Людоед

Триггер

В июне Сапегин получил по электронке готовый сценарий, но с ответом не спешил целую неделю. Они сидели в своем Габаеве как на рукавицах, небрежно разбросанных повсюду наркомом Ежовым. Дожди кончились, они купили крутые велосипеды и гоняли на них по окрестностям. Назар несколько раз привлекал к себе внимание прохожих, но на уровне: «Глянь-ка, это же этот... Ну как его...? Ну этот...» И Регина теперь иногда дразнила: «Этот, ну этот, обедать будем?», «Этот, винца на вечер купим?»...

В мучительном ожидании даже таилась некая особая прелесть, если бы не одно «но». После той бильярдной ночи у флейты произошел явный сбой. Раньше Регина слышала ее призывное пение утром, днем и ночью, теперь же музыкальный инструмент брал себе отгул то утром, то днем, то ночью, а то и дважды в сутки не подавал звуков. Белецкий поначалу втайне возмущался, а потом неожиданно понял, что его даже вполне устраивает некое снижение активности рыжей бестии.

«Hier kommt die Sonne», — наконец на своем немецком запел айфон Белецкого. Назар любил оригинальничать, и все звуки для своего айфона записывал, выхватывая куски из чьих-то музыкальных произведений. Сейчас у него стоял отрывок из песни «Рамштайна», грубо произносимые слова сопровождались бессловесным женским пением, несколько жутковатым.

На экране высветилось имя Сапегина.

— Прочитал, — мрачно заявил Илья Кириллович. — Прочитали. Приезжайте, поговорим.

Голос гендиректора «Весны» не предвещал ничего хорошего. И когда они вошли в его кабинет, поняли: все пропало!

— Чё? — так и спросила Регина. — Неужели хреново?

— Хреново, телепузики, хреново! — гневно ответил Сапегин. — Вам такие деньжищи, можно сказать, материальные средства. А вы как-то левой ногой. Триггера у вас нет, вот чего! Где триггер? Без него все уж слишком обычно.

— Но ведь синопсис вам нравился... — робко промямлил Белецкий.

— «Синопсис, синопсис...» — Сапегин стал нервно расхаживать по своему роскошному кабинету. — Нужен триггер. Знаете, что это такое?

— Спусковой курок, — ответил Белецкий.

— Умница, мальчик, — продолжал говорить издевательским тоном Сапегин. — Ну-ка, в Интернет. Что там?

Назар, недовольный тем, что их так унизительно топчут, залез в айфон, нашел, стал читать:

— «Событие, вызывающее у человека, больного ПТСР... посттравматическим стрессовым расстройством... внезапное репереживание психологической травмы...» Мы что, для больных ПТСР сериал будем делать?

— Будет вам триггер! — вдруг воскликнула Шагалова. — Точнее, он уже есть, но еще не прописан в сценарии.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Сапегин.

— Ведущий рассказчик, то есть Назар Белецкий, от серии к серии будет выступать в образе Сталина разной поры, в первой серии молоденький, дальше постарше, еще старше — и так до последних дней тирана.

Эту находку они еще не вставили в сценарий, сомневались, получится ли у Назара вытянуть Сталина от начала до конца.

— О, это уже что-то, — сбавил лавину гнева Сапегин.

— Триггер вам нужен! Вот вам и триггер, — продолжала Регина. — И рассказывать он будет не в третьем лице, а в первом, от лица самого Сталина, типа: «Да, я на них разозлился, а вы как хотели? Да, я стал их топтать, очень хотелось спесь с них согнать, а как бы вы на моем месте? Да, я посылал людишек на смерть огромными рулонами, но разве людишки не заслуживают? Хотите знать мои мотивации? А никаких мотиваций. Если есть мотивация, уже не так интересно и не так таинственно. Мотивация все упрощает. Настоящий убийца убивает без мотиваций. Как настоящий путешественник отправляется в путь только ради самого путешествия». «Хотите знать, сколько у меня было баб? А вот не скажу! Я не из тех, кто выбалтывает интимные секреты». Он будет говорить со зрителем сам, но не кающимся грешником, не на исповеди и не как преступник, пытающийся на суде скрыть свои злодеяния, а как величайший злодей, швыряющий в морду зрителю: «Да, я такой! Но я исполин, а вы — лилипуты!» Наш зритель, знаете ли, давно не получал по рылу. И ему это понравится, вот увидите.

