Мусульманский Ренессанс

21. Уклад жизни

В то время в Мосуле считалось, что для скромного существования супружеской четы необходима сумма в 300 дирхемов в год[2584], а 5-7 тыс. динаров считались уже приличным состоянием[2585]. Некий молодой человек из семьи чиновника, промотавший доставшееся ему от отца состояние с певицами и унаследовавший затем еще 40 тыс. динаров с другой стороны, взялся теперь за ум и поместил свои деньги следующим образом: за 1000 динаров он восстановил пришедший в упадок отцовский дом, на 7 тыс. купил обстановку, ковры, одежду, трех рабынь и прочее, 2000 дал одному надежному купцу пустить в оборот, 10 тыс. он зарыл в землю в расчете на непредвиденный случай и, наконец, за 20 тыс. купил имение на доходы с которого существовал[2586].

Раскопки в Самарре познакомили нас с типом постройки месопотамского дома III/IX в. «Дома Самарры построены по определенному плану: крытый вход ведет с улицы или из переулка в просторный прямоугольный двор, спланированный в излюбленной пропорции 2:3. По короткой стороне двора лежит Т-образный главный зал с небольшими комнатами по углам. В остальной же своей части двор окружен рядами прямоугольных жилых и хозяйственных построек. В большинстве домов бывает еще несколько небольших смежных дворов с хозяйственными помещениями. Во всех домах есть бани и канализация, нередки и колодцы… В ряде, случаев бывали открытые беседки с колоннами (тарма) и подвальные жилые помещения (сардаб) с вытяжными каминами… Все дома были одноэтажными. Там же, где местность была неровная, рельеф искуснейшим образом использовался под террасы. Количество помещений в одном доме доходит до пятидесяти… Окна встречаются, они были застеклены большими цветными круглыми стеклами от 20 до 50 см в диаметре»[2587].

В месопотамской литературе IV/X в. еще нет упоминаний, свидетельствующих о существовании в те времена летних квартир в подвалах; ни в одном из многочисленных рассказов того времени действие не разыгрывается в таком помещении[2588]. Обычай искать таким образом спасения от ужасающей жары исходит из Центральной Азии, где в 981 г. н.э. Ван Янь-дэ отметил, что летом уйгуры живут в подземных квартирах[2589]. В мусульманских же областях только Зерендж — столица Афганистана и персидский город Арраджан[2590] имели в то время сардабы с проточной, водой, приспособленные под летние квартиры. Еще в V/XI в. путешественнику Насир-и Хусрау бросилось в глаза своеобразие Арраджана, выражавшееся в том, что там столько же квартир под землей, сколько и на поверхности. Через подземные помещения (сардаб) протекает вода, так что летом здесь можно отдыхать[2591]. Лишь несколько веков спустя ал-Макризи имеет возможность с похвалой отозваться о Египте, где летом нет нужды «спускаться в недра земли, как в Багдаде»[2592]. Вместо сардаба в то время роскошным летним жильем считался «дом из войлока» (байт или куббат ал-хайш). Говорят, что персидские шахи отдыхали в часы полуденного зноя в комнате с двойными стенами, между которыми был набит лед. Так же, как передают, обстояло дело и у Омейядов, однако позднее, при ал-Мансуре, появился новый способ добиваться прохлады. Растягивали очень грубый войлок и по нему пускали литься воду, которая, испаряясь, давала прохладу[2593]. Первое время войлок натягивали поверх палатки, а позднее — над жалюзи[2594]. Во дворце ‘Адуд ад-Даула в Ширазе войлок непрерывно поливался из укрепленных сверху труб[2595]. По-видимому, в Багдаде этот способ охлаждения был очень распространен; так, в начале IV/X в. один военачальник считал негодными для серьезного похода рекрутов, набранных из Багдада, ибо они «привыкли к домам на берегу Тигра, к вину, льду, мокрому войлоку и певицам»[2596]. Дополнительную прохладу в этих летних домах давали укрепленные на опорных арках опахала (мирвахат ал-хайш), пропитанные благовониями полотнища, которые, «как паруса, висели на потолке»[2597]. Даже во время прогулки на лодке по Тигру брали с собой лед и мокрый войлок, причем последний драпировали занавесями из цветного газа (кара’иш)[2598]. В летние ночи жители Багдада спали на крышах[2599]. На Севере, в Амуле, напротив, из-за обильных дождей были больше приняты крыши со скатами[2600]. В Йемене и в летнее время в домах так прохладно, что во время полуденного отдыха приходится накрываться; отправляются в спальню на свое ложе и затягивают полог. Говорят, что это происходит от глины, которой изнутри обмазаны дома. «В доме светло как днем, потому что крыша и стены из мрамора, ну, а если еще для крыши использован мрамор чистый, то можно изнутри наблюдать тени пролетающих над ней птиц»[2601].

