Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве]

БИОГРАФ «ОЛИМПИЯ»

Иллюзион…

Синематограф…

Биограф…

Кинематограф…

Просто кино.

Все эти слова суть синонимы. Употреблялись они в разное время и по-своему обозначают ретроспективное состояние этого вида искусства. Слово «кино» соответствует его высшему расцвету: тут и звук, и цвет, и широкий формат, и стерео…

Лично я застал кино в его юношеском возрасте: младенчество и детство уже миновали. Из двух сухумских биографов, как мне кажется, пальму первенства гордо несла «Олимпия». Впрочем, первый фильм, который мне довелось увидеть, — «Орлеанская дева» — шел в биографе «Ренессанс». Совладелицей этого предприятия была моя крестная мать Макрина Георгиевна Аджамова, урожденная Мамацева. Она затащила меня с кем-то из взрослых на сеанс. Самым потрясающим моментом была стрельба из пушек: она сопровождалась (как потом, много позже, это выяснилось) барабанным боем за экраном.

Биограф «Олимпия» находился на самой набережной, на бульваре. Это было удивительное — нет! — волшебное здание. Теперь-то я могу сказать, что сколотили его из досок. Но прежде оно казалось целиком мраморным, то есть высеченным из цельного серого мрамора с белыми прожилками. Возможно, эту иллюзию создавала серая клеевая краска, густо положенная на дощатые стены, и белые прожилки на сером фоне. Не знаю, теперь уж не ведаю, но все выглядело как настоящее мраморное.

Рядом с биографом «Олимпия» стояло большое странноватое здание театра барона Алоизи, а между ними располагался скетинг-ринг, на котором катались на роликах сухумские богатеи и их дети. Скетинг-ринг нередко превращался в площадку для лаун-тенниса.

Что еще можно припомнить?.. Да, вокруг биографа росли высокие пальмы, а через улицу, у самого моря, — могучие эвкалипты и магнолии.

Зрительный зал биографа — тоже, разумеется, весь мраморный — был поделен на три зоны, то есть первые, вторые и третьи места. Самые дешевые — третьи места. Они были ненумерованные, здесь подростки набивались битком — кто на скамьях, кто на полу, кто вдоль стен. Словом, как придется. Обычно этих неудобств никто не ощущал — все искупалось чудо-картинами. Надписи здесь читались хором, иногда это мешало таперу, который сердито ворчал: «Да помолчите же!» Этот тапер хорошо знал, когда играть вальс, когда марши, а когда такую беспокойную, тревожную музыку. Кажется, иногда ему помогал скрипач, особенно в моменты душещипательные, лирические. Впрочем, музыкальное сопровождение на третьих местах ценилось невысоко, на него никто не обращал особого внимания. Это там, позади, на первых местах иные физиономии кривились, если фальшивило пианино…

День похода в биограф в нашей семье начинался прекрасно. Царила благодатная атмосфера. И в этом были повинны мы — я и Володя. Мы вставали вовремя, бежали по воду, выносили мусор беспрекословно, были очень, очень послушными.

— Им захотелось в биограф, — угадывала мама.

Я это отрицал: просто мы хорошие — всего-навсего. Но эта милая ложь не нравилась Володе. И он заявлял откровенно:

— Мы хотим в биограф, мы будем делать все, что надо…

— И за хлебом сходите? — спрашивала мама.

— Сходим.

— И за пачкой чая в будочку?

— Конечно!

Делать нечего, придется нас отпустить в биограф.

До вечера все шло гладко: мы бегали взад и вперед, таскали воду, приносили хлеб и чай, даже подметали кусочек двора у нашего подъезда.

А часов в пять вечера мы причесывались и убегали с медяшками в карманах.

У кассы биографа уже толпились дети. Задолго до открытия окошечка. Мяли друг другу бока, пыхтели, потели. Всем хотелось быть первым в очереди. А когда начинала работать кассирша, подымалось настоящее столпотворение. Дети орали, визжали, пищали, «давили масло». Счастливым обладателям билетов с трудом удавалось выбраться из толпы: обычно они выползали на карачках — так было сподручнее и безопаснее.

Приобретя билеты, дети выстраивались у входа в третий ряд. Это был особый вход, в стороне от двери второго и первого рядов. Здесь повторялось все то же, что и возле кассы: опять «давили масло», мяли друг другу бока, визжали и пищали. Это было какое-то месиво — весьма подвижное, агрессивное и безрассудное.

