Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве]

УЧЕНЬЕ — СВЕТ

Пришла пора идти в школу. Мне, а не Володе. Мне минуло уже ровно семь лет и пять месяцев, а Володя еще не дотягивал.

Школу выбирал отец по простейшему признаку: чтобы было до нее не особенно далеко и поменьше пересекать улиц, а то, не ровен час, недолго и под фаэтон угодить! Такой школой оказалась церковноприходская. Дорога к ней вела через городской пустырь — площадь, затем — немного тротуара и городской парк, где росли магнолии и высокие ели…

Как-то за обедом Володя неожиданно произнес:

— И я…

Все оборотились к нему.

— И я, — повторил он.

— Что ты? — изумился отец.

— О чем ты, Володя? — с явной тревогой спросила мама.

— И я хочу в школу.

Отец отложил ложку, вытер салфеткой губы и усы. Откашлялся.

— Ты еще маленький, — сказал он.

— Нет, — проговорил Володя, не подымая глаз от жиденького супа с фасолью.

— В чем дело, Леля? — спросил отец маму.

— Не знаю.

— А кто же знает?

— И я не знаю, — сказал я и получил удар в лодыжку: это Володя под столом орудовал своими ногами.

Папа подумал. А потом сказал, что шесть лет маловато. Обычно принимают с семи.

— Я не хочу, — заключил он резко, — чтобы меня обвинили в чем-либо незаконном.

Володя исподлобья взглянул на бабушку — всегдашнюю надежду нашу. Она не преминула ввязаться в разговор, поскольку он касался одного из ее внуков.

— Что тут незаконного? — возразила она. — Что мы, присваиваем что-либо? Обижаем кого-нибудь? Мальчик хочет учиться. Ну и на здоровье!

— Нет, нет, — сказал отец. — В школе так не положено. Возраст должен быть определенный.

— О боже! — воскликнула бабушка. — Разве это помеха? Всего-то один год!

Володя мрачно заявил:

— Все равно пойду.

Отец переглянулся с мамой. Та неопределенно пожала плечами. Отец побарабанил пальцами по столу.

— Ученье — свет, — серьезно сказал Володя.

Папа расхохотался, что случалось с ним не очень часто. Он обычно смеялся беззвучно, одними глазами и усами.

— Ладно, — сказал он, — иди, только меня не вмешивайте в это дело.

До Володи не очень дошло, что значит «не вмешивать». Что до меня — я вовсе не понял смысла этих слов.

Мама воодушевилась:

— Володя прав: попытка не пытка. Да и Жора без него не пойдет в школу. Правда, Жора?

Почувствовав, что Володя незаметно изготовился для нового тайного удара, я, естественно, кивнул.

— Не надо их разлучать, Дмитрий.

Бабушка погладила по голове сначала Володю, а потом и меня.

Отец был озадачен. Он не любил, когда кто-нибудь ловчил в самом маленьком, невинном деле. Он полагал так: все должно быть по установленным правилам и никто не может составлять исключения. Он это прививал нам всю жизнь. «Человек должен быть чист перед своей совестью, перед людьми». Это было его незыблемое правило. Однако оно мало нас касалось: разве мы не чисты перед людьми? Правда, третьего дня мы угодили камнем в соседское стекло и благополучно скрылись. Но ведь это не нарочно. Случайно…

Время шло, приближался первый школьный день.

Мы с Женей решали, какие взять в школу книги. Он сказал:

— У меня есть «История» Карамзина.

— А что это такое? — поинтересовался я.

— Не знаю. Но книга очень большая и тяжелая.

А что взять мне? Думал, думал и придумал: словарь Чудинова.

Володя тоже не дремал:

— А я — словарь Павленкова.

Я очень огорчился: Павленков вдвое толще Чудинова! Вдруг меня осенило: я возьму под мышки Чудинова и Библию.

Женя начал прикидывать:

— Кажется, есть на нашей этажерке «Мужчина и женщина». Если взять эти книги — полпуда потянут!

Володя сказал:

— Гоголь, чур, мой!

Вот черт, выбирает же! А что мне еще? Ах вот что: комплект журнала «Пробуждение», переплетенный тетей Ефросиньей! Ей-богу, недурно!

