Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве]

ДИЛИЖАНС

Мне позвонил мой сухумский друг Шамиль Капба. Он был предельно краток:

— Поехали в Тамыш.

— Куда?

— В Тамыш.

— Когда?

— Сейчас.

— То есть?.. — Я вдруг растерялся: как это сейчас? В Тамыш? И надолго? И я сказал в трубку: — А надолго?

— На часок. Туда и обратно на машине. Всего два часа. Погода замечательная. Воскресенье. Навестим мою тетушку. Сыр и вино… Идет?

— Хорошо, — вдруг согласился я.

«Значит, — размышлял я, — дорога туда и обратно и час в Тамыше… Всего, выходит, два часа с минутами… Два часа всего-навсего…»

И я вспомнил путешествие по точно такому же маршруту в мае 1920 года. На дилижансе Сухум — Тамыш.

Дай бог памяти…

Отец сказал как-то маме:

— Погода установилась: не прохладно и не очень жарко. Хороший нынче май. Поезжай с детьми к Кате в Тамыш.

— В Тамыш?! — воскликнула мама.

— Да, в Тамыш.

— Одна с детьми?

— Посажу в дилижанс. А через неделю приеду за вами.

— Сколько туда верст?

— По шоссе сорок пять.

Мама схватилась за голову: какой кошмар, какая даль — сорок пять верст!

Отец успокоил ее: ничего особенного — отъезд в шесть утра, а часов в восемь вечера Никуа встретит у тамышских духанов. Никуа — муж тети Кати, папиной сестры.

С точки зрения мамы, дело осложнялось еще и тем, что дети слишком маленькие: мне семь лет, брату моему Володе шесть, а сестре Тане всего год. Правда, она спокойная, здоровая девочка, и тем не менее…

К тете Кате собирались давно. Она очень звала погостить в Тамыше, тем более что в городе голодно и детей не мешает подкормить свежим молоком и сыром. Наша мама, Елена Андреевна, и сама хотела вывезти нас куда-нибудь. Но так далеко, в самый Тамыш? Как-то не подумала об этом, в голову ей это не приходило. Это же где-то у черта на куличках! Шутка сказать — целый день трястись в дилижансе…

— Говорят, что на дорогах пошаливают, — сказала мама.

— Одна болтовня! Разбойников всех переловили.

В ту пору Абхазией правили меньшевики. И в «Сухумском листке» сообщалось, что с бандитизмом покончено.

— Если из Тамыша ездят к нам, то, видимо, можно поехать и в Тамыш, — сказал отец.

Это было логично. И возразить тут нечего. Из-за того, что когда-то по дорогам шлялись разбойники, не сидеть же теперь безвыездно дома?

Мама сильно колебалась, но забота о детях в конце концов взяла верх: хорошо погостить у тети Кати, особенно этой весной, когда в городе даже хлеб и то с перебоями.

Мы с братом обрадовались поездке. А почему бы и нет? Что плохого в путешествии? Тем более, что дилижанс.

— Я поговорю с Патой Чантриа, — сказал отец.

Речь шла о владельце дилижанса — это был огромный детина с длинными усами и могучими плечами. Пата Чантриа и сам мог бы потягаться с любым разбойником. У него под блузой на левом бедре всегда висел здоровенный смит-вессон, который запросто буравил двухвершковую балку с пятидесяти шагов. Пате палец в рот не клади, что называется, парень не промах. А как пьет он на дорожных станциях! Словно лошади в его собственной упряжке (всего две плюс одна пристяжная). А поет как?! Едет, бывало, — не сидит на козлах, а стоит — весь в пыли, и горланит. Старинные песни поет о каких-то героях. И про любовь тоже. Запросто веселил пассажиров. В то время он играл еще и такую роль, как ныне радиотрансляция в купе поезда дальнего следования.

Одним словом, в нашем доме начался настоящий переполох: было решено ехать к тете Кате. В первую голову пострадали мы с братом: целую неделю мама обшивала нас, по нескольку раз примеряя холщовые рубашки, отрывая тем самым от игр и друзей. Потом нас стригли. Мой дядя Иосиф раздобыл где-то машинку и вместе с отцом взялся стричь нас. Но не совсем удачно — машинка оказалась ржавая. Хоть и поливали ее обильно фотогеном (то есть керосином), она тем не менее плохо работала. Мы с братом плакали навзрыд. Еще бы! Волосы у нас буквально выдирали. Какая же это стрижка?