В середине III/IX в. для больших построек получил распространение архитектурный стиль, заимствованный из Хиры, иными словами, эллинистический, с трехчастным фасадом и воротами в центральной части фасада и обоих его крыльев (арабск. кумм — «рукава»). Халиф ал-Мутаваккил устраивал в своих дворцах по три огромные арки, «через которые мог проехать всадник с копьем»[2602]. Этот стиль построек имел успех, повсюду «люди строили себе хирские дома»[2603]. Согласно предварительному отчету о раскопках Самарры, средняя арка превосходила боковые по высоте и ширине, воплощая таким образом мотив эллинистических уличных и триумфальных арок[2604]. Выстроенный сорок лет спустя в Багдаде дворец «Корона» (тадж), пожалуй, является дальнейшим развитием этой формы. Его фасад состоял из пяти арок, опирающихся на 10 мраморных колонн высотой в пять локтей каждая (ок. 2,5 м)[2605]. Фасад дворца Ибн Тулуна в Египте также имел трое ворот, расположенных рядом, причем все сразу открывались лишь в дни самых больших праздников[2606]. Ибн Тулун, вероятно, заимствовал этот архитектурный стиль, как и стиль своих минаретов, с Востока. Территория дворца на восточной стороне Багдада представляла целый город, простираясь на 12 км в глубь от берега Тигра, и окружена была стеной[2607]. Дворцы вельмож также состояли из разных построек. Везир Ибн ал-Фурат, который около 300/912 г. затратил на свой дворец 300 тыс. динаров, позволил себе истратить еще 500 тыс. динаров на прилегавший ко дворцу летний дворец с садом (дар ал-бустан), в котором он поместил своих жен, племянниц и малых детей[2608]. Сразу же за воротами возвышалась самая высокая часть дворца — бахв[2609], вызывающе украшенная зубцами:

Дворец халифа имел сады, дома, беседки, купольные здания, дворы, и все это оживлялось прудами и ручьями. В «Свинцовом доме» халиф давал свои торжественные аудиенции. Перед этим домом протекал ручей, который впадал в Тигр[2611]. Дворы назывались по месту сбора там гвардейских частей — «сороковой», «шестидесятый», «девяностый»[2612]. Купольной постройкой наряду с другими был «Лимонный дворец» (дар ал-утруджжа)[2613] и «Ослиный купол»[2614]. Вплоть до Дар-ас-Салама эмиры обычно заезжали в этот город дворцов верхом, а здесь они должны были сойти с коней[2615]. В более поздних источниках идет речь о каких-то подземных ходах, связывавших между собой дворцы. Фатимидские дворцы, описываемые Насир-и Хусрау, также состояли из больших и малых построек, связанных подземными ходами[2616]. Однако в многочисленных весьма подробных рассказах, действие которых разыгрывается во дворцах, мы ни разу ничего не слышим о подобных потайных ходах и тайниках, и это дает нам право считать, что в данном случае имеет место явное преувеличение.

Дворец ‘Адуд ад-Даула в Ширазе ал-Мукаддаси осмотрел вскоре после смерти его строителя. Он утверждает, что слышал от главного камердинера, будто во дворце 360 комнат и эмир каждый день пользовался другой комнатой, пока не заканчивался год[2617]. Сообщают, что маяк Александрии имел 366 комнат[2618], а замок Эльденбург в Бранденбургской марке тоже имел столько комнат, сколько дней в году[2619].

