Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве]

ПОСТИРУШКА

— Андреевна-а! Андрев-на́!

Я знаю, кто это кличет маму. Тетя Маруся — вот кто. Приоткрываю один глаз: конечно, рановато, но ведь тетя Маруся как раз-то и является в самую рань — ни свет ни заря. Потому что постирушка у нас — так сказала вчера мама.

Я не терпел ни стирок, ни постирушек. Мама употребляла уменьшительное только для того, чтобы не портилось настроение у отца: он тоже не любил стирку, потому что в тот день все шло у нас вверх дном.

Володя дрыхнул напротив меня. Или делал только вид. Потому что тетя Маруся могла разбудить даже спящего богатыря. Знает хитрец Володя, что придется таскать ведра с водою со двора, что напротив нас. Таскать через улицу, в то время как Женя, Сеня, Жора, еще раз Жора, Саша и другие пацаны играют, беснуются, словно назло нам.

Мама отвечает:

— Иду! Иду, милая, дорогая…

Маруся берет быка за рога прямо с ходу:

— А где зола, Андрев-на́?

— У моей мамы.

— Фотинэ Николав-на́!

Бабушка, как видно, держит мешок с золою прямо за пазухой. Я слышу, как она успокаивает Марусю: дескать, здесь она, зола бесценная! (Я хорошо знаю — сам видал! — как мешок с золою кладут в бак для варки белья.)

— А где дрова, Андрев-на́?

— Под лестницей, Маруся, милая ты моя…

Мама торопится вниз, она непременно должна как следует приветить Марусю — давнишнюю знакомую прачку.

У прачки все лицо в оспенных щербинках, руки у нее чистые-чистые от каждодневного полоскания в мыльной воде. Она спрашивает:

— Жора-Володя здоровы?

— Здоровы.

— Они принесут воды?

— Конечно, конечно, Маруся, дорогая моя.

Не дай бог, если Маруся обидится на что-нибудь — ее тогда и калачом не заманишь. По крайней мере месяца два…

Пока мама раскладывает костер во дворе, а бабушка тащит треногу и бельевой бак, Маруся всему двору сообщает последние городские новости:

— Вчера обокрали нашу соседку. На базаре. Все деньги стибрили.

Кто-то отзывается:

— Ох, ох, ох, бедная!

— В зеленном ряду…

— Все жулики там околачиваются, — говорит бабушка Фотинэ.

— А в мясном еще хуже.

— Куда хуже?

— Грека Мавриди ножом пырнули?

— Парикмахера?

— Нет, продавца «соук-су».

— Ох, ох, ох, бедный!

— А один гудаутский абхазец вылил бочку вина прямо на землю. Ну, ведер десять… Вот мой крест!

— Как? Зачем?

— Обиделся, — продолжала Маруся. — Кто-то сболтнул, что вино кислит.

— Ну и черт с ним! Пусть не продает кислое вино. — Бабушка всегда стоит за честность во всем.

— Кислое? — возразила Маруся. — Вино как мед! Клянусь своим здоровьем, Фотинэ Николавна. Вот мой крест!

Марусины сообщения очень интересны. Я высовываю голову из-под одеяла, а Володя наоборот — зарывается куда-то глубоко-глубоко. Вот черт! Он думает, что только он один умный.

— Володя, — говорю я, — надо вставать…

— Ох! — восклицает Маруся громогласно. — Совсем из головы вышибло: а ведь драка была вчерась.

— Где, где, Маруся? — Это спрашивает один дядя по имени Тара́ш, бывший князь. У него усы черные-пречерные и стоят торчком. Усы, говорят, он красит какой-то персидской краской.

— Слышишь, Володя? Про драку рассказывают.

— Слышу, — доносится Володин голос.

К нам в комнату входит мама.

— Вы не спите?.. Вставайте понемногу, мальчики, надо воды принести…

Мы сегодня не идем в иллюзион и поэтому не очень хочется таскать воду. Другое дело, если бы шел вечером «Тарзан» (третья серия)…

Мама стоит над нами. Потом гладит нам головы:

— Ведра внизу, мальчики…

И уходит.

А Маруся тем временем изображала драку, громко что-то выкрикивала, подражая драчунам…

Я сажусь на кровать, некогда принадлежавшую офицеру английских колониальных войск. А Володя вскакивает и — уже одет! Он говорит:

— Я принесу десять ведер — и все! А потом ухожу.

— Куда?

— На кудыкину гору.

Я знаю: это он нарочно. Куда пойдет без меня? Хотя всякое бывает, и осел летает. (Это уличное, очень смешное присловье.)

