Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве]

ПЕЧЕМ КУЛИЧИ

В феврале, самое позднее — в марте бабушка начинала сложные вычисления. Обычно они ни к чему не приводили. Тогда она открывала окно и обращалась к соседке:

— Эльпида! Эльпида-а!.. Когда в этом году пасха?

Если Эльпида выказывала неуверенность, то бабушка звала одну соседку, потом — другую, третью и четвертую. В результате устанавливалась некая дата. И все-таки бабушка Фотинэ сомневалась:

— Пасха — так рано? В апреле? А вот отец Михаил говорил — в мае. Неужели в апреле?

Если в сию «великую Пасхалию» вмешивалась мама, то все начиналось сызнова.

— Эльпида, — говорила она в открытое окно, — по-моему, не в апреле. Это в прошлом году в апреле…

В соседних домах поочередно открывались окна, в них появлялись женщины, и начиналось многоголосое, жаркое обсуждение. Хорошо, если на ту пору проходил монах брат Порфирий из команского подворья, что находилось неподалеку от нас. Он мигом разрешал все сомнения, и окна одно за другим захлопывались.

Уточнив дату, бабушка говорила:

— Очень мало времени.

Или:

— Времени — хоть отбавляй.

И еще:

— Леля, какие паски получились у нас в прошлом году, а?

— А куличи, мама?

— Куличи — так себе. Но паски не подвели.

Пользуясь выражением Льва Толстого, я бы сказал, что на кавказском наречии, а точнее — сухумском, пасками именовались высокие цилиндрические изделия из теста, яиц, ванилина, шафрана, сахара и кишмиша, а куличами — то же самое, только круглой, дискообразной формы, напоминающими в миниатюре «летающие тарелки». А творожная пасха на том же наречии называлась сырной, но она не пользовалась особым распространением из-за того, что творог требовал особого хранения. (О домашних холодильниках в те годы мало было слышно.)

— Паски? — вопрошала мама. — Моим паскам все завидовали. Еще с вечера Панджо говорил: «Госпожа Гулиа, ваша тесто до потолок поднимается». А ведь Панджо хороший пекарь.

Бабушка сказала:

— Леля, все дело в крупчатой муке. Ее достала Лиза.

— А дрожжи?

— Что дрожжи?

— От них тоже многое зависит. И от кислого молока тоже. Наш молочник утверждал: «Мое кислое молоко — лучшее лекарство для теста».

— Врет он, наш молочник. Я его просила, чтобы не лил воду в молоко.

— Что же он?

— Божился, что о воде не может быть и речи. Зачем вода, если есть молоко? — так он сказал.

— Я ему верю, — говорила мама.

— А я нет, — настаивала на своем бабушка Фотинэ.

Мама продолжала:

— Меня наперебой спрашивали: откуда такое тесто?

Бабушка сердилась:

— Как откуда? Мука — первый сорт? Первый. Желтков яичных не жалели? Не жалели. Кислого молока? Тоже. Дрожжи от Демиана — самые свежие. Формы мы мазали только лучшим маслом. Вот от всего итого и качество!

— Я так и сказала Любе.

— И что же она?

— Свое доказывала. Что я не так делаю, что надо иначе…

Бабушка смеялась:

— Пускай, пускай по-своему. И в этом году вместо паски получит булыжники. Разве можно есть ее паски? Зубы обломаешь!

Бабушку и маму захлестывали хозяйственные заботы. Паски печь надо. В этом нет сомнений. А куличи? Куличи, как всегда, пришлет Макрина Георгиевна, моя крестная мать. Надо печь только паски. Но где взять формы?..

Мама размышляла:

— Эльпида обещала. Я не люблю большие паски. А маленькие хороши только для детей. Где достать средние формы?

— У Лизы, — подсказывала бабушка.

— Не даст она. Ей самой нужны.

— А Люба?

— Не знаю. Смотря по тому, когда она собирается печь. Обычно она печет заранее, задолго до пасхи.

— Вот она и одолжит формочки.

— Ее формам не везет. Вот если бы у Нины взять… В ее формах кто угодно хорошие паски испечет.

— Пустое, — говорила бабушка, зажигая чубук от уголька. — При чем формы? Нужно голову иметь.

— Не скажи, — говорила мама, — дурной глаз существует. Я верю в это. Люба сама мне сказала: «Леля, я, наверно, выброшу эти формы. Они невезучие».

— Пусть научится лучше печь!