Потом мама купала нас. Намыливала собачьим зеленым мылом. Не дай бог, если пена попадала в глаза: значит, плачь целые сутки. Глаза обжигало, словно крапивой. Вообще купание, насколько помню, нравилось одной только Тане. Чуть больше, может, брату, но для меня оно всегда оборачивалось сплошным страданием.

После недельной подготовки, выяснения семейных отношений с точки зрения гигиены мы ранним утром двинулись в центр Сухума, к Старому базару. Здесь, недалеко от колбасной лавки Адольфа Ратке и булочной Харлампия, находилась дилижансная станция. Это была не контора, простая харчевня. То есть более грязная, чем обычная, оттого и называвшаяся станцией. В дальнем, полутемном углу ее почти круглосуточно работал теневой театр «Карагёз». Черноглазый бесстрашный молодец, по имени Карагёз, нещадно и неприлично избивал полицейского. Публика ржала от удовольствия. Детей сюда не пускали. Я иногда смотрел представление через щелку в стенке. А публика — дюжина любителей чая и кофе. Больше и не могло вместиться в сей театр, где все роли, искусно меняя голос, исполнял на полутурецком, полугреческом и полуабхазском языках некий анатолийский грек.

Отца коробило от гогота заядлых театралов, и он, чтобы пресечь наше любопытство, сказал твердо:

— Марш туда! — и указал на пыльный экипаж.

У дилижанса стоял сам Пата Чантриа. Я жадно искал глазами знаменитый смит-вессон, в то время как хозяин дилижанса отдавал распоряжения зычным голосом. Какие-то молодые люди кидали наверх, на крышу дилижанса, сундуки и тюки, крепко привязывали их к решетчатым невысоким бортам. Чантриа не видел нас — меня с братом, а может, просто не обращал внимания на какую-то мелюзгу.

— Эй! — кричал он низенькому, тщедушному пассажиру. — Подавай, что ли, свою поклажу, чего рот разинул?!

— Куда подавать? — растерянно спрашивал пассажир.

— А вон — наверху звери! Не видишь? — Потом Пата Чантриа оборотился лицом к харчевне и загромыхал: — Айда Сухум — Дранда — Кодор — Тамыш! Айда Сухум — Дранда — Кодор — Тамыш!

Приметив отца, он улыбнулся, и усы его весело запрыгали. Заторопился к нему, энергично выкинув вперед правую руку.

— Трогаешься уже? — справился отец.

— Да, уважаемый Дмитрий. Где твои?

Пата Чантриа усадил сначала маму с малышкой, потом меня с братом. Достал из-за голенища сапога огромный кнут, словно собирался стегать пассажиров.

Наверное, полагалось так: на сиденьях друг против друга садятся четыре пары пассажиров. Тесно прижавшись к соседям справа и слева. Обычно одного пассажира — помоложе — возницы сверх нормы сажали на козлы рядом с собою. Однако расчетливый Пата Чантриа поступал иначе — в кузов пристраивал еще двоих, приговаривая: «Теснее, теснее! Поудобней чтобы!» Еще двух пассажиров, половчее, посылал наверх — к сундукам и тюкам. Троих сажал на козлах, а сам становился у лошадиных хвостов, широко упершись ногами, если не ошибаюсь, в рессоры…

— Пата, — сказал отец, — а дилижанс выдержит?

— Этот? — расхохотался Пата. — Уважаемый Дмитрий, мы полетим быстрее ветра.

— Пожалуйста, осторожно.

Пата Чантриа кивнул и весело гаркнул:

— Сухум — Дранда — Кодор — Тамыш! — И засвистел в воздухе кнутом.

И дилижанс неторопливо двинулся по булыжной мостовой через весь город.

Это было мое первое путешествие в дилижансе…

Ехали мы долго-долго, а до Красного моста еще не доехали. Этот мост был перекинут через реку Басла и обозначал границу города. За мостом начиналось Драндское шоссе, бесконечное, ухабистое, пыльное, узенькое — двум фаэтонам не разъехаться.

Очень-очень далеко от Красного моста — может, за целых две, а то и три версты — находилась местность Килашур, река того же названия и маленькая дилижансная станция опять того же названия. Здесь лошадей не распрягали. Голосистый Пата Чантриа наскоро выхлебывал полкварты вина «изабелла», давал попить воды лошадям, после чего продолжал путешествие в неведомую дальнюю даль. То, что лошади напились, было ясно: вода булькала в их чревах так громко, что слышно было не только в дилижансе, но и на самих запятках. (Пата Чантриа приделал к дилижансу нечто вроде запяток, рассчитанных на самых шустрых и бедных пассажиров.)

