Миша-Мишутка Романов

Глава 29

Территория Российской Империи.

Земля. Тресково-Царьград-Вена-Ейск-Москва.

1885–1920

Тресковы мы от рождения. И деревня наша Тресково называется, точнее называлась.

Скоро и я уйду — последний её обитатель. Но род мой не прервется. Пять сыновей, оставляю чай. И дочь Любоньку.

Но в ушах звучит уже песня смерти. Пора. Ещё пару строк.

Начну, пожалуй, с рождения. Родился я в деревне на Москве реке.

Рыбачили помаленьку. Ясно дело в город рыбу возили. Ясно дело в город рыбу возили. Отец мой Михал Степанович пил умеренно, мать, конечно, поколачивал, как же без этого, да и от работы не отлынивал.

Нам с братишками на калачи хватало. Но беда приключилась, шесть лет мне было.

Отец в Москву собрался рыбу сплавлять, я как самый старший ему помогал грузить лодку. Осень была, вот и простудился я.

Как говорят сейчас грипп, переходящий в воспаление лёгких — а тогда лихоманкой звали, оглох я.

Вот после этого и стали меня в деревне кликать Димка-немой. Говорить я стал плохо потому что. А ты попробуй, погуторь, если сам себя не слышишь.

А слышал я только ружейные выстрелы да громкую музыку и то чуть-чуть.

Про музыку я в двенадцать лет узнал, когда гренадёры близ деревни останавливались. Мы мальчишки бегали на них поглядеть — вот тогда я мелодию духовых и услышал. За царя, за родину, за веру — играли.

Рос я дальше — и всё у меня было как у людей. Ходил в церковь, ловил рыбу, за девками бегал, если была работа подённая у местного помещика Кузякина — не чурался и её.

Поп наш, добрая душа, грамоте меня обучил — чтобы библию читал — раз слушать не могу. Восемнадцать мне исполнилось, когда посватался к девке одной справной, не красавице — но кто другой за немого пойдёт.

Нажили мы с ней за семь лет троих детишек, а одного в младенчестве схоронили.

Жил бы я так не тужил до суда господнего — не получилось. С 81го по стране поползли слухи. Налоги повысились. Затем до 84го было два внеплановых рекрутских набора.

Меня как глухонемого обошли стороной за солдата не посчитали. Произошло это утром. На вздыбленной лошади в деревню примчался управляющий поместьем — уже недели три как помещик со всей семьёй уехал в Москву, а по слухам, и подалее. Ведь после третей волны добровольного перехода на сторону царевича нескольких губерний — названное третьей волной, барин отказался добровольно отправлять челобитную через временную границу — с просьбой поделить половину своей земли как царевичу будет угодно.

Он поверил бравурным маршам Петербурга и закономерно попал в чёрный список.

И вот последние месяцы трясся как березка, на ветру ожидая нового броска Сибирского Волка.

Пошли мы значит в имение, за управляющим не ожидая подлости. Рассказал он, что с севера идёт банда дезертиров из регулярной армии, которые не хотят воевать с царевичем — предпочитая, поживится подальше от линии фронта. Раздали нам ружья барина — он у нас большой охотник до юбок и до охоты. Зарядили мы их кто как.

Еды подали, первача от пуза. Так что когда через пару часов появились монголо-казаки под командой одного юнца с гвардейской выправкой — мы с дуру по ним залп и выдали.

Тринадцать их было — несчастливое число. Юнец пулю схлопотал, а все равно коня положил грамотно, и сразу отстреливаться начал — из револьвера, а одного из монголов сразу за подкреплением послал.

Выстрелили мы ещё пару раз — юнец затих, а один из всадников ужом до его коня дополз, подсумок его раскрыл и бросил в нас три гранаты, две недокинул, а одной двоих наших на куски порвало.

Мы стрелять перестали, протрезвели мигом — такие гранаты были только у войск царевича. Да и казаки эти от волнения видать русский забыли и по-своему между собой стали перекликаться.

А ведь слышали мы рассказы о коллективной ответственности — если рядом с деревней происходило нападение на войска царевича — даже пусть регулярными войсками — а никто из жителей не предупредил, а тем паче способствовал — бомбистами считалась вся деревня.

