Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве]

МОИ ГУСИ-ЛЕБЕДИ

Кто не видел снов?

По-моему, подобная постановка вопроса уже предопределяет и ответ. Разумеется, сны видели все. Не могли не видеть — я в этом убежден.

Человек к концу дня устает (тоже одно из моих потрясающих открытий, как говорится, на заре юности). Я не знаю, скапливаются ли к этому времени в организме какие-то ядовитые вещества, от которых клонит ко сну, или сонное состояние вызывается командами из высших нервных центров, но так или иначе — человек засыпает.

Ученые утверждают, что во сне организм делается вялым, снижаются его жизненные функции, в целом наступает общее ослабление двигательных и прочих рефлексов.

Мой первый сон, то есть первый запомнившийся мне, отнюдь не свидетельствовал о расслаблении организма и его жизненных функций. Напротив, я был в полном здравии, двигался свободно, очень легко и даже летал. Да, да, летал! Какое же это ослабление организма и его функций?!

Очередное мое открытие детских лет и состояло в том, что сон, то есть то, что мы видим во сне, каким-то хитроумным образом связан с происшествиями дневными, с нашей явью, со случаями в нашей жизни. В свое время, размышляя над подобными вопросами, я чуть было не превратился в физиолога-любителя. Но отвлекли от этого более важные и практические дела.

И все-таки я должен облегчить свою душу рассказом об одном примечательном сне, о природе которого, возможно, с большей научной точностью выскажутся физиологи.

Всегда хорошо начинать рассказ с начала (тоже мое открытие тех далеких лет). Последую этому правилу, которое никем не опровергнуто с достаточной убедительностью…

Жили мы — я, кажется, об этом говорил — на бывшей Полицейской улице, номер семь, позже переименованной в Советскую. С нашего балкончика на втором этаже открывался вид на горы (слева направо): Хат-Хуа, Гума и Самата-арху. Хат-Хуа иногда называли в просторечии Трапецией ввиду ее очертаний (довольно обширное ровное плато вместо полагавшейся вершины) или еще Батарейной, с тех пор как на ней была установлена дальнобойная артиллерия в первую мировую войну.

На плато горы Хат-Хуа было достаточно места не только для артиллерии, но и для горожан, любителей высоких мест, куда не долетал малярийный комар анофелес.

Среди прочих семей жило на том плато некое семейство, у которого водились особенные гуси. А может быть, лебеди. Чтобы избежать случайной ошибки, назовем этих птиц несколько сложней, но зато точнее: гуси-лебеди. Их была целая стая. Точно я не считал, но, наверное, не меньше дюжины.

В погожий день, точно в полдень, гуси-лебеди пускались в путешествие: они слетали с горы и, пролетев через весь город, плавно опускались на море, недалеко от бульвара.

Отец показывал нам гусей в полете: белая стая в голубом небе! Они очень напоминали тех гусей-лебедей, которые были нарисованы на голубой обложке книги, изданной Сытиным в Москве. Книжка так и называлась: «Гуси-лебеди». Это были русские народные сказки — одна из моих любимых книжек…

Однажды отец повел меня с братом на бульвар. Мы с удовольствием лизали мороженое, пили грушевый лимонад. Мороженое было отменным, а лимонад — и того лучше.

Потом мы смотрели на море, любовались далью, облаками, похожими на вату, и турецкими фелюгами.

Вдруг недалеко от нас показались гуси — белые-белые. Как это мы не заметили их раньше? Может, они скрывались за небольшими волнами?

Гуси плыли к берегу. Неторопливо. Казалось, просто качались на месте. Мы с братом не сводили с них глаз. Нам уже не хотелось ни мороженого, ни лимонада, ни даже сливочных тянучек. Достаточно было этого очаровательного, почти сказочного зрелища: белоснежные птицы-ладьи с красными носами!

Любовались гусями не только мы одни. У каменного парапета собралась публика — стар и млад. Одни называли птиц гусями, другие — лебедями. Когда мы обратились к отцу за разъяснениями, он улыбнулся и подтвердил прежнее:

— Гуси-лебеди.

Впрочем, разве дело в названии? Главное — птицы-красавицы, птицы из сказки, птицы и всамделишные, и в то же время придуманные. Словом, удивительные птицы!