— Это так? — спросил Сапегин у Белецкого.

— В общих чертах да, — произнес Назар, потрясенный тирадой рыжей бестии, любуясь ею.

— Так что же вы, черти, в сценарии это никак не обозначили! — уже радуясь, воскликнул Сапегин.

— Не хотели все секреты сразу вываливать, — уже увереннее в себе ответил Белецкий.

— Думали, мне ваша лажа понравится?

— Нет, мы думали, она не понравится, — сказал Назар, — а мы вам тут как раз триггер и выложим. Спецэффект.

— Спецэффект... Психологи, блин! А ты сумеешь такого Сталина сыграть, господин Белецкий? Шевелюру-то придется обкорнать.

— Я уже репетировал, — соврал Назар.

— Точно? — засмеялся Сапегин. — А может, Регина Альбертовна сыграет Сталина? У нее пылко получается. Впечатляет. Шучу. Ну что, дети мои, можем тогда быстренько переделать сценарий в соответствии с вашим триггером и потихонечку начинать съемки? Завтра получите на карточки очередной транш.

Они выходили от него с чувством людей, которых только что обвинили в чудовищном убийстве, а потом свидетели опомнились: «Нет, погодите, это не они! Те были лысые, фиолетовые и трехногие!»

— Молодец, Рыжая! — сказал Белецкий, когда они поехали из Останкина. — Вовремя раскрыла карты, эффектный шоудаун. Как ты додумалась, что этот триггер он одобрит?

— Чутьем, — ласково улыбнулась Шагалова. — Почему-то в башке мелькнул твой придурочный сценарий. «Туда-сюда». Оказывается, не зря ты его задумал. Там у тебя Шароваров то в одного, то в другого превращался.

— И оно сработало! — счастливо рассмеялся Назар. — Я у тебя орел?

— Орел, орел.

— И ты вовремя моей идеей выстрелила. Триггер-фигер! А что, классно будет, когда я за Сталина буду говорить.

И Белецкий вдруг понял, что он превратится в Сталина и флейты снова зазвучат, увлекая Регину в темные чащи. Он теперь отчетливо видел: она и впрямь влюбилась в Кобу, и единственный способ вернуть ее себе — стать Кобой!

Покуда ехали в Габаево, весело разговаривали, перебивая друг друга, горстями насыпая новые идеи.

— Я вообще могу говорить не только от имени Сталина, но и от всех остальных чувачков, — предложил Белецкий.

— Нет, — отрезала Регина.

— Правильно, — тотчас согласился он. — Не хочу быть остальными чувачками, хочу быть только нашим главным пупсиком.

— Не называй его так, — поморщилась Регина.

— Ты сама первая так стала его называть, еще с апреля.

— А теперь не хочу. Давай будем называть его Зверь.

— Да ну! Зверь, число зверя... Это слишком в лоб. Лучше — Хищник.

— Хищник? Да, даже лучше. Согласна. Или даже Людоед.

— А от лица чувачков пусть говорят другие актеры. Я знаю, кого взять на кого. Эйнштейн будет Вовик Стеколкин.

— Да не Эйнштейн, Наз! Когда научишься? Эй-зен-штейн.

— Придумают себе фамилии! Эйнштейн, Эйзенштейн. Только запутывают человечество.

— Стеколкин — стопроцентное попадание. Такой же урод.

Когда они, счастливые и вдохновленные горой новых идей, вошли в свой съемный дом, оба мгновенно учуяли запах табака. И даже не сразу осознали, что это очередной полтергейст.

— Ты чувствуешь?

— Конечно. Кто-то курил в нашем доме.

— Это снова его проделки, — с восторгом промолвила Регина.

— Вот хищная морда! — усмехнулся Назар.

Они стали всюду искать следы курения, окурки или пепел, но знали, что не найдут, и не нашли. А главное, запах мгновенно улетучился, всего за несколько секунд с тех пор, как они вошли в дом.

— Это очередной знак, — сказала Регина. — Ты должен научиться курить.

— Вот это что-то не хочется! — поморщился Белецкий. — Я много раз пытался начать курить в детстве, чтобы не отставать от других дураков, но всякий раз становилось противно.

— Эту историю я уже слышала. Сама не люблю табачище... Хотя... Черт побери! Когда мы вошли и услышали запах, мне стало почему-то приятно. Что он там курил? Какую-то «Боснию и Герцеговину»?

