Людоед

Давайте не отвлекаться!

Жизнь нового проекта Назара Белецкого и Регины Шагаловой из тайных колдовских габаевских заговоров выходила в явь активного съемочного процесса.

Сценарий решили переделывать по ходу съемок, и первую серию Регина в два дня переписала под триггер. Прежде всего, покуда Белецкого не подстригли, сняли один-единственный эпизод сериала, где он ненадолго появляется поначалу в своем прежнем длинноволосом облике, примелькавшемся телезрителям. В длинном кожаном фиолетовом плаще, как маг и волшебник, он стоит на кладбище, а за спиной у него черная плита, светлый профиль и только фамилия: Эйзенштейн.

— Новодевичье кладбище Москвы, четвертый участок, тридцать седьмой ряд, место восьмое. Под этой тяжкой плитой навсегда упокоился беспокойный кинорежиссер, умерший одиннадцатого февраля сорок восьмого года в возрасте всего лишь пятидесяти лет. Сергей Михайлович Эйнштейн. Тьфу ты! Давайте еще раз.

С пятого дубля он записал все как надо и фамилию беспокойного покойного произнес наконец правильно.

Далее он шел по Новодевичьему кладбищу и продолжал говорить в своей знаменитой лукаво-загадочной манере:

— Фильм Эйзенштейна «Броненосец “Потемкин”» был признан самым лучшим фильмом всех времен и народов. Но в Советской России очень быстро сошел с экранов, а самого великого режиссера стали травить, доказывая, что все его авангардное направление в искусстве есть дурь и блажь, сумбур вместо образов, оглупление зрительских масс. Эйзенштейна не арестовали и не расстреляли в тридцатые годы, когда людей уничтожали, смахивая в небытие, как пыль. Но он постоянно то оставался на плаву и даже что-то там возглавлял, то оказывался на краю пропасти, когда его фильмы запрещали и даже смывали с пленки. Да, да, такова была сталинская цензурная практика. Эйзенштейн несколько раз пережил инфаркт, покуда, загнанный в угол, не умер от очередного сердечного приступа. И таких жертв сталинской политики в области кино было так много, что мы решили собрать их на одном общем кладбище. Кинокладбище имени Сталина.

— Отлично, Наз, супер! — хвалила Регина, будто не он, а она выступала в качестве режиссера их общего документально-художественного сериала.

— Лиха беда начало, Рыжая! — спокойно отвечал Белецкий, уверенный в своей неподражаемости.

Далее разные актеры должны были рассказывать от лица персонажей сериала о своей жизни и о том, как их гнобил Сталин, а между ними Белецкий тоже рассказывал бы о том, как их гнобил Сталин, но в соответствии с триггером его повествования Шагалова переписала, сделав от лица самого Кобы.

Неожиданно их вызвал к себе Сапегин:

— Знаю, дети мои, что вы уже начали снимать, но есть один срочный параллельный заказ. Сделать получасовой фильмешник о Зеленском.

Вовика они давно знали, даже, было дело, выпивали с ним. Забавный малый, хотя и малость надоедливый. В мае случилось небывалое: клоун стал президентом. В истории случалось, что президентами становились артисты, самый яркий пример — Рейган. Украина шагнула еще дальше, выбрав главой своего государства шута, или, как говорится по-украински, блазня.

— Деньги дают огромнейшие, — сказал Сапегин. — Я, конечно, от выбора украинского народа не в восторге, скоморох лубочный. Но, как говорится, новое знамя демократии. Повторяю, гонорар огромный, сможете себе дом купить. Хоть на Голопожопских островах. Что молчите?

Назар и Регина размышляли. Белецкий решил ответить первым:

— Илья Кириллович, мы только вошли в нашу сталинскую тему, давайте не отвлекаться!

— Сталинка не горит, можете к ней вернуться через месячишко, — разочарованно покусал верхнюю губу Сапегин.

— Мы и про Зелень можем снять через месячишко, — сказала Регина.

— Вам что, лишние деньги не нужны? — хмыкнул Сапегин.

— Нужны, — отозвалась Регина. — Дом на Голопожопских островах это клёво. Но мы только-только нащупали нерв нашего «Кинокладбища». Только началось что-то получаться так, как вам хочется. С триггером. И вдруг резко перепрыгивать. Может так получиться, что и там, и тут запорем.