К концу III/IX в. стали возникать причудливые затеи, быстро распространявшиеся от одного двора к другому,— они явились как бы предшественницами начинающейся в литературе манерности. Так, в тулунидском дворце в Египте был устроен пруд из ртути, площадью 50×50 локтей. По углам пруда высились столбы из массивного серебра, на которых при помощи серебряных колец были укреплены шелковые шнуры, державшие надутый воздухом кожаный матрац; на этом ложе обычно спал повелитель. «Одна из великолепнейших мыслей царственного ума! Как это было чудесно, когда лунными ночами сияние луны сочеталось со сверканием ртути»[2620]. В Багдаде халиф показывал в «новом павильоне» греческому послу 305/917 года озеро из олова, «прекраснее, чем полированное серебро», величиной 30×20 локтей, а на нем четыре красивых таййара, обитых и накрытых златотканым и расшитым золотом египетским полотном[2621].

«В Риме императора Августа появилась мода на так называемые египетские сады, которые в древние времена представляли собой примерно то же самое, что позднее называли английским парком. Это была как бы реакция на строгую архитектонику паркового стиля, продолжавшего планировку дома и в природе»[2622]. А когда правитель Испании устраивал близ Кордовы свой увеселительный замок Захра, то и в нем не могли обойтись без пруда из ртути[2623]. У Тулунида Хумаравайхи эта египетская традиция сочеталась с тюркской страстью к цветам, что сделало его крупнейшим специалистом по садоводству среди мусульманских правителей. На учебном плацу своего отца он велел высадить всевозможные сорта цветов и деревьев. Там имелись экземпляры редкой прививки, например, миндаль был привит на абрикосовые деревья; различные сорта роз, красный, голубой и желтый лотос. Высев цветов производился в виде разных картин и начертаний слов, а садовники обязаны были с ножницами в руках заботиться, чтобы ни один лист не торчал отдельно от других. Пруды, фонтаны, искусственные родники и — как это уже имело место в античном египетском садовом стиле — павильоны, которые оживляли парк. Что же касается стиля «английского парка», в соблюдении которого, пожалуй, и в античном мире не так далеко ушли, то о нем думали так мало, что самый страстный любитель цветов, египетский халиф последующего столетия, приказал застелить дорожки своих садов иракскими циновками[2624]. Стволы пальм облицовывали вызолоченными металлическими пластинками — вот где сказывались вкусы древнего Востока! Еще персидские цари давали аудиенции в тени платанов, целиком облицованных серебром[2625]. Так же и в «новом павильоне» Багдада вокруг пруда из олова стояло 400 пальм, все одинаковой высоты в 5 локтей, стволы которых до самой кроны были облицованы резным тиковым деревом, скрепленным вызолоченными металлическими обручами[2626]. Больше всего радости халифу ал-Кахиру доставлял его померанцевый сад, для которого он ввозил деревья из Басры и Омана, куда эти деревья лишь совсем недавно были завезены из Индии[2627]. И приблизительно в эту же эпоху в Сирии жили поэты ас-Санаубари и ал-Кушаджим, поэтические провозвестники прелести садов, цветов и деревьев. Однако возможности садоводства были не так уж велики: розы, нарциссы, кроваво-красные анемоны, белый мак, фиалки, жасмин, гранаты, мята, гвоздики, лилии, мирта, желтая ромашка (бекар) и на прудах — лотос. Тюльпаны еще продолжали оставаться в степях Центральной Азии. Что же касается разведения розы, то оно достигло больших успехов. Автор Нишвар ал-мухадара (ум. 384/994) утверждает, что он видел розу густого черного цвета, издающую прелестный аромат, а также видел в Басре розу, которая была наполовину ярко-красная, а наполовину чисто-белая, причем полоска, разделяющая цвета на лепестке, была как бы проведена каламом[2628]. Единственным деревом, культивировавшимся наряду с пальмой, был кипарис.

В Египте, где зародилась эта сильная страсть к цветам, она продолжала существовать на протяжении всего этого времени в самой яркой форме. В V/XI в. путешественник Насир-и Хусрау видел в Каире садовников-торговцев, которые постоянно держали на своих складах плодоносящие деревья в кадках, чтобы их можно было тотчас же высадить. Ничего подобного он больше нигде не видал. Один богатый еврей выставил на крыше своего дома 300 деревьев в серебряных горшках[2629].