Перед началом первого сеанса — мы обычно ходили на первый — появлялся здоровенный парень. Он расталкивал детей, кому давал пинка в зад, кому оплеуху. А бывало и того хуже: срывал шапку с пацана и кидал ее в толпу. Это считалось самым жестоким наказанием…

Я забыл сказать, что недалеко от биографа находилась музыкальная раковина, в которой играл военный духовой оркестр. Так было до революции. Оркестр играл и после революции, но уже не военный, а просто городской. После сеанса в биографе мы иногда — очень ненадолго! — задерживались, чтобы послушать, как смешно дуют в трубы два небольшого роста человека. Остальные оркестранты нас не очень интересовали. Правда, барабанщик был рослый детина, и он держал в руке медную тарелку, словно чайное блюдечко, и это было занятно…

Однажды, когда мы толкались у кассы, чтобы взять билеты на очередной боевик, ко мне обратился один пацан. Такой великовозрастный. Я его знал. И не только я, а многие ребята. Это был Ваня Поддубный. Но не тот Поддубный, а его тезка и однофамилец, известный хулиган в нашем квартале.

— Эй! — крикнул он, указывая на меня пальцем. — Возьми один билетик для меня. — И передал через головы ребят несколько медяков.

Это была очень почетная просьба или приказ — называйте как угодно. Деньги были приняты мною почтительно, и столь же почтительно куплен билет и вручен Ване Поддубному.

— Я тебя знаю, — снисходительно сказал Ваня и предложил мне семечек подсолнуха.

Это было высшим знаком внимания. Подарок был принят не без радости и компенсирован тремя ирисками. Ириски эти Ваня отдал кому-то из ребят, заметив при этом:

— Только бабы любят конфеты. Правда?

— Правда, правда, — согласился я.

— Читать умеешь? — спросил он.

— Умею.

— А этот пацан кто?

— Мой брат.

— Тоже читает?

— Тоже.

— Лады… Я сяду между вами, а вы читайте надписи вслух. Да погромче. Идет?

— Идет, идет!

Он небрежно оперся на мое плечо, и я почувствовал себя на седьмом небе. Многие мальчишки позавидовали мне в эту минуту. Сам!.. Ваня!.. Поддубный!.. Положил!.. Руку!.. Мне!.. На!.. Плечо!.. Тот самый Ваня, у которого в кармане острый нож — турецкий бейбут… Это же что-нибудь да значит!

— Слушай, — говорит он мне, — если кто тебя пальцем тронет, сразу беги до меня.

Я благодарно киваю.

— Ты знаешь, где я живу?

— Знаю. Возле бакалейной будки.

— Правильно!

Он обвел ребят, почтительно окруживших нас, суровым взглядом царя Миноса.

— А теперь — пошли!

И мы протолкались сквозь гущу ребят ко входу на «третьи ряды».

Когда нас впустили в зал и мы с разбегу грохнулись на самые лучшие, центральные места, Ваня громко обратился к ближайшим мальчикам:

— Пацанва, у кого из вас есть семечки?

Сразу протянулись к нему несколько рук.

— И ты бери, — сказал мне Ваня.

И я взял. Не без удовольствия.

— А что идет сегодня? — спросил Ваня.

— «Тарзан».

— «Тарзан»? А какая серия?

— Вторая.

— Фу ты черт! Я же ее видел. Ну ничего, посмотрю еще раз. Только читай погромче, а то я давеча половину слов не слышал. Какой-то болван неграмотный попался.

А когда погас свет и замелькали на экране первые кадры, я прочитал нараспев:

— «Тарзан». Серия вторая. Часть первая!

— А ты не дурак! — дружески шепнул Ваня. — Давай читай!

— «Жизнь Мэри висела на волоске. К ней на помощь торопился Тарзан…» — старательно читал я.

Ваня поощрительно ткнул меня локтем в бок, и я взлетел повыше седьмого неба. По-теперешнему, может, к одной из черных дыр далеких галактик.

В продолжение всей первой части мы грызли семечки. Тапер играл на своем фортепьяно разные марши и вальсы.

Вани шепнул мне:

— Тебе музыка не мешает?

— Нет, — опрометчиво ответил я.

— А мне мешает. Я больше люблю блатные песни.

— Я тоже, — сказал я с готовностью.

