Мой летний эротический роман

Глава 38

Мама почти ничего не рассказывала мне об отце. Известный режиссер из Москвы, гастролировал. Она забеременела, сообщила ему, он ее к себе не позвал и в Минске не остался. Знакомая история.

Я никогда не горела желанием найти отца — ему не было до нас дела, а мне, соответственно, не было дела до него. Может, разве что в детстве чувствовала неловкость, когда дети спрашивали: «А где твой папа?».

Папа-папа… У меня мировая мама! Когда она приходила на школьное собрание в песцовой шубе, с ярко-красными накрашенными губами, даже наша учительница по прозвищу «Танк» затухала и говорила тише.

— И ты совсем, совсем ничего о нем не знаешь? — допытывался Лис, выдувая из горлышка уже вторую бутылку минералки.

— Совсем.

— И что, не искала?

— Ближе к делу.

Он смотрит на меня словно с недоверием — я ли это? Думаю, сейчас во мне мало сходства с той наивной девочкой, которая, раскрыв рот, следила за их игрой на фортепьяно. И это он не знает о главном изменении — я пришла на встречу пораньше как раз для того, чтобы выбрать столик подальше от посторонних глаз и прикрыть скатертью живот. Не дай бог, Матвей узнает. Только одна лишь мысль об этом превращала меня в дикую кошку. Он или из жалости начнет подавать деньги, или, не дай бог, решит поиграть в воскресного папу, или никак не отреагирует. Почему-то последнее задевало больше всего.

— Как ты его нашел?

— Случайно вышло. Просто работали на одном проекте.

Лис не может усидеть на месте: то пустую бутылку на столе раскручивает, то ногой по полу стучит, то одно и другое вместе. Странно, что я не обращала на это внимания в прошлый раз. Хотя что странного — я была зациклена на Матвее.

— …Я все смотрю на режиссера, не могу понять, где видел — лицо знакомое. А потом понял: твои черты. Тот же цвет волос — у него, правда, уже с сединой — и разрез глаз, и линия бровей, и широкие скулы. Я такие вещи подмечаю! И тогда вспомнил о твоей истории. Провел небольшое расследование. Ну и вот. А потом мы отправились с этим спектаклем на гастроли. Минск — один из пунктов. Судьба? Ну, судьба же, скажи?

Я не знаю. Не понимаю, что судьбе от меня надо.

Я до сих пор не уверена, что хочу видеть отца, — человека, который предал нас столько лет назад. Который от меня отказался. Но, с другой стороны, это же интересно — папа. Мужчина с моими чертами лица. Я же на маму совсем не похожа…

В общем, соглашаюсь. Лис радуется — хотя ему-то что?

— Ну все, — говорит, — теперь пока, я полетел. Матвею передавай привет!

У меня кровь отливает от щек. Ну когда я перестану реагировать на это имя?..

— Что с твоим лицом? — Лис замирает, застряв рукой в рукаве куртки.

— Мы с Мэттом больше не вместе.

Против воли, но опускаю взгляд. Чашка чая со следами красной гигиенической помады. Разводы на стенках. Крупица заварки на донце… Черт, не получается отвлечься!

Лис в распахнутой куртке садится напротив меня.

— Не может быть!

— Может, — сухо отвечаю я.

— Но он так на тебя смотрел… Он так себя с тобой вел… Как никогда, ни с одной женщиной.

— Ну он же бросил своих друзей, бросил игру на фортепьяно — ради шикарной жизни. Чем я лучше фортепьяно? — говорю и сама слышу, сколько горечи в моих словах. А казалось, я держу себя в руках.

— Вы помиритесь! — выпаливает он.

— Вряд ли, — огрызаюсь я.

— Ну… ладно. Ваше дело.

Лис поспешно удаляется. Даже не заплатил за себя.

Какое-то время я сижу за столом, верчу пустую чашку. Потом беру себя в руки, разом отмахиваюсь от всех мыслей и поднимаюсь из-за стола. Тянусь за курткой… И тут в кафе возвращается Лис.

Он замечает меня быстрее, чем я успеваю прикрыть живот.

