Это воспоминание о жене меня так завело…

Я не сразу понял, отчего на галерее посветлело… зажегся свет в детской. Бедная девочка, начал я о тебе во здравие, а кончил за упокой! И все же, как ни совестно мне было, поднялся и заглянул в окошко рядом с дверью: ночник озарял выдвинутый ящик комода, перед ним на корточках Маня в одной маечке, в руках у нее белая материя, чем-то замаранная… Я тихонько вошел, осторожно взял из рук ее длинную ночную сорочку, поднес к ночнику… весь перед в крови!

— Это твоя сорочка? — прошептал я; она не отвечала, глядя на меня с каким-то оцепенением. Легко рассуждать абстрактно, а вот когда видишь любимое лицо, словно мертвое… «Мертвая девочка», сказала проклятая старуха. До меня дошло, что Маня в трансе — сумеречное состояние, обусловленное аффектом страха. И уже завтра ласковый следователь возьмет больную на измор! — Манюня, я беру ее с собой, понимаешь? Спрячу.

Тут заметил я краем глаза, как в окошке мелькнула тень, и прошептал:

— Кто-то прошел по галерее!

Маня вмиг ожила, вскочила, скинула маечку, ослепила меня «бледною красою», не стесняясь, не осознавая… натянула махровый халатик на голое тело, сунула ноги в туфельки и кинулась вон. Я за нею, скрутив сорочку в жгутик. Молча мы пробежали через сад, за калиткою я задержался у машины (к счастью, ключи в кармане джинсов), спрятав белый комочек под сиденье, и бросился вслед легконогой тени, уже свернувшей за угол.

Под высокими звездами мы уже одновременно подбежали к обрыву и остановились, задыхаясь.

— За кем гонимся, Манечка?

И вдруг она ответила:

— За папой, он иногда гуляет по ночам.

— Ну и пусть гуляет… Почему ты за него боишься?

— Он может погибнуть.

— Каким образом?

— Не знаю.

Ее обычный ответ. Но меня мороз по коже продрал от всего этого сюрреализма.

— Ты же видишь: его нет. Нигде нет. Видишь?

Но мы все же спустились с холма и обошли три озера, всполошив птиц в камышах; и чайки завизжали, устремляясь к лесу…

— Маня, это ночная сорочка в пятнах крови твоя? Ты помнишь?

— Моя. Но я не помню, я боюсь. Если б ты только знал, как я…

— Девочка моя, ты больна. Я тебя не выдам.

Она больна, как и сестра ее, как, наверное, и мать с отцом — раздвоением личности («Доктор Джекил и мистер Хайд»). Тайна этой странной семьи.

— Теперь ты убедилась, что отец твой спокойно спит? Нет его здесь.

— Нет. Сходим к колдунье? Я хочу вспомнить.

— Пошли!

«Вот он — третий вариант! — ликовала душа моя. — Болезнь вследствие гипноза! Иисусе Христе, Пресвятая Богородица, смилуйтесь над нами!..» Мы резко свернули к невидимому кресту на колокольне, спустились в Чистый ключ, миновали церковь, возле частокола Марины Моравы она помедлила — проскользнула во двор — приблизилась к окошку на секунду — отпрянула… И я догадался по движению рук ее, плеч, что за существо прильнуло в ночь убийства к решетке стеклом: мой прекрасный демон.