— «Герцеговину Хрен». Шучу. По-моему, он курил «Герцеговину Флор», разламывал папиросу и набивал трубку табаком. Мне дед рассказывал. По ходу в папиросе ровно такая порция табака, какая нужна для одной трубки.

— А ну-ка, проверим!

Залезли в Интернет. Действительно, Сталин любил папиросы «Герцеговина Флор», но то, что их табаком он набивал себе трубку, оказалось выдумкой киношников, он предпочитал папиросы курить как папиросы. Дальше глазам своим не поверили: «Герцеговину Флор» производил табачный фабрикант Самуил Габай, по национальности караим. В начале двадцатого века на его место заступил сын Иосиф, расширивший производство и ставший табачным королем России. На его фабриках производились такие сорта, как «Ява», «Царские», «Посольские», «Нега», «Соломка», «Леда», «Басма», но самым элитным считался именно сорт «Герцеговина Флор», наполняемый изысканным табаком «Виктория». Интереснее всего оказался тот факт, что Иосиф Габай купил огромный участок подмосковной землицы и основал поселок Габаево, в котором Белецкий и Шагалова имели счастье поселиться.

— Это ли не знак, Назаренцо? — восхищалась таким открытием Регина.

— Знак, безусловно, знак, — соглашался Назар. — А чем же наш Людоед все-таки набивал трубку?

Стали изучать дальше. После национализации Габай бежал за границу, а главную его московскую фабрику переименовали в «Яву». «Герцеговину Флор» на ней продолжали производить, но уже не такого качества и лишь для главного курильщика Страны Советов папиросы набивали табаком «Виктория».

Но свои трубки Коба набивал — внимание! — лучшим американским табаком «Edgewood Sliced» с едва уловимым ароматом вишни. Этот табак специально для него покупали в Америке, а однажды целый ящик привез в подарок главный болгарский коммунист Георгий Димитров. Как переводится «Edgewood Sliced»? «Пограничный лес кусочками». Но скорее всего, Эджвуд — это фамилия владельца фабрики, а вот слайсд — прессованный табак, нарезанный пластинками, как сказано в Интернете: «Долго сохраняет свежесть, занимает мало места, горит медленно, позволяет экспериментировать с набивкой».

А еще главный советский курильщик иногда курил гаванские сигары, и вот как раз их-то он разрезал на несколько частей и по очереди набивал каждой частью трубку.

— Охренеть! — изумился Назар. — Какие во всем ложные о нем представления! Даже в отношении курева.

Не успел он и глазом моргнуть, как рыжая бестия уже начала заказывать трубку и табак.

— Да не хочу я курить! — возмутился Белецкий.

— Хочешь не хочешь, а сядешь — и захочешь, — строго ответила Шагалова голосом, не терпящим борьбы с курением. — Ты должен полностью войти в образ. Алло! Девушка, вот у вас по каталогу есть много сортов Эджвуд, а нет ли Эджвуд Слайсд? А, вот эти, которые черри? Отлично! С богатым ароматом спелой вишни? Средней крепости, смесь мягкой Вирджинии, насыщенного Бёрли и пряных Ориенталов. Оно? Это мне и надо. А на всех пачках такие мерзкие картинки? Понятно. О, хотя бы «Слепота», если можно. Десять упаковок. Да, десять. Теперь трубочку. Вот эту, вишневого цвета. Не-не-не! Никакого пластика и никакой Украины. Или у вас и табак украинского производства? Цена меня не волнует. Вип? Именно вип мне и надо. Нормально. Ага, вот эта? То, что мне и надо, как у Сталина. Безусловно. Все, что полагается. Сколько с доставкой? Сегодня же. Нормуль. Записывайте: Габаево... Нет, не Кабаева. Га-ба-е-во. Правильно. Улица Герцена, дом семнадцать. В этом доме, девушка, все квартиры и комнаты наши.

Курьер привез заказ ближе к вечеру, весь комплект с доставкой обошелся в девяносто тысяч, столько же, сколько они заплатили за два своих велосипеда. Зато: виповская английская трубка фирмы «Данхилл» с чашей вишневого цвета из настоящего бриара и с черным эбонитовым мундштуком, точь-в-точь такую курил Сталин, килограмм табака «Эджвуд Черри», ёршики, сумка, кисет, тампер для придавливания табака, фильтры и наклонная трубочная зажигалка.

