Людоед

Товарищ Сталин, мы уже здесь!

Кромешная темнота. Назар тыкается туда-сюда, ударяется плечом, локтем о стены, не может найти выхода, а самое ужасное, что не видно ни зги, хоть глаз выколи и как там еще в таких случаях говорится... И это очень страшно. Стоп! У него же есть фонарик в айфоне. Он находит в кармане айфон и пытается включить фонарик, но в айфоне что-то тускло мерцает. Такой сон уже не раз снился: что пытаешься позвонить, а в проклятом гаджете сплошная дурь какая-то. Назар выставляет тускло светящийся экранчик перед собой и наконец видит стену. На стене что-то написано, он медленно приближается к надписи и читает: «Товарищ Сталин, мы уже здесь! Рядовой Иван Неробкий».

С тем он и проснулся. Сон как сон, ничего особенного. Но Белецкий лежал теперь в темноте спальни и чувствовал жгучий стыд перед приснившейся ему надписью. Удивительно то, что он никогда ее не видел, да и как бы мог видеть — у прадеда при себе не имелось айфона, да и просто фотоаппарата, чтобы сфоткать и потом всем показывать. Он лишь хвастался своей надписью, и, кто его знает, может, врал.

Но даже если и врал, даже если и не брал рейхсканцелярию, сам факт, что он воевал в Берлине, неоспорим. Главное, что он априори мог ее брать и мог оставить такую надпись. А вот какую бы оставил его правнук? «“Сталин пригнал нас сюда насильно”? “Долой Сталина”? “Сталин людоед”? “Мы не против немцев”? “Немцы, я люблю вас”?» — мелькало в возбужденной голове популярного телережиссера Белецкого.

— Какие же мы сволочи, Рыжая! — простонал Назар от всего сердца.

Регина крепко спала, испуская обильные винные испарения. Начиная с осени она каждый вечер к ночи напивалась — водкой, коньяком, красными винами. Порой просто в зюзю, в хлам, в никакошенькую, и это не могло уже не тревожить. Спивается молодая девка! Еще тридцати нет. Когда они вместе пьют, у нее стакан быстро опорожняется, и только и слышно: «Кто у нас за кем ухаживает?»

В конце октября Подмосковье побелило снегом, и сейчас, встав с кровати и подойдя к окну, Назар увидел седину снега. Словно их дом стоял на голове у седого человека. На голове у прадеда Ивана Неробкого, бравшего Берлин. И жгучий стыд перед лихой прадедовской надписью еще сильнее разбередил душу.

Два осенних месяца — сплошные съемки, какая-то безумная гонка, яростная атака на то, за что сражался прадед Иван. И прадед Алексей Кузьмин. Но стоп, стоп, стоп! Разве они за Сталина сражались? Они воевали за Родину, за то, чтобы победить Гитлера, чтобы наступил конец войне.

Но нет, прадед Иван шел в Берлин, чтобы сообщить товарищу Сталину: «Мы уже здесь!» Он ведь не написал своей жене: «Люба, мы уже здесь! Жди меня, и я вернусь». Прадед Алексей сейчас плюнул бы правнуку Назару под ноги и угрюмо ушел. А прадед Иван своими заскорузлыми и жилистыми руками лично бы задушил правнука Назара. «Предатель! Сволочь!»

Белецкого аж передернуло. Это хорошо, что прадеды не живут до ста лет, не то рядовой Неробкий не оробел бы перед правнуком.

Назар спустился на первый этаж, достал из холодильника «Гиннесс» и сел у камина, в котором со вчерашнего еще тлели угольки. Подбросил дровишек, огонек нехотя стал их лизать. Назар уселся перед огнем и стал медленно попивать настоящее ирландское пиво.

Вот он живет в таком буржуйском доме, сидит у камина, а днем едет и попирает эпоху, в которой его прадеды шли в бой с криком: «За Родину! За Сталина!» Хотя писатель-фронтовик Астафьев вспоминал, что орали просто нечто несвязное или матерились, а ни Родину, ни Сталина не помнили в минуты атаки. Но Астафьеву Ельцин пообещал выцыганить Нобелевку, так что, знаете ли...