— К тому же Сталин — величина, а кто такой Зеленский? — добавил Назар и скривился, будто откусил от зеленого лимона.

— Но не отдавайте пока тему другим, — сказала Регина. — Дайте нам подумать. Ладно?

Следующий эпизод снимали в Риге, куда их поначалу не хотели пускать, но, узнав, что делается фильм против Сталина, латыши мигом включили приветливость. Под всем известный вид на высокие шпили столицы Латвии со стороны Рижского залива высветилось название первой серии творения Шагаловой и Белецкого: «Броненосец Эйзенштейн».

В Риге тридцатилетний актер Стеколкин, маленький, пузатенький и большелобый, очень похожий на Эйзенштейна, рассказывал от лица автора «Броненосца “Потемкина”», как он родился и рос в Риге, как зверски ссорились родители и оттого антагонизм стал основой его мировосприятия, а нелепость и неладность жизни перешли в мир его будущего искусства. Как он ненавидел здания в стиле модерн, построенные в Риге его отцом-архитектором, и всю жизнь мечтал их взорвать ко всем чертям. Как он после революции служил в агитпоездах Красной армии, а потом в Москве учился у Мейерхольда. Уже на улицах Москвы, связанных с деятельностью Эйзенштейна, Стеколкин от его имени рассказывал о творческом пути до начала работы в кино.

А потом все отправились в Крым снимать рассказ Стеколкина о том, как он, Эйзенштейн, вместе с Александровым снимал фильм «Броненосец “Потемкин”». Шагалова ловко подвела в сценарии милого и пушистого кинорежиссера к тому моменту, когда на него набросится Хищник. Вот он идет по улице, а из двери кинотеатра за ним следит черный глаз, и вдруг выскакивает Хищник и крадется следом за Эйзенштейном, идет по улице следом и начинает разговор со зрителем.

Белецкого подстригли и сделали из него молодого Иосифа Джугашвили, как на фотографии, где ему лет двадцать пять, бородка, усики, пиджак, клетчатый шарф. Красавец! Лицо поэта и боевика-террориста одновременно. И Белецкий даже получился очень похож, телезритель не в первые же секунды узнает его.

— Когда появился синематограф, мне было двадцать. Я много читал, театр считал полнейшим дуракавалянием, а уж кино и вовсе каким-то ширпотребом, — говорит Белецкий в роли молодого Джугашвили в клетчатом шарфе, идя по улице. Но вот он уже в зале синематографа смотрит на экран, где показывают старое кино с жеманными актрисами и пижонистыми актерами, тени волшебного фонаря бегают по его лицу, и он говорит дальше: — Однако, хотя я и терпеть не мог всю эту киношную хрень, мне нередко приходилось посещать кинотеатры, потому что в них удобно было устраивать тайные явки, что-то передавать или получать. — Ему передают какой-то сверток. — Но как же я при этом ненавидел происходящее на экране!

С образом в клетчатом шарфе жалко было расставаться, и Белецкий еще некоторое время рассказывал о своей кровавой террористической деятельности до революции, оставаясь молодым и красивым Джугашвили.

Но пришлось сменить имидж, клетчатый шарф — слишком яркая примета. И вот он уже в обычном костюмчике, рубашечке, кепке, похожий на сицилийского мафиози, как из бакинской жандармской картотеки. Идет себе вечерочком по улочке, а мимо в карете везут ящики с деньгами, и он выхватывает сверток, швыряет его — ба-бах! — взрывается бомба, а он еще и револьвер из-за пазухи и стреляет, стреляет! Вранье?

— Вранье, — отвечает Белецкий–Сталин зрителю, — и причем наглое, я всегда на стрёме стоял и руководил эксами, сам лично никого не убивал, убивали другие, те, кого я посылал. И дальше я всю жизнь буду придерживаться этого принципа: убью миллионы людей, но не собственными руками, а чужими.

Он в жандармском отделении, с него делают снимки, берут отпечатки пальцев, слышен голос жандарма:

— Джугашвили Иосиф Виссарионович, кличка Коба, год и месяц рождения — восемьсот семьдесят девятый, декабрь, рост один метр шестьдесят девять сантиметров, телосложение худое, волосы черные, волнистые, густые, борода и усы тонкие, густые...