— Держите, Иосиф Виссарионович, лично от меня!

— Рыжая! Как ты себе это представляешь? Я никогда не курил и вдруг...

— Решись, и ты свободен. Не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Можешь даже не затягиваться, хотя так, наверное, будет не вполне натурально. Неужели мне первой опять?

Последний аргумент подействовал, и Назар, вскрыв пачку с изображением воспаленного глаза и надписью «Слепота», принялся набивать трубку. Табак и впрямь испускал ароматы спелой вишни.

— Кажется, когда мы сегодня приехали, как раз и пахло табаком с ароматом вишни, — припомнила Регина.

Назар задумался:

— Погоди! А с какой плотностью надо набивать-то? Я же ничего об этом не знаю. Дай-ка я отцу позвоню, он когда-то курил трубку.

Олег Николаевич Белецкий родился, когда вся страна праздновала столетие Ленина, и, должно быть, поэтому он с юности невзлюбил вождя мирового пролетариата, созданное им государство, да и сам пролетариат заодно с ними. Еще бы, если в твой день рождения только и трубят про самого человечного человека. В год Московской Олимпиады десятилетний Олег впервые осмелился осквернить портрет Ленина и с того времени смело рассказывал анекдоты про Володеньку и Наденьку с Феликсом Эдмундычем и проституткой Троцким. Студентом эпохи Горбачева он уже в открытую провозглашал себя антисоветчиком, ждал ареста, читал только запрещенку, требовал Солженицына провозгласить царем Александром Четвертым и все в таком роде.

По окончании института он устроился инженером на телевидении и так там и работал, гордясь, что именно благодаря телевидению осуществилась победа демократии. А то, что в стране не все ладилось даже после этой славной победы, списывал на излишнее количество недобитых краснопузых и живучесть идей Ленина–Сталина.

Когда Назар позвонил посоветоваться насчет трубки, Олег Николаевич в тот же вечер примчался в Габаево.

— Стало быть, так и живете здесь? — спросил он, осматриваясь и садясь напротив камина, но только сел, как сразу подпрыгнул, словно в кресле его ждал эхинокактус техасский. — Это еще что такое?! — рявкнул он на портрет, выполненный сангиной.

— Это не то, что ты думаешь, — поспешил заверить сын и быстро рассказал об их новом проекте. — Так что мы вынуждены с ним общаться, чтобы, так сказать, еще больше напитаться ненавистью.

— Странные у вас методы работы, — покачал головой Олег Николаевич и смирился, тем более что тонкие женские руки уже расставляли пред ним всевозможные закуски и выпивку. А выпить и закусить он любил.

— Кстати, для пущей ненависти портрет написан настоящей человеческой кровью, — сказала Регина. — Наш друг, знаменитый художник Алексей Виннигер, купил на станции переливания литр и нарисовал.

— Интересный ход, — хмыкнул Белецкий-старший. — Ведь этот выродок насквозь пропитался кровью своих жертв. Почему раньше художники не догадались?

— Это она догадалась первая и заказала Виннигеру именно кровью, — попытался Назар увлечь отца Региной.

— Похвально, — буркнул Олег Николаевич.

О сталинском проекте они рассказывали поверхностно, не раскрывая нюансов, а уж особенно не проникая в святая святых — в триггер.

— Вот как, Назарушка, витиевато и причудливо история ткет свои волокна, — пьянея, но пока держась молодцом, говорил отец. — Вот давай копнем нашу семью. Ты — демократ новой волны. Я — демократ старой волны. Старая гвардия демократии. Мой отец, Николай Эдуардович, сорок пятого года рождения, в целом был советский человек, иногда поругивал коммунистов, но сам был коммунистом и не хотел бы... Даже про Сталина иной раз говорил как все: «Сталина бы вернуть не помешало». Но знал, что Сталин козлище. Просто и Хрущ, и дорогой Леонид Ильич Иосифу Кровавому в подметки не годились. Это уж трудно не признать. Такой же в точности был и твой второй дед. Впрочем, что я говорю «был», они же оба еще живы. А вот с прадедами вообще сплошные завихрения! Регина, вам интересно?

— Необычайно интересно, Олег Николаевич! Назар не так много рассказывал о своих предках.