Хорошо, что Рыжая спит, а то бы сейчас опять стала обзывать его Гамлетом. А кстати, Людоед риоху не пил, он предпочитал грузинские вина, почему бы и им не перейти на «Цинандали», «Телиани», «Ахашени», «Киндзмараули»? Что там еще? «Кварели» какое-то еще есть.

Только надпись. Не приснился сам прадед, не сказал ему: «Задушу, гадина!» Но в царапинах, из которых состояла надпись, жил сам прадед, светил Назару из кромешной тьмы, и перед этой надписью было стыдно.

«Гиннесс» малость успокоил его, убаюкал. Выпив две бутылки, Назар почувствовал, как возвращается сонливость, и отправился на второй этаж в спальню. Поднимаясь по лестнице, бормотал:

— Знаешь что, Иван Иваныч, у тебя своя судьба, у меня — своя. Спи себе спокойно в земле сырой и не лезь в наш мир со своими убеждениями.

Вот и в темные чащи все реже стала звать Регину флейта Эрота. Утром, проснувшись, Назар похлопал рядом с собой ладонью и приласкал пустоту. Хмуро усмехнулся, придумав стишок. Всем телом сладко потянулся и вдруг опечалился, вспомнив ночной сон.

Регина сидела внизу у камина, слегка потягивала из бокала винцо и путешествовала по своему макбуку.

— Вино и работа прогнали Эрота, — принес он ей свежепридуманный стишок. Но она не оценила юмора, продолжая что-то напряженно выискивать. — Ну, что еще гениальное хотим успеть вставить в сценарий? — спросил Белецкий, садясь за стол в своем новом шикарном халате.

— А ты знаешь, какие были последние слова Сталина?

— Полагаю: «За нашу Родину — огонь, огонь!»

— Я серьезно, Назер.

— Назером ты меня еще ни разу не называла. Получается, что я родом из Назербайджана.

— Так вот, перед тем как его ударил инсульт и он уже ничего не мог говорить, наш Иосиф Виссарионович сказал охране, что идет спать. Потом почему-то добавил: «Все можете спать».

— И всё?

— Всё. Но каков глубокий смысл, Назик! Мол, я иду умирать, и все можете умереть. Он впервые всем разрешил спать, доселе охрана бодрствовала и в часы его сна. Это надо вставить.

— Обязательно.

— Уже вставила в последнюю серию. И вот еще: мы забыли про режиссера Лукова. Как его громили за вторую серию фильма «Большая жизнь».

— Забыли мы про Лукова и про маршала Жукова, — продолжал рифмовать телережиссер. — А еще про Рыкова и Петра Великого. Может, хотя бы сегодня отдохнем, Рыжая? Вспомним, что я твой бойфрендик, а ты моя гёрлочка. А то как-то скучновато мы жить стали. Все вокруг нас заслонил Сталин.

— Сыплешь стишатами, как в каком-нибудь пырьевском пошлом фильме, — огрызнулась Шагалова. — Мы что тебе, свинарка и пастух?

— В глубинном смысле — да. А между прочим, нынче Седьмое ноября, красный день календаря.

— Вот уж чего мы никогда отмечать не будем.

— Тебя не поймешь. То ты восхищаешься Людоедом и готова в компартию вступить, а то огрызаешься на главный компраздник.

— Да? — Регина задумалась и наконец оторвалась от своего драгоценного макбука. — Тут ты прав. И как мы будем его праздновать?

— Вообще-то я гляжу, ты уже празднуешь. Это первый бокал или уже пятый?

— Первый. Так что, какие есть предложения?

— Предлагаю махнуть в Питер и взять Зимний.

— Взять Зимний, взять Зимний... — Шагалова задумчиво забарабанила ногтями по лакированному подлокотнику кресла. — Кстати, кинотеатр в Кремле был устроен в бывшем помещении зимнего сада.