Маруся, помогая маме раздуть огонь под треногой, сообщает всему миру о том, какой она аджа́п-санда́л приготовила не далее как вчера.

— Баклажаны нарезала, помидоры тоже, картошки… И много-много перца…

— А соли? — интересуется кто-то из женщин.

— Соль я кладу чуть-чуть.

— Нет, Маруся, это не годится. Соль надо класть по вкусу.

— По вкусу, но потом. После!

— Нет, нет! Соль надо класть сразу же. Разве можно иначе?

— Слышите, Фотинэ Николав-на́? Она учит, как соль ло́жить.

— Сначала — соль… — не унимается ее «оппонентка».

— А потом?

Я живо представляю себе: Маруся подбоченилась.

— Что — потом?

— Потом аджап-сандал муж тебе на голову выльет!

— Нет, не выльет!

Мама привносит умиротворяющую прохладу в горячий громкоголосый спор:

— Можно — до, а можно — после.

Володя говорит мне:

— Я знаю, когда надо класть соль.

— Так скажи.

— Не скажу. Принесем воды — тогда и скажу.

Это он нарочно, чтобы подразнить меня. Я выхожу на балкон и вижу Марусю посредине двора, а из всех окон, как в цирке, любопытные женщины на нее глазеют.

Мама кладет нам в рот по ириске, как ласточка еду своим птенцам.

— Ешьте, а ведра там, внизу.

Делать нечего, надо идти по воду. Маруся, завидя нас, улыбается.

— А, мои милые помощнички!.. — говорит она ласково.

Кто придумал эту постирушку? Одно название — постирушка, а таскать воду не меньше трех дней!

Я беру ведра, и они бьются днищами о камни — это я нарочно, чтобы знали, что не так-то просто воду таскать со двора Джарагетти…

У самой калитки Володя садится на большущий камень, ведра — побоку и начинает разуваться.

— Что ты делаешь? — спрашиваю.

— У меня в ноге заноза…

Врет он! Что он, в постели занозил себе ногу?

— Нет, — поясняет Володя серьезно, — она у меня со вчерашнего дня…

Я сажусь на корточки, ведра — тоже побоку. Ну, где она, эта заноза?

Володя достает из кармана что-то вроде ржавого гвоздя и начинает орудовать им на большом пальце.

— Поплюй, — говорю, — а то заражение крови будет.

— Не будет.

— Много ты знаешь!

— А я помажу потом плесенью… которая под домом.

Вообще-то Володя прав. Он хорошо запомнил бабушкин совет: плесень лучше, пожалуй, подорожника или табака. И все-таки я запрещаю ему ковырять ржавым гвоздем ногу.

— Вот бы сейчас парочку ведер! — громко мечтает тетя Маруся.

— Слышишь? — шепчу Володе.

— Что из того, что слышу?

Я убежден, что никакой занозы нет в помине. Это рубец от прошлогоднего пореза. (Володя ступил где-то на разбитый унитаз и порезал ногу глубоко, глубоко.)

Сколько бы мы ни сидели у калитки, а вода нужна. Делать нечего — придется идти. И мы идем через улицу, пустую из конца в конец, потому что рано…

Самое страшное впереди: собака Джарагетти, чтобы она сдохла! Не знаешь, откуда она кинется на тебя. Но, о чудо! — нынче она привязана в конуре, и мы смело открываем тяжелую, из кованого железа калитку.

Потом наполняем четыре ведра и пускаемся в обратный путь. Во двор Джарагетти ведет прекрасный бетонный мосточек, на котором можно посидеть и опустить в канаву, которая под ним, ноги и руки. Вода в канаве вонючая, зеленоватого цвета. Володя утверждает, что в ней плавают рыбки. Но это не так: не рыбки, а головастики. Но вообще, может, и рыбки. Ведь ясно: где вода, там и рыба.

— Жора-Володя! — зовет нас с балкона мама. А к калитке спешит бабушка, чтобы встретить нас и поторопить и тем самым предупредить мамин гнев.

— Пошли, — говорю Володе.

Первые ведра полились в бак. Булькает вода здорово. Володя запускает пальцы в бак: хорошо!

Тетя Маруся уже повязала голову белым полотняным платком: значит, вот-вот начнет постирушку. А пока она продолжает сообщать мельчайшие подробности: а) драки, б) кражи, в) ссоры, г) готовки аджап-сандала и прочее, и прочее…

Володе, как видно, надоело валять дурака, то есть строить из себя недомогающего мальчика. Он шепотом предлагает мне поймать на удочку тех самых рыбок под мосточком Джарагетти.

— А где взять удочку, Володя?

