Литературный агент

Младшая сестра

Только понесло меня в сон, вдруг мерещится: я в подземелье, погребен заживо, задыхаюсь… Пришлось включить настольную лампу; при свете я спал как убитый, но проснулся рано. С панической мыслью: а не прервать ли отпуск, не уйти ли в экспедицию — в любую, в какую возьмут, в Гималаи, на Тибет… словом, куда подальше! Инстинкт самозащиты во мне развит будь здоров, но тайна, «что гибелью грозит», влекла сильнее, почти как любовь.

Бормоча продолжение завораживающих этих строк — «для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья — бессмертья, может быть, залог!» — я вышел в дедовском коричневом халате на балкон. На своем дымил Платон, явно меня поджидая, и тоже в халате, только в черном. Мы сблизились, как заговорщики, я вкратце описал мои вчерашние «хождения по мукам», резюмируя:

— Таким образом, избушку заперли, оставив на столике бутылку и бокалы с вином.

— Ничего не тронули, имея намерения вызвать «органы»? — вставил Покровский полувопросительно,

— Бесполезно вызывать: нет тела — нет «дела». К тому же кое-что тронули: я не увидел на тахте сумочку Юлии и фотографию за рамой зеркала.

— Чью?

— Девичье лицо, роскошные черные волосы, но черты я при свечке не рассмотрел… Однако ощущение осталось странное: где-то я эту девушку видел.

— Вспоминайте. Может, подружка, и они на пару дом снимали… А если снимал убийца?

— Вряд ли он пошел бы на преступление в этом доме: жильца «органам» несложно вычислить. Юлу не удивила открытая дверь, свеча, вино… То был, конечно, ее друг, имеющий ключ. Друг, с которым она решила порвать.

— И друг-убийца после вашего ухода ночью вернулся еще раз! Совсем ненормальный.

— А кто говорит, что он нормальный?.. Да и необязательно улики убрал убийца. Вчера мне показалось: из леса за мной наблюдают.

— Жуть! Столетняя старуха?

Я пожал плечами.

— Как вам такой сюжет: отец лишил дочь родного дома, и она сняла жилище в лесу, неподалеку от дачи. Там пахнет ее духами, хранится ее вино.

— Сюжет романтический, но… — Платон подумал, — имеет право на существование.

— Имеет. — Я кивнул на балкон напротив через двор. — Там тоже пьют бордо и пахнет «Опиумом».

— У Лады? — поразился Покровский. —

Опиум?

— Так называются французские духи. Она говорит, что Юла ей подражала.

— И Тихомирова ее за это зарезала!

— Не острите. Обстановка в пурпурной комнате отдает…

— Поэтикой Эдгара По? — вставил литературовед. — Помните тогдашний триллер «Маска красной смерти»?

Я кивнул.

— Так вот. Вещи в комнате не новые — не потрепанные, но бывшие в употреблении. Ну и по стилю… им не меньше десяти-пятнадцати лет.

— Вы так наблюдательны?

— Профессиональная привычка подмечать малейшие детали. В последние годы произошел облом традиций, юная девушка обставила бы комнату в ином духе. Возможно, обстановка осталась от прежнего жильца.

— Не понимаю, зачем снимать избушку в такой глухомани, имея прелестную двухкомнатную квартирку в центре…

Я перебил:

— Вы там у Юлы бывали?

— Да я б вам давно сказал. Кто-то… Джон Ильич говорил.

— По вашему впечатлению, могла у них быть любовная связь?

— Если мимолетная… По-моему, они оба на что-то серьезное неспособны. Потасканный субъект и пустая девчонка.

— Только не пустая, Платон! — запротестовал я. — Фантазии больные, не спорю, но создать в ее годы вымышленный мир…

— Мир антихриста, где все наоборот! — прогремел литературовед с такой страстью, что с крыши над нами сорвалась стайка стойких городских голубей.

Я искал среди подозреваемых шекспировского ревнивца или пушкинского завистника. Возможен ли их синтез, если можно так выразиться, в одном человеке? А почему бы нет!

— Как ваш «Ангел-Хранитель»? — осведомился я.

— Черт его знает, — пробормотал Покровский, отвечая, конечно, не на мой вопрос, а на свои какие-то мысли. — Тьфу ты! — спохватился. — Я про антихриста, а вы про что?

— Про ваш журнал. Название ко многому обязывает.

— Как-то года два назад меня внезапно осенило на рассвете: духовная брань необходима, иначе — смерть души. Вначале было очень тяжело, но постепенно обрелись свои читатели, свои спонсоры.

— А каково направление?

— Обличительное. Ведем полемику, освещаем литературные новинки — содомский мусор — с религиозной точки зрения.

