Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве]

ЧУДЕСА СОВЕРШАЮТСЯ В НЕБЕ

Вспоминаю: я чем-то был похож на первобытного человека — делал великие для себя открытия. Например: точно определил, что из-за горы Сама́та-арху́ ежедневно встает солнце, а вечером оно садится в самое море, сейчас же за сухумским маяком. И представьте себе — море не закипает, солнце не шипит, подобно подкове, которую бросает в корыто с водой кузнец Сурма́а. А по вечерам на небе сияет луна. Она во много раз больше чурека, который выпекает из кукурузной муки моя бабушка Фотинэ. И тем не менее сходство между ними огромное: поверхность их вроде бы неровная, на них какие-то пятна — размытые, с неопределенными очертаниями. Я знаю, отчего это на чуреке: бабушка поджаривает его на огне неравномерно. А вот откуда это самое на луне? Может, ее поджаривает горячее солнце? Но это едва ли…

Звезды — золотые гвоздочки — появлялись только по ночам. А куда они исчезали днем? Куда прятались? Светлячки скрывались в траве, это точно. Но есть ли трава на небе? Наверное, есть, если на нем живут звезды-светлячки.

Правда, краем уха я слышал нечто удивительное о «небесных светилах», о неких Галилее и Копернике. Мне было знакомо выражение «земной шар». Но оно, скорее, относилось к глобусу, который купил отец. Этот шар можно было вертеть — медленно, быстро и очень-очень быстро, если послюнявить ладони. Не скрою: мой брат Володя вертел ловчее меня. У него в руках глобус превращался в настоящий волчок…

Что же до облаков и туч, то как ни определяй их, было ясно одно: в них содержится вода. И вода часто капает на крыши, а с них по водосточным трубам — на землю. А если нету труб, то шлепается прямо в лужи. Запросто.

Да! Молнии тоже сверкают в небе. А не где-нибудь. Они во много раз ярче керосиновой лампы «чудо». Мы с братом не раз слышали от мамы: «Его ударила молния. И он умер». Но это она, по-моему, преувеличивала, просто пугала нас, чтобы в грозу мы не выбегали во двор, а сидели дома, чтобы не простужались, а были здоровыми и так далее. Да! Еще и послушными…

Благополучно миновав в своем познании мира век пещерный, каменный, бронзовый, железный, я вступил в нечто такое, отчего у меня мурашки по спине забегали: в век пара, в век электричества!

Век пара, сказать по правде, меня вовсе не удивлял. Разве не видел я, что ли, как на плите чайник закипал, как подпрыгивала крышка и как посвистывал у чайника носик?

А что электричество? Да нам его провели братья Яшиш, оно бежало по белому шнуру, протянутому на роликах. Стоило повернуть выключатель — и свет загорался. Ничего в этом особенного не было. И кривой столб на тротуаре, с которым соединили наш дом проводами, тоже был не бог весть что!

Самое удивительное, самое потрясающее летало в небе. Оно гудело. Оно почти касалось крыш, чуть ли не цеплялось за трубы. Вы угадали, это были аэропланы.

Может, бипланы «Блерио».

Может, бипланы «Фарман».

Может, аэропланы Русско-балтийского завода.

Они имели два крыла, два колеса или два поплавка, пропеллер, хвост и фюзеляж. Если колеса, значит, аэроплан, а если поплавки, значит, гидроплан. Я кое-что уже понимал…

Но были вещи и непонятные.

Например: почему один из аэропланов все время норовил пролететь именно над нашими головами, чуть не касаясь тополей, что стояли против нашего дома? И почему это летчик махал рукой? Кому? Мне? Брату? Мы в ответ тоже махали ему. И очень радовались, что летчик нас видит, а мы — его. Он был в кожаном шлеме и больших очках.

Несколько позже выяснилось, почему летчику так нравился наш двор и мы вместе с двором и тополями. Оказалось, что через улицу, в особняке, жили молоденькие девицы Кеоновы и приветственные жесты летчика относились к ним, и только к ним. Об этом громко судачили женщины в нашем дворе.

— Кеоновы сами признались, — сказала наша соседка, продававшая семечки за углом.

— Он что, женится на Оле? — спросила мама.

— Может быть.

— Она хорошенькая.

— Да ничего особенного. Только личико да восемнадцать лет.

— Это совсем не мало, — заметила мама.

Таким образом, корни наших с летчиком взаимных приветствий обнажились. Немножко было обидно, но ничего… Что поделаешь?.. А Оля Кеонова мне не нравилась: взрослая тетя — только и всего!

В нескольких кварталах от нас, на так называемых Новых планах, была большущая поляна. Аэропланы садились на ней. И одного из них я видел вблизи собственными глазами. Он очень напоминал «кукурузник» военных лет, но был гораздо слабее и на вид очень хрупкий. Плечи и голова летчика возвышались над фюзеляжем. Мотор странно тарахтел. Но винт крутился как бешеный. И ветер от винта устремлялся к хвосту и овевал нас с братом, хотя мы стояли довольно далеко от аэроплана.

