Моя хирургия. Истории из операционной и не только

Руки

О важности рук для хирурга как-то даже смешно говорить. «Хирургия» и переводится как «работа руками» — или, точнее, «рукотворчество».

В известном смысле хирург — это и есть его руки. Все остальные части его тела, включая голову, в хирургии играют роль второстепенную и существуют, по сути, только затем, чтобы работало главное: руки. В этом месте коллеги, возможно, начнут возмущаться: как же, мол, так — что же ты нас выставляешь тупыми ремесленниками? А как же великое правило хирургии: руки не должны забегать вперед головы? Верно, конечно, и это — вся жизнь состоит из противоречий и движется ими, — но свою скромную песню в честь хирургических рук я все же спою.

Начнем с тех минут, когда хирург моется на операцию. Именно в этот момент происходит то, что я называю «обособлением рук». Да, руки начинают жить своей собственной жизнью — и скоро, уже на самой операции, их самостийность достигнет предела. Но и сейчас, под шумящей струей воды, в рыхлых хлопьях вспухающей мыльной пены им уже словно никто и не нужен, кроме них же самих. Они так деловито, привычно, поспешно, сноровисто-ловко потирают друг друга, так увлеченно то ныряют под напористую струю (отчего во все стороны разлетаются брызги), то выскакивают из-под нее — что как-то уже и неловко вмешиваться в их, рук, общение. Порой кажется, что ты здесь вроде бы лишний и лучшее, что ты можешь сделать, — это предоставить рукам свободу. Что ж они, не сообразят без тебя, что после мытья нужно высушить пальцы стерильной салфеткой? И что потом, когда кисти станут сухими, надо локтем нажать на дозатор флакона — и поймать ладонью пахучую порцию антисептика? Да они столько раз все это проделывали, что ты сейчас совершенно спокойно можешь отвлечься и говорить о другом — а руки сами прекрасно сделают то, что положено.

Но вот они вымыты и обработаны, и ты входишь в операционную — следом за собственными руками. Они влажно блестят, они подняты вверх — с локтей на пол падают капли, — и они движутся в гулком пространстве операционного зала с высокопарной торжественностью: возможно, так совершается выход августейших особ к почтительным подданным. С пути твоих рук сейчас всякий испуганно посторонится, потому что самое недопустимое, что может произойти, — осквернение стерильных рук нечистым прикосновением.

Твои руки давно привыкли к тому уважению, что им здесь оказывают, и снисходительно-благосклонно принимают участие во всех церемониях. Вот кисти шуршат сквозь еще теплые рукава стерильного халата; вот они ожидают, чуть пошевеливая пальцами, пока сестра завяжет тесемки манжет; а вот уже пальцы ныряют в тугую резину перчаток. И все это время, пока твои руки готовили к предстоящей работе, ты опять глядел на них словно со стороны, со странною смесью удивления, уважения и надежды — и мысленно просил их: «Пожалуйста, не подведите…»

А уж когда началась операция — так руки подавно работают сами собой, не дожидаясь приказов. Причем они работают сами как в рутинные моменты — посушить рану салфеткой или тупфером, пересечь лигатуру, переставить крючки, — так и в моменты неожиданные и, что называется, «стремные»: словно у рук есть свой собственный ум. Если из раны вдруг выпрыгнет струя крови, то руки быстрее, чем ты что-либо сообразил, уже прижимают поврежденный сосуд или защелкивают на нем зажим.

А иногда руки словно сопротивляются, не хотят делать то, чего ты от них требуешь, — например, «тормозят», не желая рассекать ткани в сомнительном месте. И если ты не совсем молод и глуп, ты их послушаешь: руки нередко бывают умней головы. Но они же порой могут быть и смелей головы. Есть пословица, которая сложена будто нарочно для хирургических рук: «Глаза страшатся, а руки делают». Я вспоминал ее на операциях множество раз. Бывает, окажешься ну в таком тупике — хоть бросай инструменты с перчатками в таз и в отчаянии уходи из операционной. Но, к счастью, руки не столь малодушны и не намерены так просто сдаваться. И пока ты предаешься панике или отчаянию, руки продолжают работать. Они что-то пальпируют и продвигаются буквально по миллиметру вглубь тканей, они переставляют крючки и сушат рану, пытаются «войти в слой» или обойти опасное место — и, глядишь, что-то там, в глубине раны, начинает освобождаться и проясняться.

Так что чем хирург старше и опытней, тем он более доверяет рукам. И вот интересно: я много раз замечал, что руки хирурга стареют медленнее, чем он сам. То ли они чаще подвергаются тщательному мытью, которое их освежает, снимая изношенный слой эпидермиса, то ли рукам на операциях достается хорошая порция омолаживающей гимнастики… Но как бы то ни было, руки старых хирургов часто молоды и выразительно-живы: держат ли они сигарету или коньячную рюмку, или задумчиво почесывают лысину, или рассеянно постукивают по столу — или даже грозят тебе, молодому и непутевому, пальцем. И всегда залюбуешься внутренней силой, что заключается в них: словно вся жизнь, вся энергия, воля и ум старика перешли не куда-нибудь — а в его руки.