Я очень смутно представлял себе первый школьный день. Но твердо, чуть ли не с пеленок, зарубил себе на носу, что ученье — свет, неученье — тьма, что в школе сидят за партой и набираются ума.

Отец, как видно, переговорил со школьным начальством и сообщил нам: Володя тоже может пойти в школу при условии, что будет вести себя хорошо и прилежно заниматься.

И вот началась подготовка. Нас выкупали, остригли под машинку (нулевку), сшили нам белые полотняные блузки, выстирали короткие, по колено, брюки, починили сандалии.

Накануне мама напутствовала нас:

— Жора, Володя! Не шалите в классе. Не подсказывайте. На переменах ведите себя хорошо. Не дай бог узнают, что дети учителя Гулиа плохо себя ведут, — будет величайший скандал. Вашему папе просто скажут: «Раз вы не смогли воспитать своих мальчиков, не сумеете учить и чужих». А еще скажут: «До свидания!» Слышите?

Я поклялся, что и пальцем не шевельну на уроках. А Володя молчал. То ли он не ручался за себя, то ли присоединялся к моим словам.

— Ладно, Леля, — сказала бабушка маме, — нечего детей запугивать. Они умные, знают, как себя вести.

— Мама, ты их окончательно испортишь.

— Я?! — вспыхнула бабушка.

Мы с Володей обняли ее, поцеловали в морщинистое лицо. Я от души, а Володя только слегка приложился губами, словно к иконе. Это у него была такая привычка.

Бабушка прижала нас к себе и долго не выпускала из объятий. Я и до сих пор ощущаю тепло ее хрупкого тела и натруженных рук.

— Пусть все ваши хворобы перейдут на меня! — сказала она дрогнувшим голосом. — Дождалась-таки ваших школьных лет!

А на следующий день…

Уже в семь утра, когда солнце поднялось из-за горы Сама́та-арху, у нашей калитки начала собираться детвора. Раздавались нетерпеливые свистки, а кое-кто успел даже подраться и вываляться в пыли.

Огромные томищи книг мы с братом еще с вечера спрятали под лестницей на первом этаже. Мама дала нам бутерброды: черный хлеб, пропитанный каким-то растительным маслом, очень похожим по запаху на рыбий жир. Они были завернуты в вощеную бумагу.

— Съешьте на большой перемене.

Бабушка перекрестила нас и поцеловала в макушки. А отец молча наблюдал за этими церемониями. Он только сказал:

— В школу нельзя опаздывать.

Мы сбежали вниз, схватили нашу тяжелую ученую ношу и присоединились к ватаге, жаждавшей неких школьных знаний.

Меня немножко смутило одно обстоятельство: книг не было ни у кого, у всех пустые руки. Исключение составляли я, Володя и Женя. Мы буквально изнывали под тяжестью книг.

— Что это вы тащите? — спросил один из пацанов.

— Ничего, — ответил я.

Мы благополучно миновали поляну (пересекли ее по диагонали), потом, горланя, зашагали по тротуару и добрались до парка.

Один из мальчуганов сказал, что где-то здесь, в парке, под густым кустом живет китаец-фокусник.

— Он глотает мышей и лягушек, — сообщил наш товарищ. — Засовывает себе в глотку шпагу и делает разные фокусы.

Мы начали рыскать по тенистым дорожкам в надежде обнаружить фокусника. Но он куда-то исчез. Пришлось поворачивать в школу.

Что же бросилось нам в глаза на школьном дворе?

Мы часто слышали слово «бедлам». Папа как-то в шутку объяснил нам его значение.

— Это, — сказал он, — примерно то же самое, что вы устраиваете дома, когда оставляем вас одних.

Но позвольте: разве мы прыгали через забор? Лазали на стену? Ходили вниз головами? Орали, ревели, рычали, пищали, визжали, плевались, брыкались, бодались в одно и то же время?

Мы с братом и Женей скромно стояли у каменной ограды и от стыда не знали, куда девать книги. Не было ни одного мальчика, который прихватил бы с собой что-либо отдаленно напоминавшее книгу, тетрадь, карандаш или сверточек с завтраком. А мы точно в Академию наук собрались. Мы были прикованы к нашим книгам, новенькие пеналы лежали в наших сумках, свертки с завтраком шуршали в оттопыренных карманах штанов.