— И вам это сходит с рук?

— Дьявол не дремлет. Случаются скандалы, даже приходилось судиться с наиболее одиозными авторами. Но поверьте, Алексей, игра стоит свеч.

— Вы писали про Юлию Глан?

— Неоднократно. С полного одобрения Старцева, кстати. Писал я сам.

Платон пригнулся, прикуривая очередную сигарету; а я вдруг увидел Маню с улицы под высокой, увитой плющом аркой в белом платье из кружев, просвечивающих на солнце, которое создавало бледно-золотой ореол из пышных волос вокруг головы ее.

Такой я увидел Маню впервые, и тот же Платон объяснил, кто она; я напросился на юбилей Старцева, где узнал о Юлии Глан и так далее. А прелестным прологом к мрачной драме было вот это «видение».

Она вошла в вечную тень нашего двора и потускнела, стала обычной (не «ангелом света» под аркой, но и не «душевнобольной» в окне терема). На редкость переменчивая внешность: то красавица, глаз не оторвешь — то так себе, не заметишь. Покровский проследил направление моего взгляда и произнес те же самые слова, что и три недели назад:

— Добродетельная девушка, кроткая, — и добавил: — Надо привлечь ее в журнал.

Я пошел оделся и отправился к Мане. После моего звонка за дверью прозвучало: «Кто там?» Назвался, она отворила, вдруг переменилась в лице… и лязгнул замок. Я так и застыл с напряженной улыбкой. Что это означает?

Нехорошие мысли закопошились… Внезапно дверь опять отворилась.

— Манечка, что с вами? — спросил я как можно ласковее, как у ребенка.

— Ой, простите, — она смутилась так, что вспыхнула, вмиг став красавицей. — Я не знаю, что со мной.

— Можно войти?

Мы прошли в комнату, где стоял телевизор и утреннее солнце угадывалось за пестрыми гардинами; уселись рядом в старенькие кресла и уставились на черный ящик Пандоры, словно ожидая, что загадочная героиня Гамсуна или Бергмана оживет вдруг в свечении экрана и скажет: «Блаженны нищие… Блеск!» Меня обожгла вспышка боли, душа болит. И я спросил резче, чем собирался:

— Вы ведь тогда от сестры узнали, что она выступает в «Русском Логосе»? — и развернулся вместе с креслом, чтоб видеть ее лицо.

— Нет.

— А от кого?

— Зачем вам знать?

— Понимаете, нас с Юлой кто-то преследует. (Маня побледнела.) Не пугайтесь так, но… я должен добраться до этого человека.

— Тот, кто сказал мне про «Логос», не преследует вас, ручаюсь. Назвать я его не могу.

— Однако вы должны отдавать себя отчет: престижная писательница может стать жертвой маньяка.

— Но Юлька неталантлива, — вдруг заявила Маня.

— Маньяка не талант возбуждает, а культ, идол… К тому же отрицать литературный дар ее так категорически я бы не стал. Помните слова Платона Михайловича: «Пишет Юленька превосходно — но тем вернее губит свою душу».

— Разве это возможно — превосходно губить душу?

— «Не удивляйтесь: преступление далеко не единственное произведение искусства, выходящее из мастерских преисподней».

— «Преступление»? — повторила Маня. — Как вы страшно говорите.

— Это цитата из Честертона. — Мне не хотелось пугать ее чрезмерно, и я переменил тему: — Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, хорошо.

— Но вчера вы…

Она перебила:

— По весне бывает упадок сил.

— У вас тяжелая работа?

Она поняла подтекст моего вопроса и отвечала горячо:

— Нет, я мало работаю, папа зарабатывает… Он сказал, что вы хотите меня видеть.

— Поэтому вы в Москву приехали?

— Поэтому. Вы просто так хотели, или вам что-то нужно?

— Я хотел вас, как только увидел три недели назад. И мне что-то нужно.

Неожиданно для меня мое заявление, как фрейдистская проговорка, прозвучало весьма двусмысленно («фривольно», сказал бы мой дед), но она не рассердилась, по-моему, даже не поняла.

— Я понимаю, вы хотите поговорить о своей невесте. Но она…

— О ком? — я растерялся. Юла не была моей невестой и возлюбленной не была, но я без содрогания не мог вспомнить ее конец, и чем дальше он отстоял, тем ближе становилась мне жертва — мертвая невеста — вот уж действительно потусторонняя усмешечка!..

— Сестра мне рассказала, что вы любите друг друга.

— Серьезно?

— Но она не упоминала о слежке.

— А что она вам еще…

— Больше — ни слова! Это ее тайна.