Побежали все. Дед Семен рядом со мной остановился и жестами мне всё растолковал, потом кинулся далее, а я за ним. Только не успели мы в деревню. Оказалось, монголы эти не одни были, рядом шёл отряд в пятьдесят автоматов, да ещё и с радиостанцией Попова. Конечно тяжеловатая — из первых моделей. Как я узнал, потом выдала в эфир пару десятков сигналов и сломалась. Но и этого оказалось достаточно — началась дикая охота, и первым делом перекрыли все пути.

Семён со своими уже от берега отплывать начал как появился паровой катерок и с кормы у него пулемёт застрочил. Фарш мясной от лодки остался. Я последним из наших прибежал — так что только на околице был, когда катер огонь на деревню перенес, а потом несколько раз ракетами шибанул, затем стали стрелять по убегающим. Короче когда я до своей избы добрался, всё дымом затянуло, и сеновал занялся. Переступил я во дворе через простреленную тушку нашей хавроньи, и поплохело мне. Наша хата на самом берегу — как тростинку её очереди прошли.

Все четверо они лежали в светёлке возле печки — видать, в закутке спрятаться решили. Схватил я полено и, не помня себя, кинулся на тот катерок, что сквозь дым мелькал и кинулся.

Только не судьба мне была на том берегу умереть. В угаре не рассчитал я, оступился, и о своё же полено и приложился головой. Короче когда автоматчики зачистили имение, а потом и деревню — они меня нашли. Угар боя у них прошёл — вот они меня для начальства и оставили согласно инструкции.

Когда доставили в Москву и поняли что я немой — долго плевались.

Но потом к их начальнику отвели, и я ему жестами на перо и бумагу показал, столковались мы — описал ему, всё как было.

Полковник тот в затылке почесал, да и говорит, накладка вышла — по большому говорит счёту вы и невиновны — виноваты барин и управляющий.

А с тобой пишет что делать — отпусти мы тебя, ты опять сдуру с поленом кидаться начнешь. Я ему закивал — да начну, мол, и жестами показываю что, мол, и до самого царя доберусь — горло перережу. Полковник совсем пригорюнился, а потом ответил. Посиди, говорит у меня пока, а если мы твоих сатрапов до границы возьмем, я их так уж и быть к тебе в камеру на одну ночь посажу.

Ну а то, что немой не беда. У нас в РСС в третьем отделе спецрота создаётся сапёрно-деверсионная — поумнеешь, определим тебя туда, там и вашего брата берут.

Посидел денька три подумал да и согласился. Очень хотелось хоть до кого-то мне добраться, чтобы счёты свести за семью мою. Через три недели одиночки пригласил меня полковник к себе и подаёт контракт, я не мог поверить — взглянул вопросительно.

Полковник кивнул — взяли, мол, твоих. Подписал я и повели меня в большую камеру человек на тридцать.

Там они и сидели — помещик с родичами и управляющий. Сын его там был. Баба его и дочки, даже меньшая, — те ясно все со следами недавней пользованности, с чёрными списками не церемонятся. Злость меня взяла, почуял себя как хорёк в курятнике — силушкой меня бог не обидел, стал я шеи им сворачивать и сам как пьяный стал, как дикий зверь на них кидался.

А после сел возле двери и завыл, как выл наш пёс Тишка — мне было четыре, года и я очень гордился, что могу ему так, похоже, подражать.

Перед отправкой меня в общей день продержали — там от меня все шарахались, слухи распространялись быстро.

Через неделю я был на чёрном море в учебке. Там я следующие два года и провел. Учили нас крепко — без дураков. Всем было ясно, что нынешний царь — не его дед и потому Константинополь мы скоро возьмём.

Но в роте меня не любили, там половина была в норме, половина немых — и один я, считай, глухонемой.

Прозвища я им всем придумывал — надую щёки и пальцем у виска покручу и всем ясно, что это наш сержант. Глаз прикрою, и пузо обозначу — капитан.

Ну и сотоварищей ясно дело прозвищами не обидел. Не шибко меня и любили — ну хоть в спину не стреляли и ладно. А мечта у меня большая осталась — до зубного скрежета мне временами хотелось до царя добраться. Часто снеся, он мне — со смехом ставя крест на настенной штабной карте — где надпись была — Тресково.

Поэтому лямку свою я тянул исправно, с охотой обучаясь, всё новым и новым приёмам смертоубийства.

