Моя хирургия. Истории из операционной и не только

Истории болезни

Главный литературный труд моей жизни — тысячи историй болезни, написанных за тридцать с лишним лет работы доктором. А писались эти труды большей частью в приемном покое, рядом с больным, которого ты только что осмотрел. И когда на часах уже за полночь, когда голова плохо соображает, а рука плохо слушается, когда у тебя пятнадцатый или двадцатый пациент за нынешнее дежурство — тогда муза вряд ли тебя посетит и строки, ложащиеся на опросный лист, вряд ли будут отмечены огнем вдохновения. Но все равно я уверен: то, что написано доктором о пациенте, является литературным произведением.

Конечно, это литература особого рода — ее жанр ныне определяется термином non fiction, то есть «без вымысла», — но это все же литература: жизнь, описанная словами. У каждого такого произведения всегда есть герой — вот этот, понуро сидящий на голой больничной кушетке, а то и лежащий без сил и без чувств на каталке, — и в нем всегда повествуется о драматическом событии в человеческой жизни. К тому же в любой истории болезни всегда можно выделить те классические этапы сюжета — завязка, кульминация и развязка, — которые нам известны еще из школьных учебников литературы.

Завязкой истории служат жалобы пациента и записанный с его слов анамнез — то есть воспоминание о том, как он жил и как к нему подступила болезнь. Правильно расспросить человека о нем и о его жизни — задача не из простых. Как говорил один мудрый писатель, рассказать о себе почти так же трудно, как быть собой, — и столь же непросто бывает порою выяснить у пациента, что и как привело его на больничную койку. Не забуду, как наш институтский преподаватель терапии рассказывал, до чего дотошно и обстоятельно писались учебные истории болезни в годы его студенчества — в старые добрые времена. Он переписывал свой труд чуть ли не десять раз; зато, когда на очередном занятии зачитали анамнез в присутствии самого пациента, тот буквально рыдал. Думаю, вряд ли он плакал над судьбой Анны Карениной или Татьяны Лариной (если даже читал Толстого и Пушкина), — а вот подробная история собственной жизни вызвала в нем настоящее потрясение. Оно и понятно: обстоятельно и достоверно изложенная история есть портрет человека — а встреча с этим портретом есть очная ставка с самим собой.

Что считать высшей, пиковой точкой медицинской истории? Если история хирургическая, то кульминацией станет, естественно, операция — точнее, ее протокол. А протокол операции — это литературное произведение само по себе: сюжет внутри сюжета. В нем тоже есть своя завязка, свои кульминация и развязка. Хирургический доступ — то есть разрез, разделение тканей, подход к зоне, как теперь выражаются, «хирургического интереса» — это завязка сюжета, подведение к тому главному, что должно произойти и ради чего операция, собственно, и производится. Кульминацией станет вмешательство как таковое: будет ли это удаление опухоли или больного органа, извлечение камня из какого-либо протока, рассечение стриктуры или ушивание поврежденных при травме тканей. А развязка — то, что начинается после слов хирурга: «Ну, все, уходим…» Варианты развязки-«ухода» тоже различны: как ушивать рану, чем ее дренировать — доселе предмет жарких споров в жизни и в медицинской литературе.

Какими бывают финалы историй болезни, рассказанных сухим медицинским языком с изрядной примесью латыни? Конечно, всегда хочется хеппи-энда: записей вроде: «Рана зажила per prim» (первично, без осложнений), или «Динамика положительная» — и наконец: «Пациент выписан с выздоровлением». К счастью, чаще всего так и бывает, и большинство выздоравливает: как издавна шутят врачи, если больной хочет жить — медицина бессильна.

Но, увы, случается и по-другому — и завершает историю протокол патологоанатомического вскрытия. Что делать: победить смерть никому из людей пока что не удалось. Поэтому и финалы историй, которые пишут врачи, бывают порою трагическими. Но зато никто не обвинит наш литературный жанр в «мелкотемье». Его тема — борьба человека с болезнью и смертью, то есть самое главное, что происходит в любой человеческой жизни.

Как-то мне довелось участвовать в разборке и погрузке медицинского архива нашей больницы (его перевозили в другое место) и вновь столкнуться с историями болезни, которые я писал десять, двадцать, двадцать пять лет назад. Это было сильное впечатление. Я словно встретился с собственной молодостью — да что молодостью: со всей своей медицинскою жизнью. Чего только не было в этих обтрепанных и пожелтелых пачках историй, крест-накрест перехваченных грубым шпагатом! И недоумение молодого врача перед сложным клиническим случаем, и усталость бессонных ночей, и волнение первых самостоятельно сделанных операций, и отчаяние перед возникшими осложнениями, и радость, когда больной все же выжил и выписан — да еще и отблагодарил тебя бутылкой коньяка! — и холод в душе, когда ты стоял в секционной за плечом патологоанатома, который вскрывал твоего пациента… И весь этот сложный клубок мыслей, чувств и воспоминаний оживал и разматывался перед тобой, пока ты вместе с другими врачами таскал эти пыльные, очень тяжелые пачки историй — тяжелые, может быть, и от той, сохранившейся в них человеческой боли, что была описана на их пожелтелых страницах.

Да, воскресала целая жизнь — которая, как мне казалось, давно безвозвратно исчезла. Ан нет: оказывается, то, что записано в книге — пускай даже изданной в одном-единственном экземпляре, — зачастую переживает героев и авторов этих писаний.