Уже солнце стояло довольно высоко над горой Аны́ха-Апаара́, когда мы пересекли мост через жуткую и могучую реку Килашур, на которую страшно было смотреть с трехсаженной высоты. Мне казалось, что конца не будет шаткому бревенчатому настилу и железному каркасу висячего моста. Я слышал, что в устье Килашура, в невероятных водоворотах, засасывающих на дно все живое, довольно часто тонули люди. Эти водяные воронки, может быть, достигали самого центра земли — вот какая страшная была река Килашур!

Благополучно миновав мост, Пата Чантриа во всю глотку затянул новую песню — про любовь и измену. Пассажиры, составившие компанию Пате Чантриа в килашурской харчевне, стали подпевать ему. Потом включился в нестройный хор еще один — бородатый пассажир, сидевший наискось от меня. Не выдержал и молодой человек, лежавший на вещах над нашими головами. Веселый дилижанс, окутанный пылью, как дымом, помчался со скоростью ветра (так мне казалось).

— Жора и Володя, — сказала мама, — не хотите ли хлеба с сыром?

Еще бы! Конечно, хотели, хотим и будем хотеть.

Мама подала нам по ломтю хлеба (наполовину с отрубями) и соленого-пресоленого сыра (после такого сыра можно выпить озеро воды).

В дилижансе стало душно: солнце припекало, и железный кузов нагрелся, словно консервная банка на костре. Нам все время хотелось пить. У пожилой женщины, которая сидела рядом с мамой, имелась бутылка молока. Однако молоко не могло заменить лимонада. А у мамы запас лимонада иссяк на первой же версте нашего путешествия. Мужчины же могли предложить лишь вино.

Мама сказала:

— Скоро Мачара. Будет вам вода, будет и обед.

Судя по пению Паты Чантриа, до Мачары путь лежал изрядный: так поют только в разгар путешествия, но отнюдь не перед концом его. У нас же с братом совсем пересохло в горле, а в ноздри набилась пыль. Пыль была и на наших пальцах — такая желтая, словно кукурузная мука.

Пассажирам казалось, что дилижанс неуверенно вихлял, будто вот-вот отлетят колеса. А на самом деле это повороты следовали непрерывно один за другим: то влево, то вправо. Шоссе походило на настоящую змею — ни одного прямого участка.

— Подрядчики здорово экономили деньги, — пояснил один из пассажиров. — Надували власть… Чуть-чуть подсыпали гравия на проторенной пешеходами тропе.

— А деньги себе в карман? — спросил кто-то.

— А куда же еще!

Пата Чантриа вдруг оборвал песню и принялся ругать пристяжную лошадь. Неизвестно, чем она не угодила ему. Он обзывал ее и гнилой таранью, и дрянной барабулей, и крысой, и драной кошкой, и еще кое-чем. «Дохлая кляча» было довольно мягкое выражение среди этого «еще кое-чего»…

Когда пассажирам стало невмоготу от жары, когда пересохло в горле у всех, а пот катился ручьями, кто-то крикнул на козлах:

— Мачара-а-а!

Так кричал, вероятно, матрос на судне Колумба, завидевший землю.

Действительно, дилижанс вскоре подъехал к мачарскому духану, и пассажиры буквально выкатились на пыльную площадку. Пата Чантриа сказал пассажирам:

— Голодные обедают. Жаждущие пьют чего кому надо. Лошади, к примеру, будут дуть воду из ведер. Поскольку мы не лошади…

Он не закончил. Загоготал. Пошел исполнять свой долг как по отношению к лошадям, так и к самому себе. Через несколько минут в дальнем углу духана вспыхнула разудалая песня — то ли перед первой рюмкой, как прелюдия, то ли после первой, как веление самого естества.

Мы вместе с мамой сели за столик поближе к окну, попросили мамалыги с сыром и две бутылки лимонада. Мама едва прикоснулась к пище, заявив, что совсем-совсем-совсем не голодна. Зато мы были голодны. И доказали это делом.

Примерно через час мы снова были в пути, снова глотали пыль и задыхались в послеполуденном зное.

Реку Мачару пересекли вброд. Пата Чантриа почему-то предпочел брод узенькому мосту. Наверное, ему было виднее. На противоположном берегу Пата Чантриа ловко спрыгнул на землю, взял под уздцы пристяжную и, выкрикивая проклятия, угрожая кнутом, повел дилижанс. Нам казалось, что не лошади тянут наш экипаж, а сам хозяин его, молодцеватый Пата Чантриа.

Когда горка была взята шумным приступом, Чантриа снова вскочил на свое место. Проклятия его удесятерились, а разок он даже выматерился (случайно), и дилижанс, гремя на камнях ободьями колес, словно пытаясь измельчить камни в порошок, поехал своей дорогой. Прямо к Гульрипши, где тоже предстояла передышка. Правда, маленькая.

