Маньяк

Наедине с Чикатило

Работа их не была только бесконечной беседой. Это была карусель из бесед, поездок, следственных экспериментов, поисков трупов или того, что от них осталось. Самолеты, поезда, рощи, леса, тайга, автобусы и электрички, и между ними — тюрьмы, камеры, изоляторы…

— У Чикатило были все основания доверять мне. Он во всем на меня полагался, зная, что я не подведу. Взаимное доверие между следователем и подследственным ведет к главному: успеху дела, в котором, если быть объективным, заинтересованы оба.

Это сказал Амурхан Яндиев, принявший следственную ношу на свои плечи в марте 1991 года, когда Чикатило дал уже первые признательные показания в самом общем плане. Предстояло «всего ничего»: получить у Чикатило полную объективную картину до мельчайших деталей, которые не получишь больше ни у кого, перепроверить, подтвердить документами, оформить как неопровержимый юридический факт. Яндиев, опытный профессионал, считает, что доброта и покладистость следователя всегда небескорыстны, а главная его корысть — правда. Не обойтись и без хитрости и всевозможных уловок, порой, быть может, даже жестоких, но и преступник в средствах не разбирался. Все же лучше, когда отношения двух людей на пути к правде строятся не столько на том, кто кого переиграет, а на доверии и, главное, сотрудничестве. Такие отношения строил Яндиев на протяжении полутора лет контактов один на один с Чикатило.

Яндиев расположение Чикатило завоевал быстро. Подследственный встречал его радостной улыбкой, протягивал руку, здоровались, начинался обычный житейский разговор о самочувствии и аппетите, постепенно переходя на проблемы, которые больше всего волновали Яндиева.

Чикатило с самого начала следствия уверял, что болен, что с ним очень все не в порядке. Яндиев не возражал, ему важен был психологический контакт, чтобы выяснить, сколько же на самом деле убил, классифицируя сами убийства, жертвы, способы заманивания в ловушку, принцип выбора и вообще весь путь и сегодняшнему состоянию от той, очень давней детской картины, запечатлевшейся в сознании Чикатило со времен войны. Тогда у села Яблочное прошел бой. Мальчик, встречавший накануне живых, молодых, красивых солдат, увидел результаты схватки. Множество развороченных тел без голов, рук, ног и кровь, кровь, кровь, которая падала каплями, стекала с телеги, когда похоронная команда наваливала горой то, что было людьми.

И однажды пришло вознаграждение. Подследственный заговорил доверительно.

— Конечно, я боялся. Мне даже иногда казалось: все знают, о чем думаю, — начал рассказывать Чикатило. — Когда в восемьдесят четвертом меня задержали, это же долго тянулось. Как-то привезли в Новочеркасскую тюрьму, одно время меня там держали. И вот представляете: выводят из камеры. А прямо передо мной по коридору стоит бачок. Ну, его еще парашей называют. А на ней цифра 23. Я похолодел. Думаю: уже и здесь знают, что 23 человека убил…

После этого признания похолодел Яндиев: если бы тогда Чикатило был обезврежен, если бы сделали то, на чем так настаивал Заносовский, — немедленно, по горячим следам допросить, провести всестороннюю, комплексную экспертизу. Сделай тогда они все то, что положено делать, выявилось бы и «парадоксальное выделительство», и речь на суде шла бы о в два раза меньшем количестве жертв.

— А сколько их было на самом деле, Романыч? Вел же учет! Или наскучило? — Такой вопрос вертелся на языке, но задать его Яндиев не мог: надолго потеряешь контакт. Все же — сколько? Дошли до цифры 55. Но тех, кто пропал без вести или погиб, куда больше. Однажды Яндиев сорвался:

— Я тебе сколько добра делаю. А ты мне брешешь!.. Твое же убийство: грудь отрезана, половые органы отрезаны, человек исколот, избит. Вот он труп. Все тут твое.

Ответный звериный взгляд видел только Яндиев. Суровый, злой, какого раньше не приходилось наблюдать. Даже страшно стало. Яндиев понял, что совершил недопустимый промах и если сейчас же не придумает, как все исправить, успеха ему не добиться. Нужен срочно задний ход…

Он сделал длинную паузу. Неспешно, тихо заговорил:

— Ты, Романыч, обижайся не обижайся, но представь: твои трупы уникальные. Откуда же эти появились: один к одному? Ты говоришь, «не мои». Кривишь душой, зачем-то скрываешь? Тогда представь себе: по данному убийству ведется следствие. По стечению обстоятельств или по недобросовестности следователя кого-то арестовывают, может, даже расстреливают. Ты же не способен допустить такую несправедливость. Но Боже тебя упаси взять на себя чужое! Допустим, ты сказал: «Мой». И тогда никого не ищут, преступник ходит на свободе, убивает. Представь, что он доберется и до твоих внуков. Ты этого хочешь? Мы — не хотим. Видишь: в любом случае лучший вариант — правда…

Яндиев, зная, что Чикатило способен «отключаться» надолго, говорил и говорил, ожидая «включения». И когда заметил, что его внимательно слушают, снова довел до сознания собеседника свои аргументы. Продолжал миролюбиво излагать свои позиции, пока не заметил, что у визави появилось желание говорить. И тот сказал:

— Хедрисович… как хотите… Мне разницы нет, пятьдесят пять или пятьдесят шесть. Одним больше, одним меньше, что это изменит для меня? Поэтому я вам говорю: я слово даю, что те двое — не мои…

У Яндиева гора с плеч.