Его ведут в одиночную камеру, закрывают в ней, он ходит по камере и разговаривает со зрителями:

— Я сидел в тюрьмах, а где-то там, на воле, продолжалась жизнь сытых и пошлых посетителей синематографа, которую я мечтал разрушить до основанья. Вместе со всем этим паршивым кино!

— Молодцы, дети мои, так держать! — похвалил Сапегин, отсмотрев первые отснятые эпизоды первой серии «Кинокладбища имени Сталина». — Продолжайте в том же духе, денег не жалейте. Если надо, расширим смету, весь мир у нас в руках, мы звезды континентов. Насчет Зеленского подумали?

— Дайте еще недельку.

— Но не больше. Ваш заказ уже на столе, пора его есть, а то испортится. Придется другим отдать.

По поводу фильма о новом презике Украины Назар и Регина поспорили.

— Уж очень хочется на Голопожопские острова, — вдруг заканючила Шагалова. — И главное, тут все очень просто. Показать, что наконец не воротилы бизнеса приходят во власть, не бывшие кагэбэшники, а представители творческой интеллигенции.

— Это Зелень-то интеллигенция?

— Неважно, пусть клоун, но все-таки артист.

— Рыжая! — вдруг прервал ее мечтания Назар. — Зелень, конечно, лапочка, но кто он — и кто наш нынешний персонаж?

— Ты, блин, конечно, прав, — морщила нос Регина. — Сталин — фигура колоссальная. И у тебя уже так хорошо получается изображать Хищника во всей его красоте. Но так хочется домик на Голопожопских островах.

— Вообще-то они Галапагосские.

— Да знаю я! Ну ты и зануда, Наз. Ладно, как там говорила Фаина Раневская?

— Деньги прожрутся, а стыд останется.

И они вновь яростно и увлеченно продолжали снимать первую серию. Меняя образ и пересаживаясь из пиджачка в военизированный китель, к чертям собачьим шляпа, здравствуй, полувоенная фуражка, молодой Хищник становился матерым и рассказывал о том, как поначалу его воспринимали глуповатым кавказским разбойником, который всегда останется на вторых ролях, спустился с ветки и пока даже не знает, как штаны надевать. Но чем ближе семнадцатый год, тем больше стали приглядываться к нему и видеть в нем грозного соперника.

— Вся эта ленинская шушера изначально недооценивала меня, — говорил Хищник телезрителю под мелькание кинохроники времен революции, Гражданской войны и двадцатых годов, словно с трудом продираясь сквозь эту кинохронику, — но вдруг осознала, что я могу стать опасным конкурентом в борьбе за власть после революции. Вот почему Троцкий и его сподвижники целых десять лет после взятия Зимнего распускали слухи, будто товарищ Коба в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое октября семнадцатого года трусливо прятался не то у какой-то проститутки, не то у своей будущей жены Нади Аллилуевой.

Белецкий, как окрыленный злой гений, используя всю свою изобретательность, не просто втюхивал кинохронику, а, не жалея денег на компьютерную графику, заставлял старые документальные кадры вертеться на длинных и широких прямоугольниках, сквозь которые он и продирался, как сквозь джунгли. С трудом, но находил выход и вновь обращался лицом к лицу с телезрителем:

— В борьбе с этой сильной ленинской гвардией у меня не хватало дыхания, не оставалось времени на личную жизнь, я едва успевал читать книги, жена ныла, что я не хожу с ней в театры и синематограф. И впервые я наконец понял силу волшебного фонаря, когда в двадцать пятом в Большом театре во время тяжелейшего для меня съезда партии, на котором я едва не вылетел из седла, отмечалась двадцатая годовщина революции пятого года и показывали фильм Эйзенштейна «Броненосец “Потемкин”». А начинался он с цитаты из Троцкого.

Показали цитату, замелькали эпизоды из «Броненосца», рукоплескание всего зрительного зала в Большом театре, сердитую усмешку Сталина, радостное ликование Троцкого.

— И тут я понял, что кино — это не просто паршивое развлечение недобитой буржуазии, что оно может стать кувалдой, булыжником, орудием в политической борьбе.

Стеколкин, изображая Эйзенштейна, бегает по разным ярусам Большого театра, заглядывает в зрительный зал, видит мелькание кадров своего фильма, слышит рукоплескания, мечется туда-сюда, покуда не вбегает в ложу, где навстречу ему выходит Хищник и говорит:

— Вы, товарищ Эйзенштейн, должны служить не Троцкому, а мне. Понятно изъясняюсь?