Он бьет ладонью по карману коротких брюк. Черт возьми, этот Володя — настоящий фокусник! Чего только нет в его карманах!..

Бабушка целует нас в макушки и отправляет на ту сторону улицы, к Джарагетти. Она хочет избежать скандала — у мамы может лопнуть терпение. Все-таки тетя Маруся не должна оставаться без воды — дело есть дело. А в настоящий момент оно зависит целиком от нас. (Мама сама готова взяться за ведра, но она не оправилась еще от болезни, которую перенесла на ногах.) Она часто говорила:

— Лучше сделать самой, чем просить этих мальчиков.

На мосточке Володя показывает мне рыбок — таких юрких живчиков. Они ловко шныряют меж замшелых камешков. С трудом отрываемся от привлекательного рыболовства и шагаем за водой.

Собака начинает рычать. Но она, кажется, прочно привязана, а иначе давно бы бросилась на нас. Она злая, как лев.

— Вурдалак! — обзывает ее Володя.

Самое неинтересное в нашем теперешнем занятии — это глядеть на то, как неторопливо вытекает вода из медного крана. Вот если бы провели воду к нам во двор?!

— Воду? — говорит Володя. — А зачем?

— Как зачем?

Володе, кажется, не до поды. Его голова сейчас занята чем-то другим. Возможно, головастиками…

— Боже мой, как они мучают меня! — Это опять мамин голос.

Я поторапливаю Володю.

— Лучше поторопи кран, — говорит Володя. Действительно, при чем Володя, если вода течет как дохлая?

Вскоре мы с братом возвращаемся, неся по ведру в каждой руке. Они довольно тяжелые, черт возьми! Ручки режут ладони. И кому нужна эта идиотская постирушка?!

Понемногу бак наполняется водой. Уже много воды, а прачка все требует: еще, еще!

— Тетя Маруся, вам нужно целое море? — всерьез интересуется Володя.

Она хохочет:

— Ого! Какой смешной ты, Володя! Правда: мне нужно цельное море!

Я ущипнул Володю: нельзя ли придержать язык за зубами? Володя бьет меня ведром по колену. Чуть не покалечил меня.

— Идем за калитку, — говорю я сердито.

Он согласен. И мы сцепляемся так, что бабушка не в состоянии разнять нас. Она кличет на помощь маму. Нет, это нам не в жилу! И мы с братом быстро приходим в себя и живо отправляемся к Джарагетти.

Однако собака уже на свободе и сквозь кованую решетку калитки кажет нам свой длинный и красный, как перец, язык.

Мы садимся на мосточек, предварительно крикнув бабушке, что боимся собаки.

Бабушка Фотинэ переходит пыльную улицу, вызывает мадам Джарагетти и ведет с нею переговоры по поводу собаки. И тут выясняется, что мы с братом и еще какими-то хулиганами разбили у нее окно. Не далее, как вчера…

Бабушка грозит нам кулаком. Однако находит общий язык с мадам Джарагетти, и собака вновь посажена на цепь.

В это самое время мимо проходит кривой газетчик. (Он по вечерам бегом разносит газеты, трубным гласом оповещая горожан о самоважнейших событиях.) Это великовозрастный верзила. Он поет, сплевывая через нижнюю губу:

Поравнявшись с нами, останавливается, молча глядит одним глазом на нас и на наши ведра.

— Семь верст до небес — и все лесом, — неожиданно изрекает он. И спрашивает: — Гайка держит?

Мы с братом ничего, ровным счетом ничего не понимаем: какие версты, какие небеса, какой лес и при чем здесь гайка?

— Гайка-беш? — снова спрашивает он. Пополам по-турецки, что можно понять так: «Гайка-пятерочница?»

Мы не знаем, что и сказать…

Но, как видно, его никакая гайка не интересует, и он тут же продолжает свой марш, напевая:

А солнце уже высоко над горою Самата-арху. Тополя не шевелятся, стоят, как огромные свечи — ровно-ровно. Словом, зной августовский…

— Нам повезло, — весело говорит тетя Маруся, — белье высохнет в один момент.

— Да, да, — вторят ей женщины. — Елене Андреевне всегда везет.

— Довольно? — спрашиваю тетю Марусю, вылив очередную порцию воды в бак.

Тетя Маруся, не поворачивая головы, бросает: «Нет».

Мы с братом снова и снова бредем к Джарагетти. И Володя задумчиво произносит несколько мудрых слов:

— А все-таки хорошо иметь кран во дворе…

Слава богу, наконец-то сообразил! Посмотрим, что он запоет, когда придется таскать ведра еще дня два. Ведь это же постирушка, постирушечка, черт бы ее побрал!