Смотрит на меня во все глаза.

Я сверлю его взглядом.

— Матвей не должен знать.

— Я забыл заплатить… — бормочет Лис, пялясь на живот, обтянутый шерстяным платьем.

— Лис! — рявкаю я, и он, наконец, смотрит мне в глаза. — Не смей. Слышишь?

— Слышу!

— Не смей говорить Матвею. Поклянись!

— Клянусь, — отвечает он, втянув голову в плечи. Бросает купюры на стол и, оглядываясь, сбегает.

Лис оставил мне пригласительный на спектакль. Дата — через три дня. Я сразу предупредила, что смотреть не буду, приду в гримерку по окончанию. Лис информацию принял, хотя и не понял. А мне просто нужно было место без посторонних. Откуда я легко смогу сбежать, если захочу.

Маме ничего не сказала. Потом поставлю ее перед фактом.

И вот наступает этот день. Я волнуюсь, шнурки на ботинках завязываю в два раза дольше — пальцы не слушаются. Когда во мне было много злости, волнение даже не показывалось. Теперь, беременная, раздобрела. Но твердость во мне никуда не делась. Как и уверенность, что я не дам себя в обиду. Ни себя, ни сына.

Спектакль закончился еще полчаса назад. Судя по звукам из соседнего кабинета, все отправились праздновать. Я усмехаюсь: вполне может получиться, что и мой отец тоже. Мне представляется, что это вполне в его духе, — забыть о встрече со мной.

Я почти уверена, что так и будет, поэтому без предварительных терзаний распахиваю дверь гримерки. И в самом деле — никого.

Столы завалены театральной мелочью: сценариями, расческами, косметичками, флаконами. Некоторые полки выдвинуты в спешке. Через спинки советских деревянных стульев перекинуты пледы, свитер. Над зеркалами вовсе не яркие круглые светильники, как в фотостудиях, а просто разнокалиберные лампы. На подставках стоят парики. Дверца старого шкафа-купе прищемила рукав чьей-то черной дубленки. Пахнет таким особым театральным запахом: старого дерева, пудры, лака для волос.

Я внимательно рассматриваю детали. Мой московский папа часто представлялся мне франтом во фраке. А в этой обстановке фрак, скорее, элемент карикатурный. Неужели у них с мамой было все так… прозаично? То есть — нормально, обычно.

Засматриваясь, делаю шаг вперед, выхожу из-за шкафа — и вижу стол, который был до этого скрыт. За ним сидит мужчина. Он замечает меня в отражении зеркала, оборачивается. И я вижу свои глаза, свои скулы, свою форму губ. И даже такой же цвет волос, только с легкой сединой на висках.

Он поднимается со стула. Делает несколько шагов и останавливается.

Я тоже замираю.

Некогда роскошный, а теперь чуть уставший от жизни мужчина. В белой рубашке и черных брюках, гладко выбритый. Наверное, ради премьеры — не ради меня, но я же писательница, могу представить, что пожелаю.

Мой папа… Пробую на вкус — не откликается. Скорее, мой дядя — какой-то неблизкий кровный родственник.

Что-то гложет меня внутри, и вдруг я даю этому определение: жаль, что я столько лет его не знала. Это как-то… нечестно. Я сама должна выбирать, видеться с отцом или нет, — не мама.

— Привет. Вероника.

Кажется, будто имя он называет на всякий случай — вдруг я не дочка, а просто поклонница. Он же может толком не знать, как я выгляжу.

— Привет, папа, — отзываюсь я.

Он сразу словно добреет, протягивает руки.

— Можно тебя обнять?

Иду навстречу. Мы обнимаемся, искреннее. Долго не размыкаем объятий. Потом стоим друг напротив друга — его ладони на моих плечах — пытаемся насмотреться.

— Слушай… Прости за это место… — Он оглядывается, разводит руками. — Просто в моем кабинете сейчас фуршет. Может, сходим куда-нибудь?

— Давай просто прогуляемся.

Он надевает черное пальто, и мы отправляемся в темную влажную осень. Мелкий дождь хлещет по лицу, ветер задувает за шиворот. Я фиксирую это по писательской привычке, толком не обращая внимания. И папа тоже — поднял ворот пальто, сутулится, ладони в карманах, но все внимание сосредоточено на мне.