— Его прадеды это сплошная антиподия! Один мой дед, который по отцу, Белецкий Эдуард Эдмундович, чистый поляк, шляхтич, ешче Польска не сгинела! Работал у самого Рыкова в аппарате. Большевизию ненавидел, но тайно. Арестовали Рыкова, арестовали и его, моего деда. Поляка. Про него еще моя бабка, его жена, говорила: «Пшек!» Но его не расстреляли, выпустили во время войны. Работал верой и правдой на оборонку. Ничего такого. Так в пятидесятом его опять арестовали и — хлоп! — к стенке. Расстреляли! Как я после этого могу относиться к Сталину? Плохо. Не просто плохо, а резко отрицательно.

— Вы закусывайте, Олег Николаевич, закусывайте, — подкладывала ему того и сего любезная Регина. — Вы разволновались. Давайте вы пока нам покажете, как трубку раскуривать.

— Лиса ты рыжая, — смеялся подвыпивший папаша. — Давайте за вас выпьем. Ты, лиса, скажу честно, мне не очень раньше нравилась. А теперь я вижу, ты — клёвая.

Выпили по десятой рюмке. Ловко отвлеченный от фамильного древа, папаша принялся учить:

— Для начала трубку надо обкурить. Если она новая. Сначала кладем немного табака. На четверть. Слегка притаптываем. Раскуриваем медленно-медленно. Вот так. Вот та-а-ак. Ну-ка, попробуй!

Назар взял трубку и слегка курнул. В горле запершило, но не сильно. В целом даже и не самые гадкие ощущения.

— Запах, ребята, запах! — воскликнула Регина. — Тот самый! Который днем сегодня.

— Пожалуй, да, — согласился Назар, передавая трубку отцу.

— Нет, ты продолжай, продолжай, — отказался отец. — Не затягивайся, просто пускай дым.

Назар еще раз курнул и передал трубку Регине, приказавшей:

— Мне! — И она тоже курнула, выпустила большой клуб дыма. — Класс! — И закашлялась. — Теперь вы. — Передала Белецкому-старшему. — И пусть это будет наша трубка мира.

Когда докурили первую небольшую порцию и Регина потребовала продолжения, Олег Николаевич решительно возразил:

— Вот теперь трубка должна подумать о своем дальнейшем будущем. А точнее, просохнуть. Привыкнуть, что она, так сказать, потеряла девственность.

— И как долго?

— Часов десять. Иначе вы ее загубите, — с видом знатока возразил давний курильщик и отложил трубку в пепельницу, а пепельницу поставил на камин, к Сталину, будто лампадку к иконе святого.

Празднование утверждения Сапегиным сценария, а также трубка мира с отцом затянулись до утра. Папаша все продолжал развешивать лица на фамильном древе. Не все прадеды Назара пострадали от сталинских репрессий, только Эдуард Эдмундович. Иван Иванович Неробкий прошел рядовым всю Великую Отечественную, брал Берлин, рейхсканцелярию, где тоже расписывались на стенах, а не только в Рейхстаге, и он написал: «Товарищ Сталин, мы уже здесь! Рядовой Иван Неробкий».

— Ты представляешь, сын, — возмущался Олег Николаевич, — один мой дед этим подонком расстрелян, а другой мой дед этого подонка обожал, портрет на стене и все такое! Любил петь: «Лезет Гитлер на березу, а береза гнется, посмотри, товарищ Сталин, как он навернется!» Только матерно.

Всю войну прошел и другой прадед Назара, Алексей Игнатьевич Кузьмин, в чине лейтенанта артиллерии он брал Будапешт, с пушками лез на гору Геллерта, которую обороняли отъявленные гитлеровцы. И у него к Сталину всю жизнь сохранялось весьма уважительное отношение.

— Хотя, Назарчик, дед Иван не был таким оголтелым, свою симпатию не афиширро. Но если при нем Сталинюгу ругали, вставал и эдак уходил. Прикинь, Назарик! — Язык пьяного отца заплетался, но он продолжал гнуть свою линию, доказывая парадоксальность воззрений предков.

Четвертый прадед Назара на войну не попал, потому что ему в сороковом году пилорамой отстригло четыре пальца на правой руке.