Крупчатую муку, оказывается, обещал Семен. Ему пришлют ее с Кубани. И часть уступит маме. Сахар входит в папин паек. А ваниль? Где добыть ваниль? Правда, один батумец сказал, что привезет контрабандный ваниль. И шафран — тоже…

Но Семену нельзя верить: он однажды уже подвел с мукою. Ох как подвел!.. Если придет кочерма́ с ванилью, наверняка и мука найдется на ней.

— Жалко, Елизбар умер, — говорила бабушка, — бывало, пошлешь к нему мальчика — и на́ тебе: и мука, и сахар, и масло! Теперь это как из сказки… Нет, Леля, нельзя откладывать: я завтра же займусь делом. Под лежачий камень вода не течет.

Мама прикидывала:

— Десять фунтов муки хватило бы за глаза. И на ачаф останется. А яиц надо не меньше ста. Чтобы и покрасить можно было.

— Сто — хорошо, — соглашалась бабушка.

— Люблю, чтобы цвет теста был желтый-желтый, — мечтательно произносила мама.

— Ну так клади побольше желтка.

— Не только в нем дело. Тут нужно знать: сколько яиц, сколько шафрана. Пережелтить недолго. Цвет должен быть светло-желтый… А запах?.. Помнишь, мама, какой аромат стоял у нас дома, когда мы вернулись из пекарни в пять утра?

— Еще бы! Эльпида спросила: «Что это такое?» А я говорю ей: «Паски испекли». — «Ай-яй-яй, — заохала Эльпида. — Как вам повезло, Фотинэ, как повезло! А у меня тесто не поднялось!»

На следующий день мама собралась к пекарю Панджо. Славному анатолийскому греку (он жил недалеко от нас, за углом). Мы с братом увязались за ней.

Только свернули за угол — навстречу нам такой плотный, солидный, улыбающийся мужчина.

— Елена Андреевна, здравия желаю!

— А, здравствуй, здравствуй! Как живешь? Где пропадаешь?

— Дела, дела! А вы куда направились?

— Тут недалеко, в пекарню. Собираюсь паски печь.

Мужчина расхохотался, погладил нас по голове, спросил, как здоровье отца. Мы с братом обратили внимание на его огромный револьвер в деревянной кобуре. Мы знали, что это маузер. И не могли оторвать глаз от оружия.

Позже мама сказала нам, что этот мужчина — большой человек, «наркомвоенмор Абхазии». Отец расшифровал это слово и объяснил должность дяди с маузером на боку: народный комиссар по военным и морским делам Абхазской Советской Социалистической Республики. Ого! Мы, стало быть, уже знали в лицо двух наркомов Абхазии: внешней торговли и по военным и морским делам. «Пусть говорят, что Абхазия мала, — решили мы с братом, — но у нее есть свои наркомы». И мы выпятили груди…

С Панджо у мамы произошел такой разговор:

— Мадам, сколько ви хочите пиксти?

— Как в прошлом году, Панджо: штук двадцать.

Панджо стоял в белом колпаке и халате. От него пахло дрожжами.

— Тогда соединяю с мадам Дар-ипа. Харащо?

— А у нее много форм?

— Не-ет, штуки десят.

— Только не ставь мои формы у самой дверцы.

— А дальше — плохо: паска горит. Мадам, я знаю. И хочу, чтобы лучший бил паска.

— Хорошо, Панджо, вот тебе три лиры задатка.

Панджо сказал:

— Мадам, ви будете делать паска ночью… Ночью… — Он чего-то прикидывал в уме. — Да! Ночью четверг.

— Со среды на четверг?

— Не-ет. Четверг и прямо пятница…

Мама сосчитала на пальцах:

— Значит, пятница — день, суббота — два, воскресенье — три…

— Как раз! — воскликнул Панджо. — Харащо получается: паска на третий день — самий кусный!

На том и сговорились.

Бабушка развила свою деятельность, а мама — свою.

По вечерам они обсуждали дневные успехи или разочарования.

— Сегодня мне предложили муку, — сообщала мама, — горькую-горькую. Я не взяла.

— А мне — сырую. Я говорю: почему с водой? А мне жулик отвечает: «Мамаша, она же из Новороссийска. Первый сорт. На море был шторм, только и всего». Я ему: «Мне нужна крупчатка». — «А это что?» — говорит жулик.

Отец работал за столом и время от времени отвлекался, чтобы оценить ситуацию с мукою и прочими припасами.

— А ты знаешь, сколько запросили за горькую муку? — продолжала мама.

— Сколько?

— Двадцать пять миллионов за фунт.

