Люди и встречи

Н. Д. ТЕЛЕШОВ

Самый облик Николая Дмитриевича Телешова говорил о благородстве его писательской жизни. Телешов был весь, целиком, в традициях русской передовой литературы и притом самых лучших ее образцов. Это означало прежде всего глубокую любовь и преданность трудному и всенародному делу писателя и уважение к Слову.

Я знал Телешова много лет и всегда дивился тому, как несгибаемы его плечи, когда дело касалось литературы. Казалось, он даже выпрямлялся, когда при нем произносили это много значащее и много требующее от человека слово.

Масштабы деятельности человека определяются не только тем, что создал человек — будь то духовные или материальные ценности, но и тем, как прожил человек свою жизнь, какое значение имела его личность для современников и что он сделал для того, чтобы побуждать современников к лучшему и совершенному. Еще в пору детства людей моего поколения имя Телешова стояло в одном ряду с именами блистательных представителей русского общества, будь то Чехов или Горький, Леонид Андреев или Куприн, Шаляпин или Рахманинов... Личность Телешова была столь же собирательной, сколь и его радушный писательский дом, в котором родилась прославленная литературная «Среда», колыбель не одного таланта.

Незлобивость, которая некоторым кажется слабостью, может быть и родной сестрой самой высокой принципиальности. Так оно было и с Телешовым. Он был человеком кротким, располагавшим к себе решительно всех, и вместе с тем до непримиримости принципиальным, когда дело касалось родной ему литературы.

На протяжении ряда лет Николай Дмитриевич дарил меня дружбой старшего, вернее старейшего, писателя. Я всегда радовался мысли, что он живет, и его долголетие было поистине добрым даром судьбы для нашей советской литературы. Дар этот заключался в преемственности лучших традиций прошлого. При Телешове невозможно было говорить неуважительно о ком-либо из писателей, хотя бы по размерам дарования и скромного. В своих воспоминаниях старого писателя Телешов отдал дань не только прославленным именам, но и писателям забытым, писателям из народа, судьба которых редко была благополучной. В большинстве случаев это были страстотерпцы, люди, глубоко влюбленные в литературу, но не сумевшие сами занять в ней заметное место. К таким писателям Телешов относился с не меньшим уважением, чем даже к самым прославленным именам: это был именно тот писательский гуманизм, которым отличался особенно Чехов.

Военной холодной зимой 1942 года в редакцию газеты «Известия», в которой тогда я работал, поднялся высокий, несколько иконописного вида, старик. Вахтер, предупредивший снизу о приходе посетителя, так и сказал по своему разумению: «Какой-то старый писатель». Между следовавшими одна за другой воздушными тревогами Телешов выбрал время, чтобы разыскать меня в суровой, наполовину опустевшей Москве. Мы оба были рады встрече, но оказалось, что Телешов разыскал меня и по непосредственному писательскому делу. В его руке была папка с воспоминаниями, над которыми старый писатель работал в своей холодной, тоже полуопустевшей квартире. Это была начальная рукопись впоследствии ставшей популярной книги Телешова «Записки писателя». Время для литературы было трудное, сами записки казались несвоевременными, да и не очень охотно вообще печатали у нас в ту пору мемуарную литературу.

— Знаете, — сказал Телешов своим несколько глухим голосом, — ведь если я обо всем этом не напишу, то уж никто не напишет... так и пропадет многое для будущих поколений. А я ведь видел Тургенева и Островского, слышал Достоевского, дружил с Чеховым, свои вещи читали у меня в доме Горький и Леонид Андреев... разве имею я право не записать все это? Вот и борюсь со слабостью, побуждаю себя, пишу каждый день хоть по нескольку строк.

Я невольно посмотрел на его руку, и меня поразили ее почти дочерна прокопченные пальцы. Телешов заметил мой взгляд и усмехнулся:

— Дом наш не отапливается, топлю печурку, а истопник я неважный.

Он отогрелся стаканом чая, вид редакционной комнаты пробудил в нем воспоминания о мирных годах литературы, и Николай Дмитриевич сказал вдруг:

— Победим! Победим — и литература у нас будет новая, отличная, вот посмотрите. Я вот, — добавил он, — ни на какие блага в мире не променял бы звание писателя. Сколько замечательных людей я встретил на своем веку как писатель и как они помогали мне жить!

