Люди и встречи

А. Н. ТИХОНОВ (СЕРЕБРОВ)

Александр Николаевич Тихонов всегда как бы приносил с собой дыхание целой литературной эпохи. Он был до того пропитан воздухом литературы, до того был ей предан, что, вероятно, не пропустил ни одного дня в своей жизни без содействия любимому делу.

М. Горький, жадный и пытливый собиратель людей способных и одаренных, нашел Тихонова еще в ту пору, когда молодой инженер-золотоискатель, может быть, и не помышлял о литературе. За добрую четверть века ни одно начинание Горького не обходилось без Тихонова. Люди старшего поколения помнят и журналы «Современник» и «Летопись», и издательство «Парус», в котором вышли первый сборник пролетарских писателей и первая по-настоящему изданная книга молодого Маяковского; современники помнят и издательство «Всемирная литература», которое с замечательным размахом должно было представить литературы всех стран мира, и «Историю молодого человека», и «Библиотеку исторических романов». Во всех этих делах у Горького был не только отличный по своим деловым качествам помощник, но и помощник умный, много знавший и много умевший.

Тихонов никогда не спешил. Спешка была ему несвойственна. Его нельзя было увидеть и озабоченным. Он всегда был ровен, спокоен, в меру деловит, и как-то само собой получалось, что книги во множестве выходили в издательствах, которыми Тихонов заведовал, как вовремя выходили и очередные книжки журналов, хозяйственным распорядителем редакций которых он значился.

А.Н. ТИХОНОВ (СЕРЕБРОВ)

Начиная свою литературную деятельность, Тихонов выбрал себе искательскую фамилию Серебров: он был родом из обиталища золотоискателей — Екатеринбурга, и в его высокой, чуть дородной фигуре было многое от уральцев, людей закаленной породы и строгих правил. Тихонов никогда не кривил душой, ни в одном деле не увиливал в сторону, предпочитая прямой разговор извилистой неправде. Он шел по жизни уверенно, как человек с чистой совестью, не подлаживаясь под чужие характеры, а с достоинством утверждая свое собственное понимание вещей и отношение к литературе.

— В литературе надо жить красиво, — сказал он мне как-то. — Надо не только уметь хорошо писать, но писатель должен быть и душевно красивым.

В его понимании душевная красота заключалась прежде всего в уважении к человеку и безоговорочной порядочности.

Однажды, уже в давние годы, возвращаясь из поездки на Север, я по вине моего милейшего и бестолковейшего спутника писателя Павла Сухотина приехал с ним в Ленинград из Мурманска без единой копейки. Мы мрачно сидели с Сухотиным на вокзале, обдумывая, как нам добраться до Москвы. Было жаркое воскресное утро августа, и в Ленинграде трудно было кого-нибудь найти. Я вспомнил о Тихонове и решил поехать к нему. В тишайшей и превосходно убранной, с коллекцией редких картин, квартире на Моховой было прохладно. По истой привычке литератора работать ночью Тихонов только недавно встал, несмотря на то, что было уже за полдень. Сидя за рабочим столом в подобии шелкового архалука, Тихонов трудился над каким-то рукописным левиафаном.

— Надо из этого сырья сделать приличную книжицу, — произнес он, указывая на непомерную по размерам рукопись.

Следует сказать, что редакторская рука Тихонова была на этот счет волшебная: редактором он был творческим, и левиафаны при его содействии действительно превращались в приличные книжицы.

Помявшись, я рассказал Тихонову, что́ меня привело к нему.

— Вот и отлично, что вам не на что уехать в Москву, — сказал он, оживившись. — Не возьметесь ли вы за одну работу? Кстати пригласим для этого дела и Сухотина.

И Тихонов, радуясь, что можно еще кого-то использовать для блага дела, поистине вдохновил меня на какую-то работу. Вдохновлять он умел, при этом не делая никаких поблажек по знакомству, а с горьковской прямотой ценя человека лишь по его способностям.

Целиком ленинградский, он как-то естественно, однако, когда центр литературной жизни переместился в Москву, оказался в Москве со столь же бесконечными делами в московских издательствах. Работая над чужими рукописями, он работал и над самим собой. Как-то, придя к нему, я застал его за чтением одного из томов энциклопедического словаря Брокгауза.

