Люди и встречи

ПАВЛОВ

Павлов зорок, стремителен, свеж. Он как бы принес на своих крепких, не согнутых старостью — он давно победил старость — плечах холодок солнечного осеннего дня.

Начало ноября, но Ленинград залит светом, первый игольчатый ледок затянул каналы, и вдоль темной, полноводной в эту пору Невы голубые стекла окон, отражающих небо, сияние, блеск. Полукруглая комната в психоневрологическом диспансере, где происходит одна из прославленных «павловских сред». Белые халаты врачей, стерильность в воздухе, тронутом, может быть, запахом эфира, как всегда в помещении, соседствующем с палатами для больных. Борода Павлова аккуратно расчесана, усы распушены, — есть какое-то неуловимое щегольство в этой кустатости, — на белом халате остро заглаженные складки: Павлов во всем блеске своей собранности, свежести мышления готов пуститься в очередное познавательное плавание.

Он очень похож на Дарвина огромным лбом с жемчужными остатками волос вокруг могучего черепа. Но самое примечательное в нем — это уши. Громадные, как у Толстого, коричневые, слушающие мир. Он оглядывает аудиторию, полный душевного равновесия, как бы с довольством ощущая движение жизненных сил в себе. И еще — самое примечательное в Павлове, что счет времени, когда подытоживают годы, остался где-то далеко позади. Павлов — аналитик прежде всего в отношении самого себя. Он строго проверяет каждый свой жест и каждое свое слово, не давая ни малейшего попустительства старости: он раздраженно отмахивается, когда выскочило вдруг не то слово или когда что-то на миг он запамятовал; к этим шалостям памяти он относится безжалостно, противоборствуя всеми силами старческому ослаблению внимания. Приходят в движение руки. Жест Павлова напоминает какую-то мнемоническую азбуку, нечто вроде морского кода. Вот Павлов побуждает к вниманию — поднят указательный палец руки; Павлов показывает связь событий, железную логику фактов — соединяются концы пальцев рук; Павлов выжидает — обе руки отдохновенно закинуты за спинку дивана, на котором он сидит.

На сегодня — изучение биографии одной психически поврежденной личности. Истерия. Да, да, законченная истерия. Жизненная повесть женщины связана с чувством. Она любила человека, он стал ее мужем. Потом он уехал в Свеаборг, они разошлись. Врач читает ровным, протокольным голосом. Павлов слушает. Он слушает, как следователь, логически связывая цепь событий, с напряженным вниманием. Изредка он перебивает: «Позвольте, позвольте! Когда это было — до отъезда мужа или после отъезда?» Получив разъяснение, он удовлетворенно и нетерпеливо побуждает к дальнейшему: «Нуте‑с, нуте‑с...»

Излагаемая биография обретает строгий рисунок. Павлов как бы расправляет ниточки, развязывает узлы, упрощает события.

Однажды больной показалось, что она увидела своего бывшего мужа где-то на улице Ленинграда. Она вернулась домой в смятении. С этого дня началось психическое повреждение — она стала бояться пространства.

Павлов прерывает:

— Позвольте-с... когда произошла эта встреча? Когда больной показалось, что она встретила мужа? Время года, днем или вечером?

— В октябре, перед вечером.

Он в полном удовлетворении кивает головой. Именно вечером, он так и предполагал. Ленинград — город туманов в эту позднюю пору осени. По ту сторону Невы начинаются бесконечные линии Петербургской стороны или Васильевского острова. Павлов хорошо, почти с художественным воображением, представляет себе, как можно в Ленинграде перед вечером — осень, дождь, все расплывчато — принять случайного человека за того, встречи с кем боишься и хочешь ее избежать.

— Ну, а скажите, не случалось, например, чтобы он ее бил, этот самый муж, который уехал в Свеаборг?

Врач на минуту прекращает чтение.

— Да, однажды была такая грубая сцена... он ее ударил, даже побил.

Павлов доволен. Его пальцы поигрывают. Кажется, улыбка раздвинет сейчас его губы под седыми усами. Разорванные ниточки связываются: вот оно, начало психической травмы, истоки истерии. Далее все развивается в логическом порядке, приведшем к сегодняшнему состоянию больной. Павлов начинает обратную расшифровку прочитанной биографии. Он распутывает сложное накопление фактов, как распутывают узловатый комок спутанной бечевки, терпеливо высвобождая концы. И вот все поставлено на свои места, все для Павлова в известной степени ясно, связь жизненных явлений восстановлена. Мир вокруг как бы становится шире. Можно ли услышать ход времени? Оказывается, можно. Можно ли приоткрыть створки психической жизни человека в такой степени, чтобы жизнь эта прошла перед взором, как лента в кино? Оказывается, можно. Вот он, великий испытатель, с этим огромным лбом, с поигрывающими пальцами рук, с довольной усмешечкой, затерявшейся в плоско расчесанных усах, — он может это. Павлов действен в такой степени, что понятие «старость» находится в разительном противоречии с его личностью. Он весь в жизни, в действии, в ясности точнейшего мышления. Впоследствии его ученики рассказали, что только потеря сознания помешала ему сообщить окружающим о всех изменениях, которые происходили в нем перед смертью; иначе Павлов оставил бы анализ агонии.

Другой больной, молодой человек, сам для себя сочиняет декреты. Он составляет каждое утро приказы о своем поведении в течение дня: «Быть бодрым», «Действовать!»

— Шутка сказать — действовать! — И рука Павлова с поднятым указательным пальцем делает стремительное движение. — Нуте‑с, нуте‑с...

Молодой человек скромен и застенчив. Да, он для себя пишет декреты, правила своего поведения. Павлов вслушивается дальше в клиническую запись: жизнеописание обычного человека, жизнь без больших событий, без творческих дел, без сопутствующих радостей или ошибок. Но вот он нашел, зацепил, извлек ниточку первого психического повреждения. Павлов начинает вычерчивать формирование психики человека. Недоставало некоторых подробностей, он теперь нашел первую червоточинку, позволяющую в строжайший материалистический рисунок уложить так называемую душевную жизнь, которую идеалисты всех времен считали таинственной и подсознательной.

Есть много общего в облике Павлова с обликом Льва Толстого. Из-под таких же нависших бровей смотрели на мир зоркие, молодые глаза. Оба так же, каждый по-своему, заглянули в тайники жизни, обогатив мир великой конкретностью познания сложнейших особенностей человеческого существования.

Вот он, под холодным солнцем Ленинграда, великий человек. Он еще не остыл, еще оживлен, еще, окруженный учениками, спешит что-то досказать на ходу, и машина, дожидавшаяся его у подъезда, медленно следует за ним. И теперь Павлов кажется не завершающим свою жизнь, а только начинающим ее, как вечно молодым кажется все, что связано с трудами и деяниями гения.