Над Большим театром Хищник встал перед Аполлоном, изображая, будто это он управляет квадригой, а не языческий бог. Эффектнейший кадр на самом деле смонтировали на компьютере, но получилось так, будто Белецкий–Сталин и впрямь залез на эту верхотуру и взял в руки бразды четверки лошадей.

В длинной, наглухо застегнутой шинели и фуражке он выглядел зловеще, оскаливаясь из-под усов:

— Я, и только я отныне должен был управлять киношной упряжкой. Но эти гаврики, эти гнилые троцкисты, гнусно меня обманули, — продолжал он, снова входя в ложу Большого театра, в так называемый Сталинский стакан, садился и смотрел на экран, где начинался фильм «Октябрь». По суровому лицу Хищника бежали кинотени, и он зло рассказывал: — Эйзенштейн и Александров по моему личному заказу сняли фильм о революции семнадцатого года «Октябрь». Каково же было мое удивление их бессовестной наглостью! Я увидел в фильме Троцкого, Ленина, Антонова-Овсеенко, Подвойского, даже Зиновьева, которые руководили революцией и осуществляли ее, а я просто отсутствовал. Только что не показали, как я скрываюсь у какой-нибудь бабы и трусливо высовываюсь из-за занавесочки. Конечно, я, как генсек, должен был отомстить двум гомосекам, но я всегда помнил, что месть это блюдо, которое подают холодным. В тот день, когда в Большом театре показывали «Октябрь», Троцкий поднял восстание и совершил попытку государственного переворота. Мятеж мы с легкостью подавили, и мне теперь ничего не стоило обвинить Эйзенштейна и Александрова в том, что они нарочно подготовили картину, приурочив ее показ к триумфу своего любимца Троцкого. Их бы расстреляли, за границей поднялся бы визг: «Сталин уничтожил лучшего режиссера всех времен и народов, ату его!» Но не это останавливало меня, Запад по-любому всегда нами недоволен. Меня останавливала слишком простая месть, а мне хотелось пить ее по глоточку. И как можно дольше. И я пил свою месть целых двадцать лет!

Хищник не только говорил в экран со зрителем, искрометный Белецкий чего только не изобретал, целиком используя теорию Эйзенштейна монтажа аттракционов. Лицо Хищника чередовалось с кадрами кинохроники и кадрами из фильмов двадцатых годов; он не просто говорил про ветку и штаны, а и впрямь спрыгивал с дерева в одной набедренной повязке и в бусах, поднимал с земли брюки и туповато, по-шариковски, пытался надеть их. Не просто говорил про занавесочку, а и впрямь высовывался из-за занавесочки, а в комнате к нему призывно протягивала белые руки изнуренная любовной негой красавица. Когда звучали слова о мести как о холодном блюде, перед Людоедом, сидящим за столом, ставили блюдо — два заливных человеческих сердца в желе и с воткнутыми в них кинжальчиками. А потом перед ним ставили бутылку с надписью на этикетке: «Месть многолетняя, выдержанная «««««», — и он наливал эту месть в бокал и медленно пил глоточками. Получалось и остроумно, и сатирично, и жутковато, а образ Сталина лепился совсем новый — образ Хищника, который ничего не намерен больше скрывать и с наслаждением рассказывает о своих преступлениях, как разоблаченный маньяк находит чрезвычайное удовольствие, когда водит следователей по местам своих чудовищных злодеяний и в мельчайших подробностях признается во всем.

Настало время Регине восхищаться своим бойфрендом. Она написала изощренный сценарий, бессовестный, наглый и лживый, но не глупый и пошлый, в отличие от сценариев типа «Жена Сталина» или «Ближний круг», а изысканный в своей бесстыжести, как порнофильм — но тупой и пошлый, а в великолепных интерьерах, с красивыми актерами, необычными атрибутами, разнообразным антуражем и неожиданными сюжетными поворотами.

