Литературный агент

Языческая богиня

После звонка за дверью вроде бы раздался шорох, растворившийся в длинной паузе (понял я, что меня рассматривают в глазок, и постарался принять беззаботный облик), наконец дверь приоткрылась.

— А, внук адмирала, — обронила Тихомирова. — Чем обязана?

— Добрый вечер, Лада Алексеевна. Мы с вами едва знакомы… — я умолк выжидательно.

— Ну, дальше?

— Хотелось бы узнать вас покороче.

Известная, преимущественно в дамских кругах, писательница взглянула иронически.

— С какой целью?

Сказать правду нельзя, придумывать предлог поздно. Я улыбнулся как можно сердечнее.

— Ладно, проходите. Разберемся.

Она шла впереди по длинному коридору, покачивая крутыми бедрами, обтянутыми фиолетовым шелком. Фиолетовая, в желтых лунах и звездах, пижама ранним вечером — оригинальный шик, богемный, должно быть.

В самой дальней комнате мы сели в кресла у низенького столика, я огляделся: обстановка ли влияла (ковры, мягкая мебель для изнеженного тела и одна лампа в углу, покрытая прозрачно-бордовым платком), но показалось мне, что я уже бывал здесь.

— Черкасов бывал у вас? (Она неопределенно пожала круглыми плечами.) Знакомая какая-то атмосфера, может, и я с ним приходил, ну, подростком еще…

— Не помню, не подчеркивайте мой возраст, — отозвалась Тихомирова, скорее, рассеянно, чем кокетливо; и вдруг предложила: — Давайте выпьем?

— С удовольствием.

Она вышла и вернулась через минуту (будто наготове держала) с двумя бокалами и — я б, наверное, упал, кабы стоял — початой бутылкой бордо. Не просто атмосферка знакомая, но и детальки убийственные!

Я взял наполненный хозяйкой бокал, но медлил… сейчас выпьем, поцелуемся, провалимся в кошмар, я очнусь, а она… Она отпила глоток и сказала:

— Смерти я не боюсь, но болезни отвратительны.

— Какие болезни? Вы больны?

— Здорова и неутомима, как лошадь. И знаете, почему? Уже много лет я выпиваю каждый день полбутылки сухого красного. Когда начался капитализм, я пристрастилась к бордо.

Тихомирова говорила с ленивой усмешкой, потягивая из бокала, а я выжидал, проверяя по ней реакцию. И пробормотал как бы между прочим:

— Любимое винцо Юлии Глан.

Она кивнула.

— Вы мне напомнили: Дубовый зал, столик в уголке под лестницей. Я как раз поднималась и говорю: «Ты уже можешь позволить себе такую роскошь?» Мне в ответ: «А вы еще можете?» Находчиво, дерзкая обезьянка.

— Так она вам подражала?

— Ну, если в некоторых привычках… не в творчестве.

— Теперь понятно, — воскликнул я, — почему стихия вашей комнаты показалась мне знакомой — духи!

— Духи? — У Тихомировой раздулись ноздри крупного, но соразмерного с ее комплекцией носа. — Я-то уж почти не замечаю, привыкла… Французские, от Сен-Лорана.

Называются «Опиум». Так обезьянка и духи позаимствовала? То есть идею духов.

— Да, «Опиум», она мне называла… — Я зажмурился, сосредоточившись. — Знаете этот душок золы, дымка?

— Я-то знаю, мое детство при печке прошло. (Я открыл глаза, встретил взгляд — острый, «черный») А вы откуда?..

— Я археолог, дух домашнего очага за столетия до конца не выветривается.

— Звучит даже патетично. Однако «Опиум» не пахнет печкой. Откуда такие неожиданные ассоциации?

Оттуда, из лесной избушки!

— Сам не знаю. — Теперь мне придется много врать.

— Отчего вы не пьете? (Я решил рискнуть и опрокинул в рот целый бокал) Что это за место такое загадочное?

— Какое место?

— Где французский аромат смешивается с печным.

Женщина с напудренным лицом, с пунцово накрашенным ртом, волосами цвета меди и чуть раскосыми глазами внезапно показалась мне очень опасной и обольстительной, как гейша. Вообще-то на выпивку я крепок, может потому, что пью редко; но ведь со вчерашнего дня не ел, с позавчерашней ночи не спал, если не считать того краткого обморока… Вдруг он сейчас повторится? А этой хоть бы хны, сидит прямо, положив большие руки на колени, как древний идол…

— Вы похожи на деревянное изваяние, — язык мой развязался, — представляете, пролежало в земле с двенадцатого века.

— Вот, должно быть, страшилище.

— Языческая богиня великолепных пропорций.

— А, ну ладно. И дерево не сгнило?

— Насквозь прокоптилось огнем и дымом, видать, из костра спасли.

— Какая именно богиня? — заинтересовалась Тихомирова.

— Лада. Славянская Венера.

Она улыбнулась и подлила бордо в бокалы.

— Лада Алексеевна…

— Хотите на брудершафт?

— Хочу.

По проторенной дорожке идем! Выпили, поцеловались, не уснули. Я встал с колен, сел в свое кресло и слизал ее помаду с собственных губ. Она закурила, я обратил внимание (после чувственного пассажа) на обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки.

— Ты замужем?

— Не бойся, мы давным-давно разъехались.

— Да я и не боюсь.

— Скажи-ка честно: зачем ты все-таки пришел ко мне?