— Романыч… Тогда вопросов нет…

Инцидент был исчерпан, работа продолжалась. Необъятная, изматывающая. Был ли уверен Амурхан в правдивости показаний? Раз на раз не приходился. Знал одно: важно добиться честности постоянной, надежной, закрепить желание говорить правду. Тогда лишь можно продвигаться вперед быстрее.

Он анализировал: Чикатило, считая себя психически неполноценным, держит этот вариант как тайную лестницу, с помощью которой сможет выбраться из уготованной ему самим же могилы. Но все зависит от психиатрической экспертизы, которая маячила в тумане, как нечто неизвестное, загадочное, надеялся на нее и боялся ее. Исподволь, незаметно, Яндиев использовал и этот вариант.

— Тут, Романыч, и для меня все туманно, — говорил он. — Я как думаю? То, над чем мы сегодня работаем, поступит в институт Сербского вместе с тобой, будет изучаться. Я не знаю, как они ведут исследования. Мне не известно, делают ли там такие уколы, что человек развязывает язык и говорит как было, будто перед детектором лжи. Но представь ситуацию: здесь ты сказал одно, там будет другой вариант. Какой вывод? «Чикатило хитрит, что-то скрывает». Значит, у него все в порядке, он вменяем…

После этого разговора Яндиев заметил: продуктивность работы удвоилась. Приходилось заметно увеличивать время встреч, на оперативников обрушился шивал заданий: проверить… опросить… узнать: была ли командировка в дальний город, подтверждается ли билетами… Действительно ли у жертвы дед генерал? Немедленно найти в окружении другой жертвы человека, на руке которого татуировка: «Барс»… Taк, от эпизода к эпизоду, протягивались нити, связывающие жизнь Чикатило со смертью его жертв.

Работа их не была только бесконечной беседой. Это был карусель из бесед, поездок, следственных экспериментов, поисков трупов или того, что от них осталось. Самолеты, поезда, рощи, леса, тайга, автобусы и электрички, и между ними — тюрьмы, камеры, изоляторы…

Однажды в очередной раз остановились в Бутырской тюрьме. Чтобы не прерывать допросы, Яндиев купил для Чикатило килограмма полтора полусухой колбасы, что-то еще, предложил ему поужинать, а сам работал тут же за столом с бумагами.

И вдруг он увидел, как ест Чикатило. Это был зверь, с повадками зверя, но с руками. Крепко держа кусок, он зубами рвал и глотал. Рвал неистово, с каким-то бешеным азартом. Руки стояли на месте, твердо. Чикатило, вонзив зубы, тянул головой, шеей, и когда кусок отрывался, корпус, качнувшись, отходил назад, затем возвращался медленно, а голова целилась зубами в кусок…

«Господи, — думал Яндиев. — Он сейчас жертву перед собой видит. Так он откусывал соски, языки…»

Еще минут десять не мог оторвать Яндиев глаз от этого чудовища, ни разу не поднявшего взгляда, забывшегося, отрешенного, и ему, пожалуй, во второй раз стало страшно. И тревожно: человек… может быть… таким?

В этот день у него было куда более навязчивым, чем всегда, ощущение, что от Чикатило исходит трупный запах…

А тот, прикончив все принесенное, начал благодушно вспоминать.

— Хедрисович, знаете, красную икру недавно ложкой ели. Не верите? А я объясню: шурин из Хабаровска приезжал, там он на рыболовецких судах работает. Два ведра привез… Да… Я вот думал: когда вся эта история кончится, меня вылечат, я поеду к нему и вам напишу. Тогда и вам икры пришлю — адрес только не забыть записать. А может, приеду — привезу. Вы тогда попробуете тоже ложкой… Знаете, когда медленно жуешь, осторожно так, интересно, как икринки лопаются…

И вдруг смеется:

— Ой, Хедрисович… Забыл сказать… Нас в баню вчера водили. Представляете, там был один. Исколотый, в татуировке. Мать-перемать, «я пятерых завалил», «да я вас всех…» В общем, куражился, пугал… А я моюсь и думаю: сказал бы а тебе, сколько я завалил. Ты бы тут на месте и упал…