— Как ты живешь? Чем занимаешься? Как мама?..

Я рассказываю все, что приходит на ум. И про год обучения игры на фортепьяно, и про то, как в детстве болела свинкой, и как выиграла в одиннадцатом классе конкурс сочинений о Пушкине. У мамы все хорошо: подрабатывает, поет с подругами в караоке, бросила курить. Рассказываю совершенную белиберду, а папа внимательно слушает, ему интересно, прямо глаза горят.

Я не понимаю… Мой папа обычный. С такими папами дочки ходят за руку в детский сад. Такие папы носят своих детей на шее. Учат кататься на велосипеде. Почему у меня всего этого не было?..

Мы покупаем в маке чай и бредем дальше, грея руки о стаканчики.

Я спрашиваю папу о его жизни. Оказывается, у него есть жена, они вместе уже десять лет, детей нет. «Жаль, — думаю я, — было бы здорово иметь братика или сестричку».

А потом я спрашиваю, почему он не искал меня, почему не хотел узнать, как я расту, как выгляжу.

Папа останавливается. Смотрит на меня моими глазами, аж сердце щемит.

Но это ничто по сравнению с моими эмоциями, когда я слышу папин ответ.

Он не знал, что у него есть я. Мама ему не сказала.

Мама не сказала, что у него есть дочка… Она даже мне об этом наврала!

Это какая-то ерунда, этого не может быть! Это нечестно!

— Я сам виноват, — говорит папа, сгребая меня в охапку, — сам.

У них был красивый театральный роман, одного драматурга он даже вдохновил на пьесу. Папа подарил маме тысячу роз — ну, почти миллион. Ее фото с признаниями его любви были на половине билбордов на кольцевой.

Потом командировка в Минск закончилась, а гастроли продолжились. Папа обещал забрать маму в Москву, когда сам туда вернется. Но дела так закрутили, что даже не до звонков было: приходил домой, выпивал рюмку коньяка и отрубался. За одними гастролями последовали другие, потом поездка за рубеж… Там у него случился роман с актрисой — ну как роман, просто короткая интрижка, но информация просочилась в прессу.

Папа вернулся в Минск через восемь месяцев, когда гастролировал с новым спектаклем. У него была пара свободных дней. Предлагал маме встретиться, вспомнить былое. Мама не открыла ему дверь.

Больше папа не делал попыток с ней связаться: какой смысл, если женщина не хочет? Насильно? Зачем? Возможно, она просто нашла другого и счастлива. Вот так все и закончилось…

Мы сидим на скамейке на берегу Комсомольского озера. Нет ни прохожих, ни велосипедистов, ни хозяев с собаками. Будто вся набережная принадлежит только нам. Меня легонько колотит: то ли от промозглого ветра, то ли от истории, рассказанной папой.

Как бы он поступил, если бы мама призналась, что беременна? Я не спрашиваю. У меня своя история, я с ней еще не разобралась.

Мне жаль папу. Жаль, что он не знал обо мне, — вижу, что хотел бы, что эти пропущенные десятилетия тяжестью лежат на его сердце. Ведь других детей нет и, возможно, не будет. А он всего этого не переживал: моего экзамена по фортепиано, первого падения с велосипеда, вручения диплома на выпускном балу. Ничего. Потому что так решила мама.

Это было ее решение. Я не могу его изменить. И даже винить ее не могу. Но кое-что все же способна исправить.

Я встаю перед папой, который сидит на скамейке. Беру его руки и прикладываю к своему животу. Незаметный под курткой, он ощутим на ощупь: твердая выпирающая полусфера, это ни с чем не перепутать.

— У тебя не было дочки, пап, но у тебя будет внук. Если захочешь.

Он словно прилип ладонями к моему животу. Потом поднимает взгляд, и я вижу слезы в его глазах.

— Спасибо, — говорит он.

Я шморгаю носом. Железные леди не плачут.

Но сердце приятно щемит. Я поступила правильно. Я знаю.