Вдруг у речки Большая Агудзера Пата Чантриа прикрикнул на лошадей:

— Стой! Стой! Да стойте же, проклятые!

Дилижанс остановился. И снова раздался голос Паты Чантриа:

— Что с вами?

И мы, сидевшие в кузове, услышали:

— Ограбили нас! Ограбили! Помогите!

Мужчины бросились вон из экипажа. Мы с братом, сгорая от любопытства, перегнулись через борт и увидели нечто… Такого видеть воочию нам еще не доводилось. Разве что бабушка Фотинэ рассказывала…

«И вот шли они, шли, — говорила она, — и напали на них разбойники, которые в лесах скрываются. Такие страшные, лица их башлыками покрыты, револьверы на боку — огромные, из них пламя вылетает вместе с пулями. И шашки острые у них. Раздели разбойники бедных путников, оставили в одном белье — и были таковы!..»

Нам с братом показалось, что мы попали именно в царство бабушкиных сказок.

Дилижанс окружали полунагие мужчины. Говорили они все разом, но понять самое важное было не трудно: вот здесь, за крутым поворотом, их только что ограбили…

— Назад! — кричали полунагие, перепуганные насмерть мужчины.

— Куда же они подевались? — спрашивал Пата Чантриа.

— Они где-нибудь там, за поворотом. Назад! Назад!

— Назад?! — воскликнул Пата Чантриа. — Я пока что мужчина, господа! Я покажу этим негодяям, кто я! — После этого он обратился к своим пассажирам: — Госпожа Гулиа с детьми! Ложитесь прямо на пол. Вы, госпожа, тоже. И вы тоже! Мужчины, у кого есть оружие, лезьте на крышу! Зарядите! И слушайте мою команду. Готовы?

Размышлять было некогда: мы прижались к полу, мама прикрыла собою нас и сестру, другие женщины со страху пытались скрыться под сиденьями.

Пата Чантриа выстрелил в воздух. И закричал:

— А ну, негодяи, мерзавцы, трусы, ублюдки, выходите на дорогу! Будьте же мужчинами, похожими на свою мать! Я вам покажу, где раки зимуют!

Взмахнул кнутом, стеганул первую, вторую, третью лошадь. Животные, привыкшие, что угрозы их хозяина обычно расходятся с делом, на сей раз вздрогнули от боли и бросились вперед.

Пата Чантриа стрелял вверх, ругался, клял разбойников. Его примеру последовали несколько пассажиров: они тоже стреляли в воздух и что-то кричали. Оставляя за собой клубы ныли, дилижанс приближался к роковому повороту.

У самого поворота Пата Чантриа удесятерил свои угрозы, неимоверно палил из револьвера и неистово погонял лошадей. Мы неслись с грохотом и пальбой.

— Эй, где вы? — кричал Пата Чантриа. — Видал я вас, трусов этаких! Выходите, покажитесь на глаза Пате Чантриа!

Вот мы на самом повороте…

Мы уже на вершине шоссейной дуги.

Поворот уже за нами! А разбойников не видно…

Пата Чантриа продолжал палить еще некоторое время, пока не отъехал от гибельного поворота саженей на двести. Потом остановил лошадей и сказал:

— Садитесь все по местам! Теперь считайте, что мы уже в Тамыше!

Но не так-то просто было прийти в себя. Посему Пата Чантриа объявил:

— В Гульрипши будем стоять не меньше часа. Надо же подкрепиться после такого дела!

И еще раз — уже на радостях — пальнул в самый небесный пуп.

Мама целовала нас. Глаза ее были полны слез.

Пата Чантриа уверенно повел свой дилижанс дальше. И снова запел песню. Протяжную, старинную. Про каких-то добрых разбойников, которые вовсе не чета этим жалким трусам…

Пассажиры понемногу приходили в себя от пережитого. А нам с братом было очень весело. Сожалели только о том, что разбойники на самом деле оказались трусливыми. Вот увидать бы их в глаза и сразиться с ними! А то испугались выстрелов и угроз Паты Чантриа! Тоже мне разбойничьи!

А Пата Чантриа оказался прав: без особых новых приключений к вечеру мы добрались-таки до Тамыша, где нас встретили тетя Катя и дядя Никуа.

Когда мы с Шамилем Капба возвращались из Тамыша, я попросил остановить машину на правом берегу Большой Агудзеры.

— Это было вот здесь, — сказал я.

— Что именно?

И я поведал Шамилю историю про путешествие в мае 1920 года.