Приезжая к себе в Габаево, они долго обсуждали подробности сегодняшнего съемочного дня, Регина то восторгалась, то спорила, то вновь восторгалась неистощимой изобретательностью Белецкого, завидовала, что не она, а он выдумал ту или иную деталь, то целовала его, то щипала. И в очередной раз заставляла учиться курить трубку:

— Не в затяжку — халтура! Надо, чтоб зритель видел, как Хищник глубоко и жадно затягивается, пускает дым через ноздри, это всегда добавляет зловещности образу. Как языческий демон, карающий непослушное, подвластное ему племя дикарей. Кстати, до чего же офигенски у тебя получилось изобразить дикаря! Обожаю! Дикарь мой! М-м-м, какой запах! — втягивала она в ноздри дым с насыщенным ароматом спелой вишни, который он все смелее пускал клубами, приучаясь к курению, хотя еще в мае о нем и не помышлял.

Та пропавшая пачка со слепым глазом, одна из десяти привезенных тогда курьером, так и не нашлась нигде. Отец не мог скоммуниздить, он бы так попросил, и ему бы не отказали. И Регина конечно же пришла к выводу:

— Это наш Хищник забрал. Четвертый случай полтергейста. Первый — физический: он телик включил американскую киношку посмотреть. Второй — коммуникативный: шарики погонял на уровне звуков. Третий — сенсорный: покурил и оставил запах дыма. Это четвертый, он почему-то называется осмысленным — когда передвигаются предметы или что-то неизвестно как и куда пропадает.

— Не съехать ли нам отсюда подобру-поздорову?

— Наоборот, ты что! Мы его сюда завлекли, он здесь, и он наш, служит нам. Ты глянь только, как лихо пошли съемки. Ни в коем случае никуда не линять. Лишь в том случае, если мы будем оставаться здесь, у нас получится самая бомба.

Про ассорти устрашающих картинок на пачках с табаком Регина ехидно сказала:

— Узнаю тебя, Россия, дорогая наша Русь! Храни себя, храни, как написано на заборе. Что ни закажешь, все привезут с точностью до наоборот.

Табак они из всех пачек полностью пересыпали в просторный деревянный хьюмидор из-под кубинских сигар, служивший на кухне вместилищем всякой мелочевки. Из ящика Назар перекладывал «Эджвуд Черри» в кисет небольшими порциями, но поскольку курил мало, содержимого ящика должно было хватить очень надолго. К тому же он дал себе слово после окончания съемок вернуться к чистому безникотиновому образу жизни, а все, что останется, подарить отцу.

И вот однажды в дни завершения съемок первой серии «Кинокладбища» Белецкому приснился страшный сон, будто он открывает свой хьюмидор, а там напихано пачек с устрашающими картинками. Он достает первую пачку, а на ней — обугленный труп и надпись: «Пожары»; достает другую, на ней — отвратительный сизый утопленник и надпись: «Наводнения»; третью — скелет из Освенцима под надписью «Голод»; четвертую — весь истерзанный пытками, но еще живой, стонущий человек с надписью «Страдания»; на пятой и вовсе все живое и движущееся — взрываются дома, маршируют гитлеровцы, сам фюрер истерично вопит на трибуне в фильме Лени Рифеншталь; на снегу одни солдаты атакуют и убивают других, стреляют пушки, огнемет изрыгает пламя, самолеты пикируют и сбрасывают бомбы... И поверх всего этого угрожающая надпись: «Война».

Первую серию Белецкий и Шагалова закончили на том, как Эйзенштейна раздавили с его «Бежиным лугом».

— Я понимал, что это очередной шедевр признанного гения мирового кинематографа, — говорил Белецкий, окончательно вжившись в образ Хищника и Людоеда. — Но в мире должен был существовать один-единственный гений — я! — Он вошел в бильярдную, где над столом светила с потолка лампа, а шары уже разбежались по изумрудно-зеленому сукну, и на каждом виднелись фамилии. — Я нашел самый иезуитский повод и обвинил Эйзенштейна в излишнем подобострастии перед советской властью, ведь «Бежин луг» не просто оправдывал предательство Павлика Морозова — он его воспевал. У меня представилась возможность самому выступить против предательства отца сыном, и меня поддержали.

Сталин–Белецкий взял кий и приблизился к столу, стал целиться в шар с надписью «Эйзенштейн».

— Как же чесались руки забить этот шар в лузу, отомстить троцкисту Эйзенштейну за цитату в «Броненосце “Потемкине”» и за то, что он никак не показал моего участия в Октябрьской революции. Но я оттянул вожделенный миг мести. И сперва насладился убийством других деятелей кино. — Он перевел кий на шар с надписью «Рютин» и с наслаждением ударил по нему.

