Литературный агент

Двуличный ангел

Первым делом, как она вошла в кабинет, я бросился закрывать балкон. Но она попросила: не надо, душно будет. Помня давешнюю сцену, уселся я на балконный порожек, а Маня, оставивши бархатные туфельки без задников на полу, забралась с ногами в дедушкино кресло, покрытое потрепанные пледом, вылинявшим в мутно-розовый цвет, как Дюймовочка в бутоне. Была она в джинсах цвета нежных незабудок и такой же рубахе.

— Вы проболтались папе? Нарочно или нечаянно?

Умиление мое померкло. Я отрезал:

— Меня никто не просил соблюдать секрет. (Она опустила пушистую голову.) Милая Манюня, по нашим законам вы вот-вот будете совершеннолетняя и без папиного благословения сможете выходить хоть за…

— Почему вы сердитесь? — прервала она кротко. — Это я должна сердиться.

Я злился на себя: пусть и не специально донес, но и неспроста; эта новость о браке меня сразила, эта девушка, похожая иногда на ангела, разочаровала.

— И вы явились среди ночи выразить свое неудовольствие? Странно.

— Я не знаю, что со мною. Постоянный страх. А в доме светится одно окошко — ваше.

— И вы зашли на огонек, — подхватил я. — Нормально. Успокойтесь, дорогая, все у вас будет хорошо, если вы его любите.

— Тимура? Нет, тут совсем другое.

Я не стал уточнять, потому что уже заслужил репутацию сплетника, но свои соображения высказал:

— Понятно. Работа у вас тяжелая, а Страстов человек богатый.

— Он богатый?

— Обеспеченный. И папа с вашим выбором в конце концов смирится, ведь вы у него единственная радость осталась.

— Да, мне тоже кажется, что папа Юлу разлюбил.

Нет, девушка все-таки со странностями… черствость, наивность или идиотизм? Я никак не мог найти с нею верный тон, потому и попадал впросак.

— Полюбит. Мы любим мертвых из-за чувства вины перед ними, из-за того, что они уже не могут измениться и нам изменить, — забывшись, я говорил о себе.

Она беспокойно шевельнулась, вытянула, как кукла, ножки, опять подобрала.

— Юла — мертвая?

Господи, что я делаю, что я говорю! Не она, а я страдаю идиотизмом… сейчас случится какой-нибудь приступ. Я вскочил и схватил ее за руки. Но, в который уже раз, Маня повела себя не по схеме: не затряслась и не заплакала.

— Это точно? — лишь спросила и высвободила руки.

Что оставалось делать? Взять ответственность на себя. И я сказал:

— Убийца сознался.

— Кому сознался?

— Следователю.

— Следователю. И вас отпустили?

— Не понял! — я рефлексивно сжал ее ладони как в тисках.

— Я тоже ничего не понимаю. (Девушка заговаривается!) Мне больно.

— Простите. — Я отступил к балкону, загораживая собою дверной проем.

— Кто убийца?

— Юлий Громов.

— Вы сказали, он сознался?

— При мне, добровольно.

— Добровольно. Сестра никогда о нем не говорила.

— Это была тайная связь. Из-за Тихомировой. Лада и Громов встречались в ее избушке в Чистом лесу. Туда же он привозил свою молодую подружку

— Что это за место такое заколдованное!

— … туда же она привезла меня. Понимаете?

— Понимаю. Юла полюбила вас и погибла. Бедная глупая девочка. — Маня поднялась, широко раскрыв голубые, сейчас

бесцветные глаза, как лунатик глядя сквозь меня. — Где же она?

— У вас с сестрой телепатическая связь, — зашептал я, повторив отца их, поддавшись мерцанию глаз, безжизненному шепоту бледных губ. — Где она?

— В грязи, — девушка передернулась от физического отвращения. — Она вся в грязи.

— Зачем вы так о мертвой?..

Я не окончил: Маня упала в кресло, зрачки закатились… Ожидаемый обморок разразился. Я сходил за водой, побрызгал в лицо, смочил волосы у лба… никакого результата! Приблизил губы к губам, дыхание настолько легкое, что почти нет его. И пахнет от нее теми ужасными духами; протер ей виски своим одеколоном, и он на время одолел «Опиум», но не обморок. Вызывать «скорую»? Действовал я по стереотипу, как, случалось, в экспедициях, а сердце разрывалось от страха.

Вдруг вспомнился мучительный и загадочный эпизод из ее раннего детства; я, как отец, взял Манюню на руки и принялся ходить по комнатам, баюкая и тихонько, нараспев приговаривая: «Бедная, глупая, кто тебя так напугал когда-то, кто тебя так изранил, бедная моя…» Мои беглые поцелуи, меж слов, означали уже не братское участие, мужская страсть искажала дрожью голос, шепот, и на повтор: «Кто тебя так напугал?» — последовал ответ: «Муха-цокотуха».