Во дворце в Багдаде, посреди круглого пруда с прозрачной водой, стояло дерево с восемнадцатью сучьями, ветви которых были из серебра — небольшое количество было из золота,— и на них висели разноцветные листья, которые трепетали, подобно листьям настоящего дерева, трепещущим на ветру. На ветвях сидели разные птицы из серебра и щебетали. Рассказывают, что в 305/917 г. это поразило византийского посла больше, чем все остальное[2630]. Однако нам известно, что в императорском дворце в Византии вокруг трона императора стояло несколько кресел, и епископ Лиутпранд, посол германского короля Оттона, сам слышал, как поют сидящие на этих креслах птицы. Византийский император, кроме того, держал перед собой даже двух больших вызолоченных львов, охранявших его трон. Во время приемов эти львы по временам разевали пасти, рычали и били хвостами по земле. Но этого еще мало —императорский трон мог быть поднят при помощи механизма до потолка зала[2631] — явная безвкусица, чуждая восточному нраву.

Упомянутое выше дерево в Багдаде превозносит на все лады также современник и наследник престола Ибн ал-Му‘тазз[2632].

Дома в Багдаде, должно быть, нередко имели выступы и эркеры на первом этаже, избегать которые плохой верховой осел не умел[2633]; кроме того, они пользовались дурной славой как опасные потайные закоулки[2634]. На узких улочках Шираза, где не могут разойтись два животных, постоянно натыкаешься на эти эркеры[2635].

Входные двери делали из красивого резного дерева, а дверным молотком служило кольцо[2636]. Вообще, дерево использовалось широко, причем в домах знати излюбленным было индийское тиковое дерево. Из-за этого интерьеру дома был присущ, вероятно, почти немецкий «уют», как в домах наших крестьян. Такое впечатление производит и выставленная в Каирском музее экспозиция комнаты. Однако комнаты там были пусты, что выгодно выделяло фигуру, движения и одежду человека. Рисунки и расцветки ковров и занавесей имели из-за этого свободу гармонии. Единственной мебелью были лари (тахт, мн.ч. тухут), в которых хранилась одежда[2637]. Шкафы, а также кровати были неизвестны. Стол вносили только на время еды, причем в домах знати III/IX в. для этой цели особенно охотно использовали плиты из оникса[2638]. Столы на ножках появились позднее[2639]. Абу-л-Касим превозносит такие столы из краснобелого хорасанского дерева халандж, говоря, что они «подобны букету гвоздики». Постепенно столы стали приобретать огромные размеры. Так, в 305/917 г. халиф послал везиру три стола, самый большой из них имел в окружности 50 пядей, так что для него пришлось расширять дверной проем[2640].

При дворе Фатимидов были в употреблении колчаны (тайафир), также изготовленные из дерева халандж[2641], которое поставлялось главным образом из Джурджана на берегу Каспийского моря[2642]. Уже в III/IX в. ал-Джахиз поет хвалу распространенной на Востоке посуде из каймакского (тюркского) дерева халандж, которая наряду с китайской посудой повсюду пользовалась популярностью[2643]. Кухонную посуду называют просто «медь» (суфр)[2644]. В Каире в V/X в. одна женщина имела 5 тыс. больших медных сосудов для воды, которые она давала напрокат за один дирхем в месяц[2645].

В строительстве многочисленных заведений с горячими ваннами ислам продолжал развивать традицию греко-римского мира. В жизни древнего Востока они не получили широкого распространения. Персидский царь Балаш (484—488 гг. н.э.) навлек на себя гнев своих священнослужителей, когда построил в городах своего царства общественные бани[2646], «ибо купание есть профанация священного начала»[2647]. Позднее, когда царь Кубад после взятия Амиды пошел в общественную баню и получил от этого огромное удовольствие, он приказал построить такие заведения во всех городах Персии[2648]. А один старый арабский автор сообщает даже, что до ислама персы вообще не имели бань[2649]. Однако и у мусульман, строго соблюдавших предписания ислама, бани всегда рождали подозрения. Абу Бакр ас-Сулами (ум. 311/923) был не уверен, посещал ли пророк когда-нибудь хаммам (баню)[2650]. Муж не должен давать своей жене денег на баню, ибо тем самым он способствует поступку, заслуживающему порицания[2651]. А еще в 322/934 г. халиф назвал их «ромейскими банями» (хаммамат румиййа)[2652]. Внутреннее убранство бань было целиком немусульманским. В банях Самарры цоколи украшены росписью, а не лепкой — «это сирийско-эллинистическая традиция»[2653]. Ал-Mac‘уди замечает, что в банях часто можно встретить изображение сказочного животного ал-‘Анка. Это херувим древнего Востока: птица с человеческим лицом и орлиным клювом, по бокам — четыре крыла и две руки с когтями[2654]. А в уста ‘Али вложены слова, что он не видел в бане ни одного изречения из Корана[2655]. На одной только восточной стороне Багдада в III/IX в. насчитывалось 5 тыс. бань[2656] и 10 тыс. во всем Багдаде еще в первой половине IV/X в.[2657], а во второй половине столетия, как сообщают, их было всего лишь 5 тыс.[2658] Позднее эта цифра неуклонно уменьшалась, и в VI/XII в. приводят всего 2 тыс.[2659] Снаружи бани так обильно покрывали асфальтом, который добывали из источника, расположенного между Куфой и Басрой, что казалось, будто они построены из черного мрамора[2660]. В Египте горячка банного дела никогда не достигала той степени, как это было в Сирии. Говорят, что Старый Каир имел 1170 горячих бань, а Новый Каир около 685/1286 г.— всего лишь 80[2661]. Персонал бани состоял по меньшей мере из пяти человек: банщик (хаммами), служитель (каййим), человек, приготовляющий кизяк (заббал),— бани топились главным образом сушеным навозом,— истопник (ваккас) и разносчик питьевой воды (сакка)[2662].