Яндиев слушал, реагировал как положено, а сам думал о том, что сказал Чикатило. Верит, оказывается, что признают его невменяемым, он будет лечиться, потом нормально жить… Действительно ли он забыл о жертвах, о десятках погубленных жизней, этот человек, логически рассуждающий, ни разу не вызвавший подозрений, даже малейших, в здоровье своего ума. Напротив, постоянно подтверждающий феноменальную память и исключительные способности, особенно проглядывавшие тогда, в далекой юности. А случай в бане — это явная гордость своим «достижением». Гордость убийцы, забывшего о нравственной планке, не позволяющей гордиться подобным? Или это переход через границу разумного? Но если есть граница между вменяемостью и невменяемостью, она за это время могла бы проявиться, мог бы проявиться в нем и тот, который находится по ту сторону вменяемости. Но не проявился…

Амурхан Яндиев ни разу не имел случая убедиться в том, что разум Чикатило не в порядке. Однажды в судебном заседании я заметил, как Чикатило украдкой кого-то ищет в зале. Из-за навалившихся дел Амурхан бывал здесь редко, но в этот раз сидел. Их глаза встретились всего на долю секунды. Чикатило тут же, мгновенно отвел свои и до перерыва не поднимал. Я рассказал Яндиеву о подсмотренном. Он поднял палец:

— Ему стыдно, что он дураком себя выставляет. Почему он и просидел первую половину спокойно, не устраивая сцен, — меня заметил. Я сейчас ухожу. После перерыва увидите: устроит спектакль, и его уведут…

Во время перерыва Яндиев уехал на очередное дело. Чикатило скосил глаза в зал. Поискал. Потом поднялся:

— Я хочу сказать… У меня болит голова… Меня в изоляторе облучают радиацией… Пускают через стены… Голова раскалывается… Во сне меня травят крысами… Напускают на меня крыс… В суде ассирийская мафия…

Его увели…

Потом мы снова возвратились с Яндиевым и этому paзговору. Меня не оставляют сомнения: не сразу же Чикатило так начал себя вести в суде. Все было нормально, давал показания и вдруг, через несколько дней, начал вытворять такое…

Яндиев строил предположения, но они были неубедительными. Позже он позвонил:

— Есть еще одно. Я почти уверен, что Чикатило пришел в судебное заседание, не зная, какое заключение сделал институт имени Сербского. Тут понимаете, как получилось? Я возил его в институт. Обратно доставил. А заключение еще не было готово, оно пришло позже. Мы уже работали над другим, обвинительным, человек двадцать сначала. Потом втроем приводили к одному стилю. Затем повезли Костоеву, там еще работали. Видимо, с заключением он не познакомился. Нет, точно, о своей вменяемости узнал в ходе суда, понял, что его ждет… Может, и против меня обиду затаил…

Но я не пытаюсь переубедить Яндиева, хотя знаю, что он не прав: защитник Марат Хабибулин был прекрасно осведомлен о заключении, постоянно общался с Чикатило, держал его в курсе всего. Да и в деле, составляющем свыше 220 томов, заключение института подшито в сорок втором томе. Загадки поведения Чикатило трудно разгадать, каждый причастный к этому делу, видимо, ищет не столько общую причину, сколько часть своей… вины? Похоже, что и Яндиев чувствует себя виноватым в чем-то. Он вообще много размышляет об этом деле. Больше о просчетах. И с себя вины не снимает: долго шло расследование. Причин было много, а главная, как считает Яндиев, та, что в милиции, прокуратуре, суде, во всей системе криминалистики все устроено абсолютно нерационально и бестолково, требуется радикальная перестройка самой системы, при которой, как говорит Яндиев, «преступник на трупе будет сидеть, а его так и не найдут…»

Имея дело с конкретным человеком, Амурхан Яндиев строил с ним отношения таким образом, чтобы расследование не сбивалось с нормального рабочего ритма, ловил малейшие психологические повороты, чтобы, умело «подправив» их, приблизиться к правде.

Однажды к нему обратилась жена Чикатило: ей нужны деньги, а сбережения держал на своем счете в сберкассе муж.

Амурхан пошел в изолятор:

— Романыч, нужна доверенность, семья поиздержалась.

Чикатило засуетился, заволновался, потом, успокоившись, взял ручку, бумагу. Яндиев начал диктовать: «Я, Чикатило Андрей Романович, доверяю своей жене…»

И тут он назвал ее девичью фамилию. Чикатило поднял голову, был встревожен:

— Она что, развелась?

— Да нет… Романыч, ты что, до сих пор ничего не понимаешь?

Я сейчас объясню… Ты совершил столько убийств. Остались родные, родственники убитых, одним словом, потерпевшие. Информация, хотели мы того или нет, просочилась. Семью нам приходится охранять, потому что есть жаждущие отмщения. Да, ни при чем твои близкие, но по твоей вине им несладко. Они — среди самых-самых потерпевших. Я добился, всем им сменили фамилию. Теперь организуем их переселение в такое место, где бы их не знали.

Чикатило смотрел с недоверием.

— Не веришь? Хорошо, я устрою тебе свидание с женой.

И без того длинное лицо Чикатило вытянулось:

— Это невозможно, Хедрисович. Нет, это не получится…

— Я тебя обманывал когда-нибудь? Пообещал, значит, буду делать. Добьюсь, устрою тебе свидание с женой.