— Совсем обнаглели, — возмутилась бабушка. — Я знаю, где продают очень приличную муку, — правда, не крупчатку, — всего за десять миллионов.

Отец вставил словечко:

— Леонтий Салохин сказал, что учителям в семинарии будут выдавать муку. Кажется, американскую.

— Нет, нет, — возразила мама, — американская не подойдет. Пусть Салохин достает ее, но мне нужна кубанская.

— Только кубанская! Только крупчатка! — сказала бабушка.

Отец пожал плечами и, продолжая читать классные работы семинаристов — будущих абхазских учителей, добавил:

— А еще Салохин обещал сливочное масло…

— Это другое дело, — обрадовалась мама.

Мы с братом катались по полу и слышали все, ни одного слова не пропустили мимо ушей. Но какая нам была разница: крупчатка или не крупчатка, двадцать пять миллионов или десять?.. Главное, чтобы были паски и куличи, да крашеные яйца. А без них какой же праздник?

И вот настал сакраментальный четверговый вечер, а в ближайшее воскресенье — пасха. Нам сшили белые рубашки, короткие брюки до колен, бабушка где-то раздобыла белые штопаные носки.

И вот со всеми припасами — мукой, яйцами, дрожжами, ванилью, сахаром, шафраном, турецким кишмишем — двинулись в пекарню, к Панджо.

Первое, что мы увидели в наступающих сумерках, — длиннющую очередь. Женщины на низеньких скамейках — предстоит коротание ночи. Большинство из них с вязаньем в руках. Говор, смех, кашель простудный, чиханье — одним словом, все весенние прелести…

Мама заняла очередь рядом с мадам Дар-ипа и тут же вступила в оживленную беседу. Мы с братом нашли своих друзей и занялись не менее важными делами — разными играми.

Одна толстая женщина, вытирая руки о фартук, радостно возвестила:

— Первую партию форм уже посадили в печь.

— Значит, пошло? — весело спросил кто-то.

— Пошло, пошло!

— Выхожу я из дому, — сказала Дар-ипа, — а соседка мне навстречу с пустым ведром. Я чуть не вернулась. Как думаешь, Леля, печь паски сегодня или нет?

Мама отвечала:

— Не люблю, когда мне навстречу пустые ведра.

— А кто их любит, проклятых?

— От них одно невезение в жизни.

— Нет, — решительно заявила Дар-ипа, — не могу откладывать. Будь что будет!

И вот наступила ночь.

Очередь подвигалась медленно. Паски выносили в корзинах. Одни жаловались, что не повезло, другие проклинали Панджо, третьи радовались.

Мы уже клевали носом. Мама предложила нам идти домой. На смену пришла бабушка. Но тут женщины затеяли такие увлекательные рассказы, что мама не нашла в себе силы уйти.

Рассказы касались широкого круга вопросов: а) космогонии, б) неверности некой Клавдии, в) жадности мясника Дауда, г) лунного затмения, д) происхождения черепахи (оказывается, это ожившая жареная курица, покрытая тарелкой), е) землетрясения в горах, ж) конца света, з) появления на свет божий телка о двух головах и так далее и тому подобное…

Уходить от такой милой компании нам, детям, тоже никак не хотелось. Однако веки тяжелели сами по себе — на них уже висели фунтовые гири. Со временем гири эти потяжелели еще на полфунта. Тогда мы с братом поплелись домой, не раздеваясь, бросились на постель и провалились в сладостную бездонную глубину. Мы летели в нее безостановочно — только дух захватывало, и мы улыбались во сне…

Нас разбудили на рассвете: бабушка и мама несли плетеные корзины с пасками. Ура! — паски удались на славу: нам дали попробовать по ломтику…

Мама с удовольствием рассказывала отцу, как все завидовали, ахали и охали. А Панджо сказал:

— Мадам Гулиа, это патаму, что ви харощ челавэк. Харощ челавэк — харощ паска. Христос ане́сти!

Отец снисходительно слушал мамины восторженные рассказы и улыбался в усы. Он знал: разговоров теперь хватит на много месяцев вперед. Соседки долго будут судить и рядить, отчего и почему у одних все получилось как по заказу, а у других — нет. Тут дело не только в припасах, но и в судьбе, в дурном глазе…

А на улице нас уже ждала детвора, чтобы начать разные пересуды: у каких мам и бабушек что и как вышло с пасками. Но даже и у тех, кто расскажет про неудачу, повествование будет не трагическим, а веселым, радостным, и непременно вперемежку со взрывами общего смеха, как и подобает истым жизнелюбам.