Из толпы бросали в море яблоки, конфеты, кусочки хлеба. Однако птицы не обращали на угощение никакого внимания. Они гордо глядели прямо перед собой и понемногу приближались к берегу.

Кто-то выкрикнул:

— Они любят хамсу!

Нашлась и хамса. В море полетели рыбешки. Некий сердобольный рыбак не пожалел их ради сказочных птиц. Волночки легонько набегали на галечный берег. Они были зеленовато-голубые с белой каемочкой чистейшей пены. Откуда бралась эта пена, мы не совсем понимали. Не представляю себе этого и сейчас. Может быть, зарождалась она у самого берега, в расщелинах бетонных волнорезов, зеленоватых от мелкого мха? Может быть…

Гуси плыли прямо на нас. Но вскоре чуточку свернули вправо, где берег не был защищен бетоном. Публика, а вместе с нею и мы, понеслась к предполагаемому месту высадки птиц.

Вышли гуси на берег. Стряхнули с себя воду, выстраиваясь в стройный ряд.

Главный гусак — их предводитель — выступил вперед на полкорпуса. Он оглядел толпу, стоявшую слева, поинтересовался тем, что делается справа, и негромко гоготнул. При этом он, возможно разминаясь, взмахнул крылами. Остальные последовали примеру главаря и тоже проверили надежность своих мускулов и оперенья.

— Их четырнадцать штук, — сказал Володя.

— Они скоро полетят, — заметил кто-то.

Мне было не до счета. Я не сводил глаз с большого гусака-лебедя. Он был красив и так опрятен, что, пожалуй, превосходил в этом отношении сытинских гусей-лебедей. А ведь те, сытинские, здорово были нарисованы, и краски были великолепные, а белизна тех гусей-лебедей оттенялась особой прелестью голубого фона…

Главный предводитель, неловко переваливаясь с лапы на лапу, шибко пошел вперед. Потом замахал крыльями — все быстрее, все быстрее. И тяжелая птица уже в воздухе: вот пол-аршина над землей, аршин, полтора, два аршина!

Те же движения в том же порядке повторили и остальные гуси-лебеди. И вскоре вся стая оказалась в воздухе. Она подымалась все выше, все выше, направляясь прямо к горе Хат-Хуа, которая была прямо перед нею по курсу…

— Вот нам бы таких, — мечтательно произнес кто-то в толпе.

— Держи карман шире! — ответили ему со смехом.

Делать нечего, проводили гусей, стали расходиться.

По дороге мы спрашивали отца обо всем, что касалось гусей-лебедей: откуда они? чьи они? зачем они? чем кормятся? кто научил их летать? кто указывает им дорогу к морю и обратно домой?

Отец, сшибая палкой попадавшиеся на дороге камешки, обстоятельно отвечал на наши вопросы. Он очень серьезно относился к нам, впрочем, так же, как ко всему сущему. Касаясь породы птиц, он сказал, что, возможно, это прирученные дикие лебеди. Их много на Пицунде, на озере Инкит. Возможно, что они привезены именно оттуда.

— А почему тогда у них короткая шея? — приставали мы.

Отец признавался:

— Вот этого я не знаю. Действительно, шея для настоящих лебедей коротковата…

— А для гусей длинновата.

— Тоже правда.

Словом, было много таинственного во всем том, что мы видели собственными глазами. А то, что видели, — это сущая правда, без выдумки, сухумские старожилы непременно подтвердят это.

Мы с братом пришли к твердому убеждению: гуси-лебеди такое же чудо, как аэропланы, летающие в сухумском небо, — все эти «фарманы», «блерио» и прочие. В этом пункте у нас с ним не было разногласий.

А теперь о самом главном. Интродукция, правда, несколько затянулась, но она была необходима для того, чтобы дальнейшее, то есть главное, было понятно…

Спустя несколько дней приснился мне сои. Долгое время казалось, что это был не сон, а явь. Я был уверен, что все это произошло со мной средь бела дня, а не глубокой ночью. И ничуть я себя расслабленным не чувствовал, и все рефлекторные функции мои действовали прекрасно, как наяву, как в жизни.

