Моя Лоботомия

На следующий день, Дейв и Пия отвели меня к интервью с доктором Джей Лоуренс Пулом. В начале своей карьеры он был коллегой Фримена.

Не было много вопросов, которые я мог бы задать ему, и которые были бы связаны со мной. Он знал Фримена задолго до того, как я появился на карте. К тому же, он разозлился на нас во время интервью. Дейв продолжал задавать ему один и тот же вопрос, и просил повторять одно и то же снова и снова. В эфире вы могли услышать, как он говорит: “Я посвятил свою жизнь хирургии мозга”, но это звучит как “хииируууургия мозга”, как будто он был Бела Лугоси, потому что Дейв продолжал заставлять его повторять эту фразу.

Но интервью было очень полезным. Здесь был медицинский коллега, который был готов сказать официально, что методы Фримена вызывали у него возмущение. “Это вызывало у меня чувство ужаса”, - сказал он. “Как бы вам хотелось войти в кабинет психиатра и увидеть, как он достает стерильный ледокол и вонзает его в мозг над вашим глазом? Вам бы понравилась такая идея? Нет!”

Дейв и Пия казались довольными. Мы проделали хорошую работу. У нас были хорошие интервью на пленке. Они были готовы позволить мне и Барбаре вернуться в Калифорнию и отдохнуть.

Теперь, когда не было срочности, я мог бы медленно отправиться домой на поезде и осмотреть страну. Я люблю на всякие штуки. Барбара и я видели, как сурки махали нам в Юте. Я видел лосей, стоящих у железнодорожных путей в Колорадо. Время, проведенное в поезде, дает отличную возможность думать, отдыхать, ничего не делать и работать на компьютере. Мне нравится быть наедине с мыслями, и у меня не так много возможностей для этого. Когда я на работе, вокруг меня всегда люди. Когда я дома после работы, вокруг меня семья. Когда я в поезде, у меня есть время, чтобы быть в одиночестве и думать.

Но когда пришло время уезжать, нам дали авиабилеты и сообщили, когда наш самолет вылетает. У нас не было времени поговорить об этом.

Все прошло неплохо. Мы познакомились с людьми во время полета, которые оказались добрыми и понимающими. Они разговаривали со мной и успокаивали меня. Полет был неплохим. Самолет не разбился. Я вернулся домой.

Как только Барбара и я вернулись в Калифорнию, Дэйв и Пия снова стали говорить со мной о том, чтобы я взял интервью у своего отца. Из-за того, что мы прочитали в архивах, нам нужно было взять у него интервью. И это должен был сделать именно я. Они строили весь эфир вокруг меня, и теперь все зависело от моего голоса. Мне приходилось опрашивать моего отца.

Я не хотел этого. То есть, я правда не хотел этого. Я боялся.

Но Дэйв и Пия были очень настойчивыми и убедительными. Я месяцами боролся с этим решением, но понимал, что они правы. Радиопередача без этого была бы совершенно несодержательной.

Поэтому весной я написал письмо своему отцу. Точнее, письмо написала Барбара. Я пытался, но ничего не получалось. Барбара сказала, что попробует сама, и посмотрим, что получится. Получилось прекрасно:

Дорогой папа,

Я пишу тебе это письмо, потому что знаю, что это тема, о которой обоим нам сложно говорить. Я получил свои медицинские записи об операции, которую мне сделали в детстве, и у меня есть вопросы. Раньше я не задавал их из любви к тебе, и боюсь, что это изменит твою любовь ко мне. Мне удалось получить эти записи, сотрудничая с компанией под названием Sound Portraits, которая делает рассказ обо мне и других людях, перенесших такую операцию. Я являюсь главным героем этой истории.

Я не знаю, знаешь ли ты полную историю, которая была в этих записях, но я взял интервью у людей, перенесших операцию, и у врачей, которые могут оценить эту операцию. Я хотел бы сесть с тобой и обсудить то, что ты знаешь или чувствуешь по поводу операции. Записи указывают, что ты был против нее и, по сути, был вынужден согласиться на проведение операции. Врач, который проводил операцию, искал кого-то моего возраста, чтобы выполнить операцию, а Лу хотела исправить то, что считала проблемой. Я знаю, что не был идеальным ребенком, но эта операция преследует меня всю жизнь. Теперь, когда мне 56 лет, мне нужно завершить это.

Я всегда тебя любил и никогда бы не сделал ничего, что бы причинило тебе боль. Пожалуйста, прими во внимание мою потребность обсудить это и знай, что речь не идет о том, чтобы судить тебя как отца. Речь идет только о понимании того, что произошло со мной в детстве и как это повлияло на меня как на мужчину.

Вместе с письмом мы отправили копии каждого документа из архивов Фримена. Я сделал копии всего. Я хотел, чтобы он увидел все это целиком и не подумал потом, что я подставил его.

Я также прислал ему информацию о Дэйве Айсее и Sound Portraits. Я хотел, чтобы он знал, что это не какой-то непонятный человек, который собирался выставить меня как “Лоботомированного человека с Марса”. Я хотел, чтобы мой отец знал, что это серьезный, удостоенный наград радиодокументалист.