Он оставил у меня папку со своей несвоевременной рукописью, и я в тот же вечер, под удары зенитных орудий, отбивавших очередной воздушный налет, вернулся в тот мир, который казался тогда чуть ли не навсегда отодвинутым... Все было в этом мире — и молодость передового писателя, и строгие заветы Чехова быть ближе к народной жизни, и музыка Рахманинова, и голос Шаляпина. Телешов словно утверждал непреходящие ценности, напоминая о том, что войне не дано уничтожить русскую культуру, какие бы испытания ни пришлись на долю нашего народа. И можно было почувствовать, что старый писатель брался за перо не только по привычке, а и потому, что считал это своим посильным участием в общей борьбе, твердо веря, что придет время — пригодятся и его скромные записи.

Моя память не сохранила, что я попытался помочь Телешову в деле устройства его книги, но, судя по одному из его писем ко мне, видимо, это было так.

«Пользуясь Вашим предложением, я передаю Вам рукопись «Записки писателя». В ней около 10 листов. Заглавие можно изменить на любое иное. Пробовал называть но-разному, но все как-то не то. Но дело не в заглавии... В литературе я работаю уже 55 лет. За мною — основание «Среды», за мною начало сборников «Знаний», за мною Книгоиздательство писателей. Мне уже 73 года, и мне надо поторопиться с моими записками. Без меня о многом рассказать будет некому. А я все время добавляю к своим статьям страницы и строчки и даже главы. Ведь для моей жизни остались цифры только однозначные, а не двойные».

Письма Телешова, а их у меня не мало, написаны до последнего года его жизни столь прямым, твердым почерком, что никогда не почувствуешь в них старческую руку. Письма Телешова — это тоже своего рода записки писателя, он писал их всегда, когда что-либо волновало его, писал с аккуратнейшей неукоснительностью, если хотел по какому-либо поводу выразить свои чувства.

Н. Д. ТЕЛЕШОВ

«Вот и дожил до 75‑летнего возраста, до глубокой старости, — пишет он мне в одном из писем. — Не могу не считать мою долгую жизнь счастливой, благодаря прекрасным людям, в окружении которых я почти всегда находился, — прекрасных, ярких, талантливых и крупных людей. Много пережито было и огорчений, но милые спутники мои заставляли меня забывать невзгоды».

Книге Телешова «Записки писателя» суждено было узнать широкую популярность. «Записки мои вышли на днях новым изданием — уже восьмым, — писал он мне в 1953 году. — По-прежнему книг этих нет нигде, даже у автора». И я не мог не вспомнить ту трудную военную зиму, когда Телешов писал свою книгу, твердо веря, что в арсенале нашей культуры есть могучее оружие — слово писателя, даже если это только воспоминания о лучших людях прошлого...

Почти в течение полувека Телешов жил в одной и той же квартире на Покровском бульваре. Квартира эта была устаревшая и неудобная, но для него было с ней связано столь многое, что он не захотел воспользоваться ни одной возможностью переменить ее. Здесь, в этой полутемной комнате флигелька во дворе, играл на рояле Рахманинов, здесь пел Шаляпин, нежно любивший Телешова, здесь за столом сидели Леонид Андреев, Иван Бунин, Серафимович, и мне кажется, жилище это было дорого Телешову не только по воспоминаниям: с ним была связана пора становления целого ряда писателей, а судьбы писателей всегда тревожили Телешова, он всегда ратовал за широкое признание писателя, если это был подлинный деятель литературы.

«Мне всегда вспоминается Мамин-Сибиряк, которого наградили почетным званием академика, когда он был уже без памяти и дня через два умер, так и не узнав этой новости», — пишет Телешов в одном из писем, адресуя эти слова горечи к тем, кто не умеет ценить писателя при его жизни. Телешов всегда болезненно относился к оценке писателя, считая — по глубокому личному опыту, по деятельности «Среды», которую он возглавлял, — что своевременная оценка писателя — залог развития литературы.

В одну из сред — именно в память «Среды» к этому дню и приспособили — в небольшом кругу близких и друзей отмечался день рождения Телешова. Ему было уже много лет — за восемьдесят пять. Все еще подтянутый, хотя годы и порядком сгорбили его, отняли слух, Телешов вышел к праздничному столу. Он был бодр и радовался друзьям, круг которых столь поредел к концу его жизни. Умерли Горький, Серафимович, Шаляпин, Рахманинов, незадолго до этого вечера умер Иван Бунин. Судьба Бунина всегда волновала Телешова: он сделал немало для того, чтобы побудить Бунина вернуться, почти добился этого и горько был разочарован, когда это не случилось.

— Писатель должен жить со своим народом и умереть на своей родине... только так и никак не иначе.