— Открыла Америку! — Назар встал, подошел к окну. Уже никакого снега, унылый моросящий дождь за утро съел его. Погода не манила на прогулку. — В этот день в сорок первом наши прадеды маршировали по Красной площади и прямо с нее отправлялись на бой с врагом. Чтобы защитить идеалы свободы, равенства и братства. Защитить то, что было завоевано седьмого ноября семнадцатого года. А мы на своем «Кинокладбище» растоптали их могилы.

— Началось в колхозе утро! — простонала Шагалова.

— Мой прадед Иван Неробкий на стене рейхсканцелярии написал: «Товарищ Сталин, мы уже здесь!» А сегодня ночью эта надпись мне приснилась.

— Кстати, почему ты не взял себе в качестве псевдонима фамилию этого прадеда? — оживилась Регина. — Назар Неробкий! Звучит сильнее, чем Белецкий.

— Еще не поздно поменять, — кивнул Назар. — Ты понимаешь, Рыжая, они воевали, они семьдесят лет страдали и мучились за свои идеалы. А наши с тобой папаши эти идеалы в девяностых годах хряп-хряп! — и порубили, как соленые огурцы в салат оливье.

— Так ты что, решил отметить Седьмое ноября новым восстанием против нашего буржуазного заказа?

— Ты понимаешь, все их страдания оказались напрасны. Они пережили войну и репрессии, а все зря. Вот в чем ужас, Рыжая!

— Что делать... Наполеон тоже воевал-воевал, а все зря.

— Мне на Наполеона фиолетово. Мне моего прадеда Ивана жалко. И стыдно перед ним. Перед его бравой надписью.

— Слушай, Спецназ! — возмутилась Регина. — Если стыдно, поезжай к нему на могилу и поплачь там. А мне некогда, я тут много нарыла нового, и это обязательно вставим в наше «Кинокладбище».

Белецкий угрюмо стоял у окна и думал о том, какая она стерва. И еще о том, что чем реже они устремляются в темные чащи, тем меньше он любит ее. Получается, она прикрепляет его к себе только сексом? Да пошла она!.. Закрутить роман. Хоть с кем. Есть женщины в русских селеньях! В разы красивей и сексуальней Региночки.

— Слушай, Наз, — вдруг раздалось со стороны камина. — А давай и впрямь съездим на могилу Ивана Неробкого.

Он помолчал, смягчился в отношении к ней и ответил:

— Кстати, там же неподалеку и Ближняя дача Сталина в Волынском, ее же еще и Кунцевской называют.

И вскоре дворники слизывали с лобового стекла дождевую морось, Регина, более-менее трезвая, сидела рядом и вдавалась в рассуждения:

— Людоед не любил Седьмое ноября. Потому что это день рождения Троцкого. А потом еще и Надюха после празднования красного дня календаря подарила ему свой суицид. Когда приближались ноябрьские праздники, его охватывало чувство как у онкобольного, идущего на очередное обследование: вдруг скажут, что опухоль опять активизировалась и ногу теперь придется оттяпать до самого колена?

— Тебе бы романы писать, а не сценарии. Образное мышление зашкаливает.

Могилу Ивана Неробкого искали долго, Назар сто лет на ней не был. Наконец нашли. Шагалова стояла под зонтиком, Белецкий наслаждался своим раскаянием, предоставляя дождю орошать непокрытую голову. Потом он достал из-за пазухи бутылку водяры, откупорил и влил в себя чуть ли не половину. Протянул Регине:

— Будешь?

Она тоже отпила изрядно, вернула бутылку и спросила:

— А если гаишники?

— Начхать, откупимся, бабла до фигищи.

На обратном пути она попыталась его взбодрить:

— Помнится, ты с утра стишатами баловался. Вот придумай тогда. Если говорят: «Спасибо деду за победу!» — то как тогда «Спасибо прадеду»?

Белецкий сохранял угрюмство и ничего не ответил.