В моих зрачках живут твои черты.
Я умираю от сердечной раны.
Уходят корабли моей мечты
в искрящиеся дали океана.
А ты без грусти смотришь на меня, —
и ты права — твоё ли это дело?
И чьей надежды хватит, чтоб поднять
моё стихом исхлёстанное тело?
1965
* * *
Ночь ушла, торжественна и зла.
День пришёл вершить свои дела.
День сентиментален и ревнив,
день — как я… Но есть такие дни…
Я томлюсь в дневном полусне;
эти дни, они — не ко мне,
эти дни, с тревогой их лиц…
Ты — вдали, в кромешной дали.
Не спастись. Не уйти никак:
ты — так непомерно близка.
Эти дни!.. Мне дня не поднять:
ты на знамени у меня…
Ночь ушла. А день не помнит зла.
Не послать ли бить в колокола?..
1965
* * *
Осенний ворох слов, сомнений ворох.
Безумствуем, с решеньями спешим…
Вот ты ушла…
А мне остался город
грядой своих кубических вершин,
ущелья улиц, подворотен норы…
В сырую ночь, с асфальтовых пустынь,
с полей, впитавших городскую сырость,
я возвращусь в обитель немоты,
в пустые комнаты моей квартиры,
где гулким эхом отдаётся вздох,
а тишина
насыщена отчаяньем,
где телефон, брыластый, как бульдог,
на привязи скучает, сыт молчанием,
а если сдуру и нарушит тишь,
зальётся радостным никчёмным лаем,
не подойду —
ведь ты не позвонишь,
и я давно и твёрдо это знаю…
Мы с городом останемся вдвоем,
проникнусь я его молчаньем жутким —
и утром всё молчание твоё
покажется мне доброй глупой шуткой…
Переживу
и боль, и мрак, и морок…
В асфальтовых полях моей души,
как часовой, стоит на страже город
грядой своих кубических вершин.
1965