— Любопытство. У меня не было знакомых — писательниц.

— А теперь целых две! Хочешь сравнить нас с Юлой?

— Может быть, хочу.

— В каком плане?

Я улыбнулся и промолчал, а она продолжала:

— Ты так и не ответил на мой вопрос: где пахнет печкой и Сен-Лораном?

Ко мне вернулась трезвая осторожность.

— Стараюсь вспомнить и не могу, как во сне. Может, у тебя и дети есть?

— Есть. У меня есть все.

— И друг? Это Юлий Громов, да?

— Алеша, ты любопытен, как женщина.

— Нет, скажи!

— Ты лучше скажи: у вас с Юлой серьезно?

— Не знаю.

— Ты ведь пришел про нее узнать, правда?

— Что узнать?

— Ну, не притворяйся. Платон наверняка тебе доложил, что я была близка с семьей Старцевых.

Я отвел взгляд от карих глаз, не подтверждая и не отрицая: пусть выговорится.

— Что я с Марией дружила, да?

— Он про Марию сказал, что она таинственно исчезла.

— Это так. Тебе-то что за дело?

— Есть дело. После ее исчезновения ты, наверное, старалась заменить девочкам мать?

— Тебя тянет на банальности! — отрезала Лада с непонятным мне раздражением… или понятным: опять допустил намек на возраст?.. — Может, и старалась бы, но Федор такой собственник… Получил по заслугам.

— Ты имеешь в виду уход Юлии из дома?

— Между нами говоря, девчонку следовало бы выпороть за скрытность, но, с другой стороны, она сумела доказать своей право на свободу. То, на что у меня годы ушли, она получила за считанные месяцы.

— Литературный успех?

— Да, и куда более оглушительный.

Горечь, прозвучавшая в этих словах, подсказывала мотив: где-то в печати уже мелькал такой неологизм — сальеризм. Разъедающая душу зависть к чужому успеху — так ядовитое лекарство разъест пробку пузырька и вырвется смертоносный миазм. Тихомирова словно спохватилась:

— Успех заслуженный, отдаю должное. Нас сдерживали всяческие табу — цензура и самоцензура, — а они абсолютно свободны, пора это понять. Они — другие. Что уж там Федор пыхтит, зелен виноград, видно.

— Абсолютно свободны? — переспросил я. — Лада, так не бывает. И какой ценой успех — богохульством?

— Алексей, не говори красиво. У Юлии Глан есть стиль.

На пороге бесшумно (я вздрогнул) возник юноша. Ведь как подкрался! Невысокий, тоненький, в белой водолазке и белых штанах… как зажженная свеча — бледное лицо под шапкой огненных кудрей.

— Мам, — сказал Рыжик басом, — подай копеечку.

— Во-первых, вчера подавала. Куда дел?

— Ну, мам!

— Во-вторых, что за невоспитанность?

— Ах, добрый вечер! — раскланялся юноша, едва взглянув на меня.

— Алексей Юрьевич, это мое единственное сокровище — Денис. — Тихомирова достала из пижамного кармашка ключ, перегнулась через поручень кресла и открыла ящичек изящной тумбочки; кокетство женщины с появлением сына сменилось сдержанным достоинством. — Сколько?

— Ну хоть тысчоночку.

Принял купюру и исчез так же внезапно, как появился. Мы выпили, добив бутылку, Лада закурила. Курила она непрерывно, как и Старцев, Покровский, как мой дед — манера, ставшая сущностным элементом образа жизни, средством приглушить творческий темперамент, нервность, страстность, напряг.

— Почему ты сказал тогда на юбилее, что Юле грозит смерть?

— Про смерть сказала ты.

— Разве?.. Впрочем, женщины всегда преувеличивают.

Я даже рассмеялся.

— Ты настоящая женщина. Но вот и Старцев тоже твердит про смерть. Странно.

— Когда ты его видел?

— Сегодня у него на даче. Там был и Тимур Страстов.

— Охотится за Манюней, — процедила Тихомирова, — прежде Юлы добивался. А отец слеп, понятно, одну упустил…

— Ну и как, Тимур добился?

Чувственные губы ее тронула слегка презрительная улыбка.

— Это уж ты у подружки своей спроси. И не ревнуй задним числом, человек должен получить свою долю удовольствия. Впрочем, — вдруг добавила она проницательно, — я не ощущаю в тебе страсти, ты не влюблен в нее.

— Вот как?

— Вот так: ты вознамерился изгнать беса. Князь Мышкин и Настасья Филипповна — любовь из сострадания, нелепая и книжная. И хотя он был монахом в миру, помнишь, чем дело кончилось?

— Ее зарезали, — вырвалось у меня; из коридора, словно в ответ, затрещал телефон.

Она вышла, я прислушался: «Где ты пропадал, Юлик?.. Нет, не едем… Я позвонила и отказалась от путевок… Просто расхотелось…» Я быстро подошел к ней. — «Это Громов? Он мне нужен, простите». — И взял у растерявшейся женщины трубку, донеслось: «Что за каприз, Ладушка? Я вещи собираю…»

— Здравствуйте, Юлий.

— Кто это?

Я объяснил, он вспомнил.

— И что вам надо?

— Поговорить.

— О чем? — в голосе его слышался явственный испуг, и я нажал:

— Жду вас у себя в двадцать седьмой квартире.

— А Лада в курсе?

— Да вот она рядом стоит.