Я летал. Ни больше ни меньше! Каким-то образом, непонятным для меня, оказался я на горе Хат-Хуа. Причем один, без отца, без матери, без брата.

Я бродил среди финиковых пальм и цветущих мимоз, шагал мимо самшитовых газонов, потом оказался среди роз, белых и ярко-красных. Вдруг картина сменилась, и я очутился на ромашковом лугу. И откуда их столько взялось! Ромашки высокие, головки крупные, стебли прочные, зеленые. Я сорвал две штуки, а больше не стал. Ведь логичнее было сорвать несколько роз и отнести их домой маме, чтобы она не говорила больше соседкам:

— Жора ничего не понимает в цветах…

Но зачем приносить их домой, если они вокруг? Ведь эдак и траву зеленую придется тащить к себе, но к чему?

Кто-то притронулся ко мне нежной рукой, повернул в другую сторону, и в той, другой стороне, совсем близко от себя, я увидел знакомую стаю гусей-лебедей. Они паслись на лугу.

Очарованный увиденным, явственно ощущая, как гулко бьется сердце, как зашуршала сочная трава под ногами, осторожно зашагал я навстречу стае.

Главный предводитель ее словно бы узнал меня. Почудилось, что он даже улыбнулся мне необычайной гусиной улыбкой. Его глаза сверкали подобно перламутровым пуговицам на солнце. Из этого я заключил, что гусак относится ко мне хорошо.

Мы шли навстречу друг другу. Я на всякий случай осмотрелся, чтобы убедиться, нет ли поблизости кого постороннего. Да, я был наедине с гусями-лебедями…

Гусак подошел ко мне, дружелюбно ткнул клювом мою коленную чашку (хорошо, что на ту пору все мои футбольные травмы на коленях зажили). И я не заметил, как очутился верхом на гусе. Прямо как на лошади! Шея у него была пушистая, гладкая, и я с удовольствием обхватил ее.

Гусак загоготал, взмахнул крыльями и взмыл кверху. Ей-богу, я чувствовал, как грудь моя наполнилась свежим воздухом, как в лицо подул приятный ветер, как надулась моя рубашка на спине…

Каково же было удивление, когда увидел я под собой родной город! Приметил и поляну, где проводил добрую часть суток. И дом свой увидел, а на балконе — папу и маму.

Потом мы пронеслись над Старым базаром, над колбасной лавкой Ратке, над большими базарными весами, на которых взвешивали сразу целые возы, и спустились на воду у самой пристани.

Воду я почувствовал мгновенно, потому что ноги мои по самые колени оказались в ней. Я вдруг подумал, что придется сушить сандалии на солнце, что они потеряют свой вид от того, что побывали в соленой морской воде…

Вскоре мой гусак легко оторвался от воды, и мы полетели к горе Хат-Хуа. На этот раз мы, видимо, взяли выше, и я задыхался от чрезмерной свежести воздуха. Мне даже стало холодно. Но всего-навсего на мгновение. (Я хорошо помнил папины слова о том, что чем выше, тем холоднее.)

Я опустился на своем чудо-самолете на зеленую лужайку. Но ненадолго. Мы снова полетели к морю, и я снова испытал великое счастье от полета и наконец понял, почему Икар так стремился к солнцу…

На этот раз я внимательно разглядывал город, пытаясь по различным знакомым предметам определить наше местоположение во Вселенной…

Гусак оказался очень добрым, и мы в тот день совершили несколько полетов над городом. Все было изумительно: и высота, и скорость, и воздух пьянящий, и свежесть необыкновенная, и необозримая красота, которую испытываешь, летая над родными местами…

Да, то был сон. Я больше никогда не летал на замечательной птице…

С тех пор прошло очень много лет. Я поседел. По абхазским понятиям — немножко рановато. Но до сего дня живо ощущаю все, что связано с теми незабываемыми полетами: свежий воздух, вздувшуюся рубашку за спиной, воду, достающую мне до коленей, и гибкую, пушистую, гладкую шею гуся.

Иногда мне хочется сказать: «Нет, то не был сон. Ведь должна же была быть какая-то разница между сном и явью! А разницы-то как раз и не было…»

Следовательно?..