— Дочитываю девятнадцатый том, — сказал он с удовлетворением. — Поставил себе за правило ежедневно читать словарь... и интересно, и убеждаешься при этом, как мало знаешь.

Знания у Тихонова, однако, были большие. Но при этом он всегда старался оставаться в тени. Скромность его в отношении собственной оценки была поразительная.

Множество его рассказов было напечатано в свое время в лучших ежемесячных журналах, но Тихонов ни разу не собрал рассказов А. Сереброва в один томик. Подарив мне свою превосходно написанную книгу воспоминаний «Время и люди», он без тени кокетства сделал на ней надпись «от подмастерья», тут же пытаясь убедить меня, что до мастера ему далеко.

Знавшие жизнь Тихонова не раз побуждали его писать воспоминания; побуждал его и я.

— Александр Николаевич, ведь это будет просто грех, если вы не напишете воспоминаний, — сказал я ему раз, задолго до выхода его книги. — Ведь сколько замечательных людей привелось вам увидеть.

— Людей я действительно повидал много, — согласился он. — Но, знаете, когда пишешь воспоминания, невольно так или иначе говоришь о себе, а этого мне и не хочется.

Впрочем, задумавшись, он стал вспоминать людей, с которыми встречался в жизни. Горький и Чехов, Шаляпин и Комиссаржевская, Коровин и Бенуа, Карузо и Баттистини, Леонид Андреев и Бунин, Бауман и Красин, Станиславский и Варламов, весь литературный, художнический, театральный мир Ленинграда по крайней мере за два десятилетия... по существу, это была энциклопедия целой эпохи во всем величии и блеске ее лучших людей.

В книге «Время и люди» есть страницы, например, о старой Москве или Иоанне Кронштадтском, попросту блистательные, написанные рукой настоящего мастера, с тонкой иронией, с превосходной наблюдательностью и глубоким знанием коренного русского языка. Книга эта была только заявкой на дальнейшие, более обширные воспоминания, написать которые Тихонову помешала долгая болезнь.

— Вот допишу, если позволят силы, второй том... тогда успокоюсь, — сказал он мне, уже прикованный болезнью к креслу. — Откройте-ка ящик стола и достаньте одну папку.

Я выдвинул ящик его старинного стола красного дерева и нашел папку: в ней оказались ненапечатанные воспоминания Тихонова, в их числе — о последних годах жизни Горького. Дописать второй том Тихонову не удалось, неизвестна судьба и того, что было им уже написано.

След в литературе писатель оставляет в своих книгах: это след зримый, вещественный. Есть, однако, и след незримый, но не менее важный для дела литературы: это работа деятеля, организатора литературной жизни, помогавшего другим писателям создавать книги. Тихонов делал это всю свою жизнь. Если можно так выразиться, он был не только музыкантом в оркестре, но и сам представлял собой оркестр по многообразию своей деятельности. Я не помню почти ни одного горячего литературного дела, в котором Тихонов так или иначе не принял бы участия. Всюду он появлялся достойно и неспешно, был составной неотъемлемой частью нашей литературы, радовался всем ее удачам и болел всеми ее горестями.

— Литература у нас превосходнейшая... надо только не подгонять писателей, не стирать отличие одного от другого, — сказал он в ту пору, когда щедро раздавались привилегии писателям именно за то, что они разительно походили один на другого. — И все равно, литература наша по цельности своего ощущения мира, по своему призыву единственная... ну, и, конечно, по роли, которую она играет. Попробуйте-ка создать себе представление о нашей эпохе без литературы! — добавил он торжествующе, по-горьковски радуясь великому назначению Слова.

Образ этого уральского золотоискателя, намывшего впоследствии немало золота в литературе нашей, останется не только как образ писателя, но и как замечательного литературного деятеля.

— Не всем дано быть Чеховым или Горьким; но в литературе надо все-таки прошагать, а не проползти, — сказал он мне как-то. — А иначе и огорода городить не стоит.

Про Тихонова следует сказать, что в литературе он именно прошагал, и пусть он оставил всего одну книгу, время и люди сохранят его в памяти.