Я уважал аэроплан больше солнца и луны, больше звезд и молний. А летчик был для меня почти богом! Еще бы! Весь он был обтянут кожей, в очках, важно садился на свое место, ему заводили мотор вручную, потом он «давал газ», и аэроплан, вздрогнув, выходил на старт (это слово я впервые услышал на Новых планах).

Когда аэроплан разгонялся, то казалось, что он не только не взлетит, а попросту рассыплется на части. Но неведомая сила подымала его к небу, и он начинал летать, подобно орлу.

Нет, солнцу с ним не сравниться никогда!

Я все чаще поглядывал на небо. Вот проснусь, открою глаза и прямо гляжу на небо: нет ли там аэроплана? Или заслышу гуденье — сразу глаза в небо.

Однажды со стороны моря раздались пушечные выстрелы. Это, говорили горожане, большевики воевали с меньшевиками. Аэропланы летали над горами, и от них отделялось что-то красное, вроде порошка. Потом громыхали выстрелы. Это, говорили люди, аэроплан указывал, куда стрелять.

Обычно аэропланы летали просто так, чтобы помахать крыльями девицам Кеоновым. И мне казалось, что созданы они не для войны, а для пущего ухаживания за Кеоновыми.

Несколько лет спустя после всех этих событий к нам прилетел красивый «юнкерс». Из гофрированного алюминия. На нем сидел летчик Шпиль. Такая была у него фамилия, и он был из Германии. «Юнкерс» — аэроплан пассажирский и мог брать с собой несколько человек. Когда он садился на знакомой мне поляне, то сбегался почти весь город. Белокурый плотный летчик просил сторониться, стоял на крыле и говорил:

— Тальше, тальше!..

Моей мечтой — разумеется, нескромной — было одно: притронуться пальцем к аэроплану. Этак чуть-чуть, чуточку, едва заметно. По сравнению с бипланами, которые летали над Сухумом несколько лет тому назад, «юнкерс» казался гигантом. С одной стороны, гигантом, а с другой — статным красавцем.

А как ревел его мотор! Как он ковылял по земле, все больше убыстряя свой ход! Как отрывался от земли и как взмывал он в самое небо! Все это описать невозможно, это надо было видеть самому.

Я просыпался по утрам и смотрел на потолок. Я говорил про себя: это небо. Я находил на нем какую-нибудь точку и говорил (тоже про себя): а это аэроплан…

Небо приобрело для меня особый смысл: оно было вместилищем не только солнца, луны и звезд и всякого рода птиц, но, главным образом, простором, на котором чувствовали себя вольно мои любимые железные птицы с пропеллерами вместо головы. Главные чудеса совершались в небе…

Приблизительно в то самое время я начал строить модели аэропланов. Это было довольно просто: берешь палочку, примерно в метр длиною, стругаешь ее перочинным ножом, потом к нему посредством алюминиевых пластинок прикрепляешь крылья, хвостовое оперение, приспосабливаешь резиновый мотор (кстати, алюминия было — завались: сосчитайте, сколько кружек у мамы, бабушки и у наших соседей!). Но это не все, нужен был еще и пропеллер. Его тоже мастеришь из куска дерева, «шаг» рассчитываешь на глаз.

Крылья, горизонтальный руль и киль строились из гибкого бамбука, расщепленного на тоненькие прутики, оклеенные папиросной (рисовой) бумагой с помощью гуммиарабика. (Рисовая бумага имелась у бабушки — она же была курящая!)

После этого — то есть после того, как модель была готова, — мы с братом и ватагой друзей шли на городскую площадь и запускали ее, предварительно намотав резину, которая, раскручиваясь, заставляла вращаться пропеллер. Бывало так, что модель пролетала несколько метров и плавно садилась на траву. Но чаще запуск выглядел несколько иначе: маленький беленький аэроплан взлетал довольно высоко, потом накренялся влево или вправо и врезался крылом в землю. Крыло, разумеется, ломалось, бумага повисала клочьями — требовался ремонт.

Мне кажется, что братья Райт мучились меньше, чем братья Гулиа. К услугам Райт был бензиновый двигатель, а к нашим? Резина? Которая часто рвалась? Которую нелегко было раздобыть?

В небо, как видно, всматривались не только мы с братом, мои друзья тоже обзавелись собственными авиастроительными материалами. Сколько голов, столько различных конструкций. Один мой друг принес модель, которая лучше всего летала задом наперед.

Мы удивлялись:

— Как это можно?

— Очень просто, — отвечал нам авиаконструктор, — у меня винт толкающий, а у вас — тянущий.