Наконец заработал школьный колокол. Он звучал зычно и упрямо, он созывал нас в классы. Это был вечевой набат.

Все бросились в школу. У входной двери произошла давка. Кто-то крикнул:

— Куча мала!

Стали «давить масло». Обширный двор наполнился пыхтеньем и рычанием. Молодые звереныши рвались к свету, который есть учение.

Мы попрятали наши ненавистные книги в парты. Нам достались передние, потому что всем хотелось назад, подальше от учительских глаз.

Гвалт в классе стоял ужасающий. Первый класс вел себя отвратительно, за исключением нескольких робких первогодников.

Прямо перед нами — можно сказать, перед нашим носом — стояла каштановая кафедра. Она возвышалась над партами. Оттуда, с ее величественной высоты, было видно все на свете.

— Эй, — услышали мы зычный голос и замерли. Это какой-то чумазый дылда поднялся на кафедру. — Я здесь свой в доску. Слышите? Я уже второй год грызу гранит. Слушайте меня: сейчас придет учительница, и мы будем петь «Святый боже».

После этого официального заявления он показал длиннющий язык и удалился на самую заднюю парту.

Он оказался прав во всем: вскоре явилась бледная, благообразная учительница.

— Встать! — крикнул уже знакомый нам дылда.

Мы поднялись.

— Здравствуйте, дети! — поприветствовала нас учительница. — Садитесь, пожалуйста!

Она поднялась на кафедру, открыла классный журнал и начала выкликать каждого по имени. При этом объяснила, что, услышав свое имя, каждый из нас должен говорить «здесь», а не «я» по-военному.

Когда дошел черед до этого самого дылды, он нагло заявил:

— Я!

— О чем я просила? — сказала учительница, помрачнев.

— Не знаю!

— Останешься и на третий год! Помяни мое слово.

Дылда хмыкнул и сделал вид, что обиделся.

Потом мы спели «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…».

— Дети, — сказала учительница, — и буду писать на доске буквы, а вы отвечайте, что это за буквы.

Тут поднял руку наш друг по играм на поляне Степа Поповян.

— Встань и спрашивай, — сказала преподавательница.

— Я не знаю, что такое буквы.

Учительница направилась к нему:

— Совсем не знаешь?

— Совсем.

— А палочки знаешь?

— Какие палочки? Деревянные?

Тут класс громыхнул смехом. Раскатистым. От души.

— Дети, — строго сказала учительница. — Ничего смешного нет. Степа не знает, что такое палочки. Всего-навсего. Но он узнает. Садись, Степа.

Степа решил как-то оправдать свою неосведомленность.

— Я знаю все, учительница, — сказал он нагловато. — Я могу купить угли, которые для мангала, и сосчитать, сколько нужно пети-мети.

Учительница спросила:

— А почем фунт древесного угли?

Степа ответил, не задумываясь:

— Миллион рублей.

— Правильно. А пуд?

— Пуд?.. Пуд?.. — Степа что-то подсчитывал. — Шестнадцать миллионов.

— А полфунта?

— Пятьсот тысяч рублей… Я для мамы всегда покупаю на два миллиона.

— Садись, Степа. Ты хорошо считаешь.

Степа воодушевился:

— Я могу купить сахарин и зеленое мыло.

— Молодец, Степа!

— Меня мама посылает на базар. Я могу купить хамсу и камбалу.

— Молодец.

— И свинячьи почки.

— Будет, будет, Степа. Садись!

А Степа не унимался:

— Я вчера купил кишки…

— Ладно, ладно…

— У меня есть пузырь. — Степа живо достал из кармана высушенный бычий пузырь и мигом надул его.

Учительница начинала сердиться.

— Спрячь его! Я же сказала: садись!

Учительница снова взошла на кафедру, облокотилась на нее и начала так:

— Сегодня день у вас необычный: первый день в школе. Надеюсь, вы хорошо знаете пословицу: «Ученье — свет, неученье — тьма»…

А я думал о своем: о том, как потащу назад свою книжную ношу. А ведь тащить-то придется… Но я почему-то не подозревал тогда, что это ноша на долгие, долгие годы, пока окончательно не озарит меня свет ученья.

Но вот с тех пор прошло более полувека, и я спрашиваю себя:

«Говоря откровенно: озарил ли?»