Он всегда говорил это, когда речь заходила о Бунине.

В этот день рождения Телешова, по старым традициям «Среды», Николай Дмитриевич сам должен был читать отрывки из своих, еще не напечатанных и лишь недавно написанных воспоминаний. Он сел на свое место, надел очки и тихим голосом, как это свойственно людям с ослабевшим слухом, стал читать воспоминания о театральной Москве. Каждый раз, когда речь заходила о Шаляпине, Неждановой или Рахманинове, вступали голос или музыка тех, о ком вспоминал Телешов: радиола через адаптер передавала пластинки, и тогда казалось, что здесь, на очередной «Среде», присутствуют те, кто были спутниками жизни Телешова...

Кажется, это была последняя «Среда» у Телешова, и все те, кто побывал здесь в этот раз, как бы унесли с собой видение того глубокого и блестящего прошлого, в котором Николай Дмитриевич был не только своим человеком, но и одним из его организаторов.

Обращаясь к общественной деятельности Телешова, поражаешься его неутомимости: он участвовал почти в любом начинании, когда дело касалось помощи литератору или печатникам, и участвовал широко, не пропустив ни одного случая послужить делу литературы. Письма писателей к нему всегда любовны, как любовны и надписи на фотографиях, которые дарили «Митричу», скромному и глубоко душевному человеку. Душевность — это тоже составная часть тех качеств, без которых не может быть полон и внутренне закончен образ писателя. Телешов всегда огорчался, когда встречался с потерей этого качества в том или ином литераторе. Сам он был внимателен к людям в высшей степени. Наша писательская общественность несколько раз отмечала вехи его долголетней жизни. Много организаций и отдельных лиц поздравляли его, и неизменно Телешов садился за свой стол, чтобы ответить благодарностью каждому, именно каждому, с той аккуратностью, какая отличает не только воспитанного, но и глубоко чувствующего человека.

Но годы шли, и все неизбежнее приходилось подчиняться времени.

«Вот Союз писателей хочет 11 ноября отметить мое 85‑летие. А я не знаю, как буду себя чувствовать. Очень я стал плох. Постараюсь подтянуться к этому дню».

Но стоит вспомнить, что Телешов был основателем и многолетним хранителем музея Художественного театра: его авторитет и обаяние его личности располагали к нему всех, к кому обращался он с просьбами, и музей рос и становился не только летописью театра, но и достоянием нашей культуры. Телешов посещал этот музей буквально до той минуты, пока мог еще передвигаться. Музей этот помешается на четвертом этаже дома рядом с Художественным театром, почему-то долгие годы в нем бездействовал лифт, и Телешов — человек долга — каждодневно одолевал на своих слабых ногах непомерно трудную лестницу. Поднявшись, он почти целый час не мог прийти в себя от усталости, и все же не пропустил, наверное, ни одного дня, пока мог еще двигаться. А ведь это было в те годы, когда он писал о себе: «Здоровье мое становится все хуже. Совсем нет сил. В музее взял официальный отпуск на месяц за свой счет. Не могу входить туда по нашей лестнице. А отставку просят меня не брать, в интересах самого музея. Очень все стало трудно».

И все же нигде не бывать Телешов не мог. Когда умер Иван Бунин и Литературный музей устроил вечер его памяти, Телешов, уже незадолго до смерти, все-таки пришел, чтобы сказать слово о своем друге, большом русском писателе. Опираясь на палку, поднялся он на трибуну, надел очки и выполнил свой писательский долг.

Разница в возрасте никогда не лежала между Телешовым и нами, людьми другого поколения. Он жадно читал наши книги, откликался на них, писал дружественные письма и со всей широтой своей души любил молодых писателей, считая их преемниками всех великих традиций и заветов русской литературы.

Телешов прожил почти девяносто лет, огромную по своей протяженности жизнь, и каждый ее день был посвящен в той или иной мере, в том или ином выражении писательскому делу. Его трехтомник вышел за несколько месяцев до его смерти: он сам правил свои старые рассказы, вел корректуры, мучительно вычеркивал многое и на вопрос, зачем он это делает, отвечал с писательской наставительностью: «Болтовня, болтовня... надо убирать болтовню».

Конечно, книги определяют творческую биографию писателя. Но творческую биографию определяет и личность писателя. В этом отношении биография Николая Дмитриевича совершенна: на протяжении ряда десятилетий его личность притягивала к себе лучших людей, из которых огромное большинство, начиная от Чехова и Горького, сказало о Телешове самое задушевное слово.