— Семен Филимонович, царст ему небес-с-с, — злился Белецкий-старший. — Противный был дедуля у твоей мамули. Дмитриев. Сталина дед Семен не ценил, а перед Молотовым, ё-мое, преклонялся. Как будто Молотов расстрельных списков не подписков... Не пора ли нам? — вдруг запнулся Олег Николаевич и стал крениться. Его уложили спать здесь же, у камина, на диванчике, поскольку тащить наверх сил не оставалось и Назар в зюзю, да и Регина пробормотала:

— Я уже тоже не алё.

В полдень отец стал ломиться к ним в спальню.

— Просыпаюсь, открываю глаза, а он на меня смотрит! Ну, думаю, попал! А потом вспомнил, что у вас проект.

Отправились вниз похмеляться. Вдвоем. Регина стонала:

— Башка! Хуже, чем у Надюши Аллилуевой!

Опорожнив по паре банок пива, с трудом приходили в себя.

— Э! — вспомнил папаша. — Пора трубку дальше раскуривать.

— Я не смогу, вырвет, — сморщился Назар.

— Не вырвет. Тебе для проекта надо. Терпи!

Нигде не могли найти вчерашнюю откупоренную пачку со слепым глазом, пришлось из картонного ящика, доставленного вчера курьером, извлечь другую.

— Что за хрень! — возмутился Белецкий-младший. — Рыжая вроде бы вчера все со слепотой заказывала!

На извлеченной наугад пачке табака зеленела истощенная человеческая грудная клетка, как у трупа из Освенцима, и чернела зловещая надпись: «Мучительная смерть».

— Вот суки! — выругался Назар. — С этими заказами по Интернету все надо перепроверять. Гадость какая! Как вообще люди курят с такими картинками? Извращенцы, что ли?

— Я даже собирался бросить, когда их стали выпускать. Лет — сколько? — пять-шесть назад. Когда Путин издал указ о борьбе с курением. Но я потом придумал их малярным скотчем заклеивать. — И он показал пачку «Винстона», обмотанную белым бинтом малярной клейкой ленты. — Но вообще-то я стал очень мало курить. В память о Ельцине. Борис-то Николаич нашел в себе мужество бросить.

Назар стал доставать другие пачки с табаком «Эджвуд Черри». Все устрашающие картинки оказались разные. Сгнившая ступня с надписью «Гангрена», прогрызенный инсультом мозг, убитое инфарктом сердце, мертворожденный эмбрион на куче окурков, раковая опухоль, недоношенный жалобный малыш. Импотенцию изображало серое мужское тело без головы, руки растерянно разведены по сторонам, а к бедняжке пенису поднесена, закрывая его, розовая женская рука с опущенным вниз большим пальцем, ноготь окрашен в ярко-красный лак. Со слепым глазом оказалась лишь еще одна пачка да плюс вчерашняя, откупоренная и куда-то запропастившаяся.

— Издевательство какое-то! — фыркнул Назар. — Полный комплект подобрали. Постарались, ёрники. Не буду я курить!

Но отец уже распечатал «Мучительную смерть», набил трубку восхитительно пахнущим табаком и раскуривал.

— Второй сеанс — треть чашки, — поучал он. — Третий — половина. И так далее. Понемногу надо прибавлять. А уж потом на полную катушку. Вот так раскуриваются трубки, сынок. На-ка, затянись.

— Не могу. Не буду. Отстань!

— Слабак!

— Сам кури свою мучительную смерть!

— Кстати, по статистике, картинки не дали желаемого результата. Кто курил, так и курит. Некоторые только заклеивают, как я, а остальные привыкли.

— И как они могут носить такую пакость у себя в карманах, в дамских сумочках! Меня вот тошнит от всего этого.

— А вот Сталину бы нравилось, — похихикивал отец, продолжая раскуривание. — Особенно — мучительная смерть. Он же любил мучить людей. Прежде чем их укокошить.

— Лично он никогда не присутствовал при пытках, — возразил Назар.

— Все равно сволочь, — улыбнулся Олег Николаевич. — Я, пожалуй, поживу у вас несколько деньков, пока трубочка раскурится?

— Ну вот еще! — решительно отказал Назар Олегович, хорошо зная, как к такому отнесется Регина. — У тебя своя квартира хорошая. А нам будешь мешать.

— Да у вас тут столько места, что мы можем даже и не встречаться! — обиделся отец.

— Нет, батя, извини. Полюбасу будешь отвлекать, а у нас проект суперважный. Можно сказать, судьбоносный.