Литературный агент

Смертью пахнет

Я вез Страстова в Холмы, воспользовавшись оказией проникнуть на дачу, где обещан сегодня «совет друзей». Молчание прервал он:

— Какой мрак!

— Что именно?

— Да та красная комната в духе первого декадента Эдгара По.

— Я ее называю «пурпурной».

— Темно-багровая… Пожалуй. Драгоценная античная краска из пурпуровой улитки.

— Вы там раньше не бывали?

— Лада не в моем вкусе. Я люблю целомудренных женщин.

— И все-таки вы не ответили на мой вопрос.

— Не бывал. Ее проза с дамским, понятно, оттенком, но в целом — здравый крепкий психологизм. Даже в последние десять лет она, не в пример многим, не унизилась до истерии и извращенства. И надо же — такое «подполье»!

— Выходит, благопристойное творчество компенсировалось развратом жизни.

— Чаще бывает наоборот, — обронил Тимур.

Больше всего меня сейчас интересовало: как фотокор сумел получить приглашение на дачу… а может, и благословение на брак? Но, в качестве «сплетника», я и заикнуться об этом не смел. И опять молчание нарушил он:

— Где тут местная нечистая сила живет? Давайте заедем.

— Зачем?

— А я ее сфотографирую.

Мы как раз спускались с холма, влача за собой шлейф пыли.

— Колоритная избушка — тот же стиль, что и в лесу! — Страстов щелкнул «Никоном».

Во дворе хозяйки не было, котик так и лежал в траве, отмучился, видать, бедняга. А изба — я подергал за железную ручку — заперта изнутри.

— Марина Петровна! — позвал громко и — шепотом: — Ведь дома, ведьма!

— Что-то здесь смертью пахнет, — тихо откликнулся фотокор; да уж, у него нюх натренирован… впрочем, у меня тоже.

Мы подошли к грязному окну, долго вглядывались в полумрак, мне все ковры красные мерещились, и вдруг я различил белое запрокинутое лицо. Тимур воскликнул:

— Вон она лежит, видите? На возвышении.

— На столе, — уточнил я, и таким тайным, тленным ветерком потянуло. — Будем дверь ломать?

В ответ на слова мои старуха подняла восковую руку в черном рукаве и погрозила кулаком; одновременно Тимур защелкал фотоаппаратом — в моментальных вспышках костлявый жест и красные отблески будто и вправду ковров (или костров — вообразилось). Внезапно она села на столе, я потянул фотокора за руку.

— Все, уходим! А то и впрямь из-за нас загнется.

— Кабы не мы из-за нее… Давайте отъедем немного и понаблюдаем — вдруг она выйдет? Боюсь, у меня слепые кадры получились.

Я затормозил неподалеку за толстенной, тоже небось вековой, березой.

— Вы сами делаете фотографии?

— Если есть время и черт не гонит в очередное пекло.

— Вам такая жизнь нравится?

— Нравится. Такая жизнь быстрее проходит. — Тимур усмехнулся. — И у вас такая же, только я имею дело преимущественно с живым материалом, а вы всегда с мертвым. Я изначально журналист, а фотографией занялся — лень статьи писать. Дал наглядное изображение — и минимум текста. У меня дома целая лаборатория, и теперь я в одном лице журналист, фотокор и даже кинооператор. Вот для журнальчика Покровского недавно снимки делал на Афоне.

— Интересный журнал?

— Интересный. Года два назад Платон объявил крестовый поход против Юлии Глан.

— С одобрения отца, он говорил.

— Не сомневаюсь. В нравственной сфере Платоша зависел от Федора и на его творчестве сделал карьеру приличного литературоведа, а на творчестве дочери — блестящего критика-полемиста. — Он засмеялся. — Значит, Юлия Глан давала больше простора для роста. Покровский еще не осознал, кого потерял… Но интересней всех, конечно, выступили вы.

— Когда?

— Когда шел «Русский Логос».

— А какова была реакция остальных на передачу?

— Если помните, сразу спор возник, когда отец произнес пугающее слово «порнография». Как сказал Толстой: он пугает, а мне не страшно.

— Вам не страшно?

— Нормально.

— Так ведь автора убили.

— Я фаталист, — бросил Тимур, на лице его выразилась усталость.

— Спор-то я помню, — заметил я, — но атмосфера страха возникла, по-моему, раньше.

— У трепещущих интеллигентов… — начал Страстов с улыбочкой, я перебил:

— Кажется, вы меня немного знаете.

— Это да. Вы не нервический субъект. Но ежели вы ясновидящий, — опять улыбка, — то ощутили убийцу среди нас. Хотя он себя, пожалуй, ничем не выдал.

— А вы знали о связи Юлия и Юлии?

— Вы меня и впрямь за какого-то папараццо держите! Мы с девочкой не общались годы, а тут такие потаенные отношения, прямо цыганские страсти, Алеко какой-то… Я вообще не считал этого юного пижона способным на кровопускание.

— Юного? Да он мой ровесник.

— А вам сколько?

— Тридцать три.

— Ну, не юны, так молоды…

Меня так и подмывало заговорить о «младшей». Но я продолжал по «делу»:

— Странно, что Юлий вел себя куда хладнокровнее в доме, где кровь пролил, чем в том лесу.

— «В том лесу белесоватые стволы…» — подхватил неутомимый поклонник поэзии. — Ладно, Черкасов, поехали. Бабушку в белых тапочках нам, видно, не дождаться, а к ужину есть шанс опоздать… «выступали неожиданно из мглы, из земли за корнем корень выходил, точно руки обитателей могил…» — Мы двинулись в путь, на этот раз под «гумилевское» мурлыканье: — «Только раз отсюда в вечер грозовой вышла женщина с кошачьей головой…» Притормозите на секунду, щелкну храм… «И скончалась тихой смертью на заре перед тем, как дал причастье ей кюре…» О, батюшка на порог вышел, легок на помине… «Это было, это было в те года, от которых не осталось и следа…» Замечательно, колоритный старикан!

Я заглушил мотор и направился к о. Киприану, а вслед неслось:

— «Может быть, тот лес — душа твоя, может быть, тот лес — любовь моя, или, может быть, когда умрем, мы в тот лес направимся вдвоем».