Кроме того, он должен был понять, что мы собираемся сделать документальный фильм, независимо от того, примет ли он участие в нем или нет.

Я не очень надеялся на успех. На протяжении многих лет я пытался задать своему отцу вопросы о том, что со мной случилось. Он никогда не хотел говорить об этом. Его ответы всегда были короткими и прямолинейными. Он ясно давал понять, что прошлое мертво и погребено, и он хочет, чтобы все оставалось так.

Через четыре или пять дней мы получили ответ. Мой отец отправил мне электронное письмо. Он сказал, что да, он согласен поговорить со мной. Он сказал, что не знает, насколько хорошо помнит то время или о чем именно мы собираемся его спрашивать, но он сказал да.

Это было большим сюрпризом и облегчением, но это означало, что я действительно должен был взять у него интервью. На каком-то уровне, возможно, я надеялся, что он скажет “нет”, и мне не придется сталкиваться с ним. Теперь мне пришлось столкнуться с ним.

Прошло много времени, и только в декабре 2004 года Дэйв и Пия смогли вернуться в Калифорнию. Они прилетели, и мы назначили встречу с моим отцом.

Они забронировали номер в отеле Pacific на Эль Камино в Маунтин Вью. Барбара и я встретились там с Дейвом и Пией и осмотрели комнату, где собирались провести интервью. Затем Барб ждала там, пока я заехал забрать папу.

Это было всего несколько кварталов, но поездка была долгой. Я не видел папу несколько месяцев, с тех пор как он согласился на интервью. Как я уже говорил, наши отношения были не самыми лучшими. Поэтому поездка в отель была немного напряженной. Я был встревожен. Я был нервным. Мой живот сводило судорогой. Разговаривали ли мы? Не помню. Я сказал ему, что рад его видеть. Я спросил его о Лоис и о его здоровье. Он тоже казался нервным. Мы не говорили ни слова о предстоящей теме.

Когда мы приехали в отель, мы сразу начали интервью. Дейв и Пия записали, как мы приветствовали друг друга, словно мы еще не сказали друг другу привет. Затем я представился.

«Я здесь с моим папой», — сказал я. «Я ждал этого момента более сорока лет. Спасибо, что вы здесь со мной.»

«Я отвечу на все, что нужно будет ответить», — сказал мой папа.

«Хорошо», — сказал я. «Мы здесь, чтобы поговорить о моей трансорбитальной лоботомии. Как вы нашли доктора Фримена?»

«Это не я. Это она», — сказал он. «Она тебя отвела. Я думаю, она попробовала еще несколько докторов, которые сказали: “Нет, здесь нет ничего страшного. Он нормальный мальчик”. Это была проблема с мачехой».

Так, он собирался свалить все на Лу. Я немного придавил его.

«Мой вопрос был бы, естественно, почему вы позволили это случиться со мной, если это было так?»

«Мной манипулировали, просто дурачили», — сказал он.

«Вы когда-нибудь встречались с доктором Фрименом? Каким он был?»

«Я встречался с ним, думаю, только один раз. Он описал, насколько это было точным, потому что он практиковался в разрезании буквально на грузовике грейпфрутов. Вот что он мне сказал».

Он смеялся, когда сказал это. Я не сказал ему, что Фримен на самом деле практиковался на дынях, которые имеют мягкую консистенцию человеческого мозга, а не на грейпфрутах.

Дейв держался в стороне, но я видел, что он становится нетерпеливым. Это были не те ответы, которые он хотел. Так что он передал мне пару фотографий и попросил попросить моего отца посмотреть на них.

«Вы когда-нибудь видели фотографию операции?» — спросил я его. «Вы не возражаете, если я покажу вам одну?»

Я дал ему фотографию меня на столе на посреди операции, с лейкотомом, торчащим из моей головы.

Он смотрел на это долгое время. Затем он сказал: «То, что меня интригует, так это то, как вы выглядите спокойно. Может быть, они дали вам какие-то лекарства».

«Электрошоковые терапии», — сказал я. «О!»

Он продолжал смотреть на фотографию. Казалось, это совершенно не волнует его.

Он ничего не сказал.

Дейв стал еще более нетерпеливым. Он наклонился вперед и сказал: «Как вы себя чувствуете из-за этого?»

«Это просто фотография», — сказал он.

Просто фотография! Это был его собственный сын, но него это не производило впечатление. Он начал говорить о том, где он был в тот день. Он ушел от темы.

Дейв попытался вернуть его. Он сказал: «Могу я задать вам пару вопросов? Лу пыталась убедить вас сделать это? Как она убедила вас сделать это?»

«Мной манипулировали», — ответил мой папа. «Мне продали неправду. Она продала меня, и Фримен продал меня, и мне это не нравилось».

Может быть, так и было, но сейчас он точно не казался обеспокоенным. Ничто из этого не казалось ему беспокойным ни в каком смысле.

Так что я спросил его: «Есть ли что-то в этом, о чем вы сожалеете?»

«Видите ли, это негатив», — быстро сказал он. «И я не задумываюсь над негативными мыслями. О чем я говорю?»

«О позитиве».

«Я всегда стараюсь быть позитивным».