Маня встала на пол, еще не освободившись от меня.

— Сейчас ты и меня убьешь?

— Ваши безумные намеки меня шокируют. Впрочем, виноват. — Я убрал руки за спину, но мы касались друг друга и «без рук», тяжело дыша, как будто взобрались на крутую гору, с которой вдруг открылся не тот пейзаж, какого ожидали.

— Виноват. В чем ты виноват?

— Да вот, идиот, воспользовался вашим болезненным состоянием. С того дня, как я вас увидел…

Она перебила, произнеся доверчиво:

— Я чем-то больна, Алеша, неизвестно чем.

— Манечка! — рванулось к ней мое сердце. — Мы обратимся к лучшим врачам…

— У меня нет сил жить от страха.

— Когда это началось?

— На днях.

— Ты была так близка с сестрой, вы даже душились одними духами.

— Одними духами. Мне Юла подарила. Говорит о только что умершей сестре спокойно, отстраненно!

— А убийство Дениса тебя тронуло? Маня вздрогнула всем телом и отступила от меня. Нащупала руками кресло и бессильно опустилась в мутно-розовый бутон. Я и впрямь, как юродивый, продолжаю резать правду-матку больной девушке! Такая кретинская рассеянность, забывчивость обо всем в ее присутствии не есть ли один из признаков любовного влечения? Но такую «роскошь» я не могу себе позволить… да и кто мне позволит!

— Прекрасный мальчик, юный принц, — произнесла она бесслезным голосом, — так мне казалось в детстве. Я была влюблена в Дениску, а они от меня убегали.

— Значит, кое-что ты про то время помнишь. А ты знала, что он наркоман?

— Неужели? В последние годы мы почти не виделись… но правда, в нем появилось что-то жалкое и жестокое. Но все равно — за что?

Я понял вопрос.

— Очевидно, Денису была известна какая-то тайна убийцы.

— Тайна убийцы, — эти постоянные детские повторы прикрывали, по-моему, отсутствие мысли, некие пустоты в голове; я же относился к Мане необъективно, и все хотелось о ней сказать: «блаженны нищие духом».

— Но в убийстве Дениса он пока не сознался. Твой папа считает, что таким образом преступник стремится скостить себе срок.

— А что считаете вы? Ведь вы здесь главное лицо.

— Не могу принять такой чести. Я попал на юбилей твоего отца, как жужжащая муха в серьезную паутину.

«Ты» и «вы» у нас то и дело менялись местами, чередовались и сталкивались.

— Бедненький! Зачем же вы пошли к нам?

— Чтобы познакомиться с тобой. (Она засмеялась.) Не говори, что ты ничего не замечала.

— Замечала.

— Ну вот. Я только что вернулся с Гималаев, взял у сестры ключ и отправился сюда, к дедушке. — Мы разом взглянули на портрет, доброжелательно слушающий нас. — Чтоб изгнать нежить, скопившуюся за годы, распахнул вот эту дверь на балкон: ты стояла под застекленной дворовой аркой в кружевном белом платье, как…

Я запнулся, она уточнила с секундным интересом:

— Как?

— Как ангел, извини за высокопарность, но так подумалось. Арка, увитая плющом, и много света за тобою… в этой картинке было что-то нездешнее.

— Нездешнее, — повторила она ласково. — Гималайское.

Кажется, Маня способна на иронию, рад за нее.

— Ты видела фильм «Развод по-итальянски»? Впрочем, это такая старина…

— Нет, не видела.

— Они в лесу, сицилийском, сухом, изнемогающем от солнца, и волосы ее полны солнца, и даже цветы в руках. Она похожа на тебя, ее зовут Анджела.

— Анджела. А не Юлия Глан?

— Не смейся. Почему ты смеешься?

— Я помню твое лицо в тот вечер.

— В какой вечер?

— Когда мы смотрели по телевизору «Русский Логос».

— Тебя сестра сказала про передачу или Тимур?

— Не скажу. Ты сходу был пленен ею.

— Подходящее слово: плен. Но то была не страсть, а жалость.

Маня встала, сунув голые ступни в бархатные башмачки, и твердым шагом вышла в прихожую.

— Как ты внезапно уходишь.

Уже в дверях она оборотилась ко мне искаженным лицом.

— Ты зарезал ее из жалости?

— Зарезал? — переспросил я, задохнувшись; к ней услужливо подкатил лифт; я пронесся через площадку. — Откуда ты знаешь, что Юлу зарезали? — и протянул руки отогнать жестом, прикосновением ужас, стоящий между нами; но успел отстраниться, чтоб замкнувшиеся дверцы не покорежили рук; а побежать за ней не рискнул. Только пронаблюдал с балкона, как зажигались и гасли огни напротив, покуда она проходила по комнатам; потом погасли совсем. И телефон ответил длинными гудками, но наутро ожил ее веселым голосом: «А мы с Тимуром едем в Холмы, папа разрешил!»