Но вот наступило первое июня 1887 года. Погрузились мы на торговые корабли и к Стамбулу двинулись.

Скрытно нас в порт доставили в ящиках каких-то — за большую взятку какому-то паше. К ночи четвёртого прибыли последние ящики — мы доложили по радио о готовности.

Мы ударили по дворцу, казармам, по консульствам. С ящиками динамита на лодках по английским кораблям на рейде.

Славное было время, славные были бои, славные были смерти.

Затем была Болгария, потом Вена. Там я и познакомился с моей второй женой Аннушкой — в госпитале было дело.

За день до этого ко мне подходил наш капитан — горевал, что Вену так катюшами обработали, говорил, что по сравнению с Веной в Царьграде была тишь да гладь.

А там — читал я по его губам — такие картины были, что за пару из них, то можно было миллионером заделаться.

Аннушка — девка пригожая оказалась — из отряда Белоснежки. Без ступни левой осталась. Ну, мы и сошлись — меня тоже после госпиталя комисовали. В правую руку мне попали вражины — да так что автомат теперь всю жизнь не возьмешь.

Подали мы после свадьбы прошение о соединении наших участков положенных ветеранам — запрос дали выдать их поелику возможно из южных присоеденённых, пожертвованых или конфискованных угодий.

Выдавали нам по совокупности медалей и заслуг сто пятьдесят десятин близ Ейского лимана. Ясно дело одной из двадцати наших трофейных тысяч пришлось пожертвовать, ибо скупой платит дважды, по совету капитана в земельную канцелярию нужному человечку.

Хорошо мы с женой зажили, грех жаловаться. О царе я неделями не вспоминал, а как начинал о нём думать — вспоминал сразу тех семерых, с кем в Вене прощался. Нас от первоначального Восхода вместе со мной и капитаном всего восемь и осталось. Смертность большая у смертников потому что.

Помнится, когда мы новый век отмечали, по радио в военном концерте услышал песню походную нашей роты — жена на всю громкость включила звук, а я ухом приник и слушал, слышал далёкую музыку, а слова я в памяти держал — — Особая рота особый почёт для сапёров

…

— Восхода не видел, но понял, вот-вот и взойдёт

…

— Мне хочется верить, что чёрные наши бушлаты вам дарят возможность, беспошлинно, видеть восход.

Плакали молчамы под эту песню с женой обо всех тех, кто в нашей памяти живым остался.

А хозяйство наше занималось разведением гусей — знатные у нас гуси были.

В пятом инкубаторы промышленные в продажу поступили, мы так вовсе развернулись.

Яйца гусиные не только свои, но и у многих в округе скупали, а птенцов весной в специальных вагонах в северном направлении отправляли — один раз даже в Иркутск.

Больше половины ясное дело дохло, но оставшиеся такую прибыль давали, что наши счета банковские вспухали как на дрожжах.

А за империю мы конечное радовались, что территории новые под себя подминает — новые рынки для гусиного мяса, акции промгигантов наших больше дохода давать стали, а на подвиги уже не тянуло — отвоевались.

Вот прошло время и 1-го февраля 20-го года, я стоял над жинкиной могилкой.

Нога всё же её доканала. Гангрена. Ампутировали — полегчало вроде, но затем выше пошла.

Дети уже как две недели с похорон разъехались. Короче с горя всколыхнулись во мне старые обиды.

Я ведь по примеру нашего старого барина тоже стал оружие коллекционировать, не только разрешённое.

Гранатомёт самодельный одноразовый с кумулятивной гранатой у меня уже лет двадцать в подвале на стене висел.

И вот сегодня когда я пишу эти строки за окном первая мартовская ночь. Москва. Вчера я достал из схрона специально оборудованного в сломавшемся большом инкубаторе — я его сам сломал и повёз чинить в столицу — правила безопасности тут строгие в чемодане такое оружие не провезешь.

А Царя я упустил — не стал стрелять. В кортеже было шесть бронированных машин — значит шанс один к шести был. Совсем неплохо — многие пытались с куда худшими шансами до него дотянуться.

Не судьба. Я принял медленный яд. Но не смог я выстрелить — как только я ложил палец на курок — я слышал музыку Восхода.

Из архивов РСС.

Отдел контртерроризма.