Я попытался узнать побольше. На записи я звучу так, будто умоляю его слушать меня и отвечать. «Но это было, это действительно повлияло на всю мою жизнь».

«Никто не идеален», — сказал он. «Смог бы я это сделать снова? Хотел бы я? О, хорошо взять знать заранее. Пятьдесят лет спустя, могу ли я сказать, что это была ошибка? Да. Также, как и Первая мировая война была ошибкой!»”

Это все, что он был готов сказать — что была допущена ошибка? Сорок лет моей жизни были потеряны, и лучшее, что он мог сделать, — это согласиться, что была допущена ошибка? Мне было больно слышать его как он это говорит. Когда я переформулировал вопрос, у меня начало перехватывать дыхание.

“Но у меня было так много боли в моей жизни из-за операции”, сказал я. Затем я начал плакать. “Я чувствовал себя чудовищем, изуродованным, многие разы из-за вещей, которые я видел и слышал.”

Он, казалось, не верил мне. Он хотел знать, почему люди издеваются надо мной из-за лоботомии, если я не говорю им о ней. “Как они могут знать?” — сказал он.

Я сказал, что иногда я просто слышал, как люди шутили — например, про то, что “хотят иметь бутылку перед глазами вместо фронтальной лоботомии”.

“О!” — сказал он. “То, что вы говорите, — это как быть гомосексуалистом в месте, которое абсолютно не гомосексуально. И все, что вы слышите — это антигомосексуальные шутки.”

“Отделенный”, - объяснил я. “Другой. Долгое время я чувствовал себя одиноким. Что я — одинокий. Это с чем я жил все эти годы.”

Мой отец стал пытаться позитивно ободрять меня снова. “Единственное, что вы должны сделать — все зависит от вас, от того, что в вашей голове”, - сказал он, указывая на свою голову. “И нет двух одинаковых людей на земле. Мы все уникальны.”

Я попробовал сказать еще что-то. Я спросил его: “Почему ты думаешь, что нам так трудно говорить об этом?”

«Ты никогда не спрашивал об этом”, - сказал он. “Это была неприятная часть моей жизни. Я особо не хочу в это погружаться. Это как «Давайте пойдем поиграем в лошадиный навоз». Но ты всегда мог со мной говорить. И ты этого никогда не делал. Я пробовал.»

Таким образом, молчание его все эти годы было моей виной. Но он был готов взять на себя крошечную долю вины.

“Возможно, я ошибся, не давая тебе знать, что я бы тебя выслушал”, - сказал он. “Я делал то же самое, что и ты — ждал, чтобы ты вытянул свою руку, как я ждал, чтобы ты вытянул свою руку”.

Его ответы глубоко меня задели, но я старался не защищаться. Я попросил его прийти, и он пришел. Я задал ему вопросы, и он ответил. Я не думал, что у меня есть право злиться на него за то, что он не дал мне ответов, которые я хотел.

“Я хочу поблагодарить вас за то, что поговорили со мной”, - сказал я ему, когда запись все еще продолжалась. “Я никогда не думал, что это когда-нибудь случится”.

“Ну, видишь? Чудеса случаются!” — сказал он.

У меня было еще одно, что я хотел сказать. Я хотел сказать это вслух. Мне нужно было, чтобы он услышал, как я говорю это.

“На самом деле”, - запинался я, — “я хотел сказать тебе, что я тебя люблю.”

Это был огромный момент для меня. Я никогда не говорил этого своему отцу, ни разу за всю свою жизнь. Я боялся. Я боялся, что, если я скажу это ему, он не скажет это мне.

Это страх каждого ребенка — что его мама и папа его не любят? Это был мой страх. Разве моя мама меня не любила? Она умерла и оставила меня. Разве мой отец не любил меня? Он позволил им вскрыть мне голову и причинить боль. Это было то, что я чувствовал внутри.

Но я больше не был ребенком. Я был достаточно взрослым, чтобы понимать, что не важно, любит ли он меня или говорит, что любит. Важно только, что я люблю его, и что я говорю об этом.

Я ждал, чтобы услышать от него ответ — что он тоже меня любит. Но он не мог сказать это. Он сказал: “Что заставило тебя думать, что я не знаю этого?” Затем он добавил: “Ты хорошо вырос!”

Это не было “Я тоже тебя люблю”, но этого было достаточно. Он делал все, что мог. Я еще раз поблагодарил его за согласие поговорить с нами на запись. Мы убрали записывающее оборудование.

На следующий день я снова встретился с отцом, на этот раз с фотографом Харви Уангом, которого Дэйв и Пия наняли, чтобы сделать некоторые снимки с нами. Он снимал фотографии для всех наших интервью. Теперь он хотел сфотографировать меня и моего отца. Он попросил нас обняться, чтобы он мог сделать снимок.

Мой отец отказался. Он сказал, что не хочет обнимать меня. “Я хочу делать это, когда мне хочется, а не когда это сделано для камеры.”

Так что Харви сфотографировал нас стоящими рядом, улыбающимися, как старые друзья. Вы никогда не подумали бы, что мы отец и сын, или что мы прошли через какое-то испытание.