После первой части в зале зажегся свет (это в то время было в обычае, ибо ленту крутил один механик на одном аппарате). Ваня негромко пропел надтреснутым голосом куплет известной песни, которая ему «очень, очень нравилась». Вот он, этот куплет:

Он дальше не мог. На глазах у него навернулись слезы. Ваня крепко сжал мне колено и что-то хотел сказать, но не мог из-за спазма в горле. Этот неожиданный порыв лиризма поразил меня. Я бы никогда не сказал, что у слезливого хулигана за пазухой длинный бейбут. Не хочу брать греха на душу: не знаю, пускал ли в ход Ваня Поддубный свой нож. Знаю лишь одно: его боялись все, особенно его ножа. О нем шла дурная слава не только в нашем квартале, но и далеко за его пределами. Однако я никогда не думал, что когда-либо увижу слезы на его глазах.

— Есть еще много хороших песен, — со вздохом сказал Ваня.

И тут началась вторая часть фильма.

После сеанса Поддубный выразил желание идти домой вместе со мной и братом и еще другими нашими товарищами. Хотя он смотрел вторую серию «Тарзана» во второй раз, он очень был взволнован.

— Пацаны, — сказал он, — как вы думаете, что будет с Мэри? Съест ее крокодил или не съест?

Дело в том, что красавица Мэри угодила в реку, которая кишела крокодилами. Один из них — такой ужасный, с огромной пастью и слезящимися глазами — направлялся прямо к Мэри. Уйти от негодяя было невозможно…

Я сказал:

— Ее спасет Тарзан.

Мой брат был не согласен.

— Ее съест крокодил, — сказал он.

Поддубный обомлел:

— Брось ты…

— Ей-богу…

— А ну, перекрестись!

Мой брат перекрестился не задумываясь.

Поддубный схватился за голову.

— Откуда ты это знаешь? — взревел он.

Володя испугался.

— Мне сказал механик, — сказал он дрогнувшим голосом.

Одни ребята сказали: «Это так», а другие: «Не так».

Ваня обвел всех нас мутным взглядом. От этого взгляда у меня мурашки поползли по спине.

— Пацаны! — заявил Ваня вполне официально. — На третью серию я не пойду.

Все мы молча выслушали это решение.

— Пацаны, — продолжал Ваня, — я пойду после вас. Сначала вы, потом — я. Если Мэри погибнет, я не ходок…

И мы поперли дальше.

Конечно, Мэри не погибла. Спас ее именно Тарзан. В самую последнюю секунду. Он буквально вырвал девушку из пасти крокодила…

Много еще всякого случалось на экране «Олимпии». Все пересказать невозможно. Да и не надо. Но не вспомнить «Тайны Парижа» невозможно. Невозможно потому, что главным героем был Мазамет — длинноносый детектив, воевавший против «банды вампиров». Во главе банды стояла некая Ирма Вап, из имени и фамилии которой легко получалось слово «вампир». Именно это и навело Мазамета на мысль о существовании «банды вампиров», или попросту бандитов, или, по-парижскому, апашей.

Этот фильм — в пяти сериях! — взбудоражил всех мальчишек. Мазамет нравился всем. Он действовал безошибочно. Банда перед ним была бессильна. Пересуды, вызванные фильмом, продолжались очень долго. Некоторым казалось, что Мазамет мог бы, если б захотел, покончить с бандой в конце первой серии и, уж во всяком случае, во второй…

А вот Ваню Поддубного волновало другое.

— Пацаны, — сказал он, — у Мазамета свой нос или приклеенный, как у клоуна в цирке?

Одни сказали:

— Свой.

Другие, чтобы угодить Ване, утверждали:

— Приклеенный!

Ваня долго обдумывал наши ответы. Потом махнул рукой и пошел прочь.

— Маханя ждет, — объяснил он нам («маханя» — значит «мама»).

…Биограф «Олимпия».

Волшебное здание.

Волшебные картины на белом матерчатом экране…

На этом месте теперь разбиты цветочные клумбы. А вокруг клумб асфальт. Оказывается, совсем немного места занимал биограф. Даже удивительно — как мог он уместиться на одной клумбе? Такой непостижимо огромный мир биографа, и так мало место́, которое он занимал! Это не укладывается в голове…

Ведь помню, как сейчас: огромный зал, нескончаемо длинный коридор, ведущий к третьим местам, необъятный экран, свободно вмещавший моря и океаны, горы и джунгли, поля и пустыни! Ведь все это было необозримо — без конца и края!

А эта незабываемая толчея у кассы и толчея у входа на третьи места? И всамделишный мрамор вокруг?..

Биограф «Олимпия»… Биограф «Олимпия»…

Быль это или легенда?