Однако у Юлии Глан фантазии! Не только в романах… Какое-то время мы молчали, потом я нажал на все те же кнопки:

— Позапрошлой ночью мне приснился дом в лесу, в котором будто бы произошло преступление. Туда ведет тропинка в папоротниках и ландышах, по которой кто-то шел…

— Ночью? (Я кивнул) Страшный сон. А кто убит?

— Я не сказал про убийство… Но вы угадали: убита ваша сестра.

Маня смотрела на меня с таким отчаянием, что я крикнул:

— Это сон!

После жгучего молчания она промолвила:

— Вы, конечно, помните, наши озера под холмом. Мы там с папой любим гулять.

— Да, красиво.

— Позавчера ночью я там гуляла.

А ведь она сообщает мне о своем алиби!

— Вы были с папой?

— На этот раз с Тимуром Страстовым.

— Он тоже любитель?.. Во сколько?

— Поздно. Я не знаю. Он, наверное, знает.

— Тимур вас пригласил на прогулку?

— Нет, мы случайно встретились. Я была на берегу, смотрю: он подходит. Потом мне стало холодно, и мы пошли домой.

Так рассказывают дети — безыскусно, доверчиво, не углубляясь во «взрослые тонкости», — или больные. Она больная или лжет? Я внезапно разозлился.

— Фотокор, я слышал, обожает девочек.

— А вы злой. Мне уже скоро восемнадцать. Вот вы говорите, а не знаете, что он мне предложил.

— Замуж, что ли… Нет, серьезно? Да он же лет на сорок…

— Не на сорок, а на тридцать четыре!

Мне стало смешно. Сквозь идиотский смех я выговорил:

— А отец-то знает?

— А ему нечего и знать. Я с папой не расстанусь, пока он жив.

— Так вы Страстову отказали?

— Нет, пусть ждет.

— Смерти?.. Господи, какие вы все странные! Фотокор, надеюсь, вам не поддался?

— Он согласился.

— Ваш отец серьезно болен?

— Нет. Мы раньше с Юлой ходили на озера, — заговорила она задумчиво, на свои какие-то мысли. — Она со мной дружила, хотя на три года была старше. Мне было пять, а ей восемь, когда мама умерла.

— Так она умерла?

— Нам тогда сказали: уехала. Потом уже папа признался: умерла.

— А могила где?

— Могилы нет… мы не знаем где. Мы всюду втроем ходили…

— Втроем?

— Еще с Дениской Тихомировым. И в лес ходили, и в Чистый Ключ, и на станцию. Папе говорили, что в саду гуляем или в гости… ну, к местным детям. А сами потихоньку сбегали.

— Вы искали мать?

— Как вы догадались? Мы ее любили очень. Одну бонну выжили, вторую, каких папа нанимал (тогда у нас еще деньги были), и он сдался, предоставил нас самим себе.

— А в Москве вы ее тоже искали?

— Нет, только в Холмах.

— Когда она исчезла?

— В мае.

— Интересно! Вам каждую весну бывает так плохо?

Она посмотрела на меня задумчиво и опять ответила невпопад, возможно, подчиняясь какой-то логике чувств (если можно так выразиться):

— Мы с собой носили фотографию мамы и всех опрашивали. Это Денис придумал.

Я представил детей в чистом поле, старшая ведет за руку маленькую, с ними мальчик, сверкает крест, надвигается лес… в том лесу она погибла.

— Что-то давно Юла не звонила.

Я уже начал привыкать к оригинальному диалогу, даже искать внутренние связи обрывистых реплик.

— Вы часто перезваниваетесь?

— Я ее уговорила на два раза в неделю.

— Юлу надо было уговаривать?

— Они оба очень гордые.

— Отец и дочь?

Маня кивнула, вдруг спросила тихо:

— Вы ее действительно любите? — и отвела глаза, голубые, как у сестры, сейчас потемневшие, почти синие.

— Я ее жалею.

— Я тоже.

Ну не странно ли жалеть прославленную в столь юном возрасте писательницу? Не странно, если знать про убийство… Нет, и тогда слово «жалость» слабовато выражает суть событий, вызывающих ужас.

Маня вдруг поднялась, подошла к этажерке в углу, сняла с верхней полки фотографию в рамочке.

— Хотите посмотреть? Это мама.

Я тоже встал, протянул руку, рука дрожала (той ночной дрожью), и карточка упала на пол. Нагнулся поднять и услышал:

— Нет, уходите!

— Чем я вам не угодил? Хотите, на колени встану?

Не отвечая, она открыла стеклянную дверь на балкон, оттуда донеслось:

— Если не уйдете, я прыгну вниз.

Понятно, что я пулей вылетел из роковой квартиры и, даже проходя по двору, не поднял глаз, чтоб не раздражать душевнобольную на балконе пятого этажа.