— Откуда ты все это знаешь?

— А у моей сестры есть кавалер, который знает аэропланы всех конструкций мира.

Крыть было нечем, и мы умолкали. Просто наблюдали за тем, как аэроплан летит хвостом вперед. Это было удивительно!

— А что, — посоветовали мы, — если хвост перенести назад, а пропеллер вперед?

Юный конструктор не ахти как разбирался в вопросах аэродинамики, он почесывал затылок, сопел, а потом молча запускал свою модель хвостом вперед. Представьте себе — она летала не хуже нашей. Правда, она здорово ковыляла в воздухе — будто пьяная. Чего-то ей недоставало. Но чего? Вроде бы все имелось: и крылья, и фюзеляж, и пропеллер, и хвост… Она походила на сокола, летающего хвостом вперед. Что-то странное, словом…

Но говорите что угодно, а странный аэроплан побивал на сухумской площади все рекорды: и дальности, и продолжительности полета, и различных там «бочек» и петель, в том числе и мертвых…

Однажды рано утречком у меня под дверьми собралась большая группа мальчишек. Каким-то образом я уловил их присутствие (они вели себя предельно спокойно). Вскочил как ужаленный и сразу вытаращил глаза: я увидел над ребячьими головами некую модель аэроплана — малюсенького «юнкерса» с бензиновым моторчиком. Такие моторчики встречались только в брошюрах.

— Что это? — спросил я.

— Самолет!

— А это?

— Мотор.

— Кто его сделал?

— Его прислал из Москвы один дядя…

Не без труда завели мотор, и он заревел, как настоящий. Самолет рвался вперед, но его цепко держали ребячьи руки.

Я от удивления рот разинул. Нет, это было свыше моих сил и моего понимания! Черт возьми, бензиновый моторчик размером со спичечный коробок!

— Сколько же он может пролететь?

— Сколько хватит бензина.

— А все-таки?

— Может долететь до Нового Афона.

— А дальше?

— Дальше — горы.

Обладатель мотора и самолета — белобрысый курносый Саша с Подгорной улицы — всех нас позвал на площадь. Он заявил, что побьет все рекорды, может быть даже мира. Такой у него аэроплан! Называется он так: моноплан со свободно несущим крылом. Словом, «юнкерс» в миниатюре…

Подтянув штаны, мы с братом бросились вслед за мальчуганами на площадь.

Там долго-долго вливали бензин в бачок. Потом долго-долго заводили мотор. А он не заводился… Потом снова вливали и снова заводили…

Когда всем надоело это занятие, а солнце начало припекать, вдруг моторчик застрекотал. Сашка прибавил газ, и малюсенький аэроплан задрожал всем телом. Его поставили на землю. Сашка сдерживал его довольно долго, поправлял рули высоты и глубины и вдруг отпрянул в сторону.

К нашему удивлению, аэроплан подскочил на метр и — полетел. Он летел, летел, летел над бурьяном, над болотами, над тропинками. Он взял курс к морю, но вдруг резко переменил его: дрогнуло правое крыло, и аэроплан повернул к горе Самата-арху, к тому самому месту, откуда солнце показывалось по утрам.

Мы чего-то орали, гоготали, визжали.

Аэроплан начал теряться из виду. Но вот — ура, ура, ура! — он снова повернул на сто восемьдесят градусов и ринулся в нашу сторону.

— Он планирует! — крикнул кто-то.

— Это же не планер!

— Все равно!..

— Нет, не все равно!

Аэроплан летел высоко; чтобы увидеть его, приходилось задирать голову. Потом он подлетел к нам совсем близко и рухнул наземь. Мы подбежали к нему — хвост торчал кверху, а в остальном все было в порядке.

— Сашка, — сказал я, — дай я подыму его…

— Нет, — сказал Сашка.

Тогда я отдал ему царский пятак, с которым всем везло при игре в расшибаловку, и Сашка смягчился:

— Ладно, подними его, только осторожно.

Я взял аэроплан на руки, точно ребенка, осторожно, весьма осторожно. Я понял: он был тяжелее воздуха. Вот это да! Это не то что шар братьев Монгольфьер! Тот был легче воздуха!..

Я посмотрел вверх — там светилось солнце. Но у меня на руках было нечто, что дороже самого солнца, — аэроплан! Именно на аэропланах летали ухажеры сестер Кеоновых и летал сам Шпиль…

Я бы все отдал Сашке за его бензиновый моторчик. Но у меня даже язык не поворачивался предложить что-либо. Что на свете дороже моторчика?!

С большим сожалением вернул я аэроплан Саше, отошел в сторону и с грустью улегся на теплую траву.

Я глядел в голубое небо, в самый пуп его: отныне моя душа принадлежала ему, то есть сотоварищу всех аэропланов на свете, без которого не совершится ни одно чудо на свете.