Шар упал в лузу в конце первой серии, с шара, падающего в лузу, начиналась вторая, которой они, Белецкий и Шагалова, дали название «Марксисты-ленинцы против Сталина».

На сочинской даче Иосиф Сталин и Мартемьян Рютин, дружески беседуя, гуляли по пышным южным рощам, но, когда камера приблизилась к ним, оказалось, что Сталин говорит председателю Союзкино отнюдь не дружелюбные слова:

— Подонок! Мне давно сообщали о том, что ты и моя жена любовники. Теперь я получил точные доказательства. Но главное в том, что ты, мразь, собираешь вокруг себя всех, кому хотелось бы устранения товарища Сталина. И политического, и физического. И кино, которым ты руководишь с моей подачи, по-прежнему остается чуждым эпохе бурной социалистической стройки.

Навстречу паре, со стороны дружески беседующей, а на самом деле выясняющей самые враждебные между собой отношения, выскакивал бодренький начальник охраны Власик с фотоаппаратом:

— Товарищ Сталин, разрешите вас сфотографировать с товарищем Рютиным!

И Сталин, приобнимая Рютина, улыбался в фотообъектив. Образовалась фотография, но разорвалась надвое, и половинка с Рютиным отскочила, а Сталин уже один шел в оставшейся половинке и рассказывал о том, как Рютин создал Союз марксистов-ленинцев, направленный против Сталина:

— Хуже всего то, что он втянул в этот Союз мою жену и она стала активной антисталинисткой. Что я мог поделать? Арестовать свою Надю и предать ее суду? Так поступил бы только подлый шакал. Но я, Сталин, царь зверей, самый главный хищник, должен был сам решить этот вопрос.

Далее в фильме шел рассказ о ноябрьских праздниках 1932 года, который заканчивался сценой ночного убийства.

— Зачем тебе брат привез этот вальтер? — размахивал Белецкий перед лицом актрисы, бессловесно играющей роль Надежды Сергеевны. — В кого ты собиралась из него стрелять? Отвечай, шлюха! Может быть, в меня? — Он вставил ей в руку пистолет и направил дулом себе в грудь. — А может быть, лучше в себя? — Он повернул пистолет, остающийся в руке у жены, и направил на сей раз в ее грудь. — Чтобы не мучиться больше! И никого больше не мучить!

Выстрел — и Надежда упала на пол, так и не произнеся ни слова. Хищник повернулся к зрителю и сказал:

— Любой другой поступок с моей стороны был бы жалким и недостойным меня. Вот так застрелилась моя неверная жена, желавшая видеть меня свергнутым. Меня бы скинули, а она наслаждалась бы со своим Рютиным. Как бы не так! Всей стране объявили, что она умерла от болезни, близкие знали о самоубийстве, и лишь я один знал, кто ее убил.

Белецкий–Сталин замер на Новодевичьем кладбище перед памятником Надежде Аллилуевой, сокрушенно покачал головой и сказал:

— Эх, Надя, Надя! Могла быть верной соратницей вождя народов, а стала... А стала изменницей, предательницей и... самоубийцей. Ай-яй-яй! В тридцать один-то год. Сыночку Васеньке десять годочков, доченьке Светочке — пять. Ай-яй-яй!

Дальше вторая серия рассказывала о разгроме Союза марксистов-ленинцев, о том, как Рютина и его сообщников отправили в лагеря, а потом, с началом Большого террора, вернули в Москву, подвергли нечеловеческим пыткам, клещами вытащили признания в намерении уничтожить Сталина и все его окружение и расстреляли вместе с сыном. Другой сын погиб на войне, а жена в 1947-м.

— Так я истребил целое гнездо шакалов и гиен, — говорил Белецкий в роли Хищника. — Либералишки вопят о моей кровожадности. Но никто почему-то не обвиняет в кровожадности льва, который, убив соперника, убивает и его детенышей. Никто не проклинает собаку, поймавшую зайца и перекусившую ему горло. Если бы не перегрызал глотки я, перегрызали бы глотку мне, а заодно и всем моим верным соратникам.

Шагалова с восторгом смотрела на то, как Назар вжился в роль Хищника, и вновь полюбила его самой страстной любовью.