Пояса и высокие шапки, которые у арабов-язычников считались принадлежностью одежды персов[2663], ввел при своем дворе уже ал-Мансур (II/VIII в.), что побудило одного придворного к следующим язвительным стихам:

Через участников крестовых походов эта высокая шапка с покрывалом пришла на Запад и стала женским головным убором[2665].

При ал-Муста‘ине (248—252/862—866) шапки вновь стали ниже, только кади сохранили высокие колпаки (акба‘)[2666]. Передают, что тот же самый ал-Муста‘ин ввел широкие рукава — шириной в три пяди, которые до этого никогда не были в ходу[2667]. Они служили карманом, куда клали все, что нужно: деньги[2668], книги. Математик, когда он намеревался что-нибудь начертить, извлекал из рукава грифель[2669], банкир засовывал в него чек[2670], портной свои ножницы[2671], кади доставал из рукава бумагу, которую публично зачитывал с минбара[2672], а писарь — прошение[2673]. Другие пользовались вместо кармана обувью; так, везир ал-Му‘тамида извлекал из туфли инвентарную опись казначейств[2674], а придворные уносили домой с обеда во дворце наполненные супом бутылки в туфлях своих рабов[2675].

Мы располагаем сведениями, относящимися к началу, а также и к концу IV/X в., говорящими о том, что порядочному человеку не пристало носить пеструю одежду, что такая одежда для рабов и женщин. Мужчина мог надевать ее в крайнем случае в четырех стенах своего дома, в дни лечения кровососными банками или во время попойки; выходить же в такой одежде на улицу было просто неприлично. Одежда благородного человека должна быть белого цвета, что рекомендуют также и богословы, потому что в раю носят, мол, белые одежды[2676]. Между тем певец Ибн Сурайдж (эпоха Омейядов) бродил по улицам Медины в пестрой одежде, держа в руке привязанную за ниточку саранчу, которой он то давал взлететь, то притягивал обратно[2677]. Неприличным считалось носить грязное вместе со стираным, новое с уже стираным, полотно или шерсть — с шелком: «самой красивой является одежда, где все подходит друг к другу»[2678]. Кроме мужчин белые одежды носили разведенные жены, все же прочие женщины должны были избегать этого цвета, за исключением белых шаровар, но одежда должна была быть натурального цвета, а не крашеной. Крашеные одежды носили крестьянки и рабыни-певицы. Голубыми на Востоке были одежды вдов и траурные платья[2679], а в Испании траурные одежды были белого цвета[2680]. Шаровары, эта никак не арабская часть туалета, были принадлежностью более дорогой одежды[2681]. Все три главные группы государственных служащих отличались также и одеждой: «секретари» носили дурра‘а[2682] — вырезанную на груди длинную рубаху; богословы — накидку (тайласан)[2683], а военные — короткую персидскую куртку (каба). Такая куртка около 300/912 г. являлась придворной одеждой, и, отправляясь в мечеть, придворные надевали черные куртки. Некий человек рассказывает, как он хотел проникнуть в дурра‘а в придворную ложу мечети и как его не пустили чернокожие привратники: доступ сюда, мол, только в черной куртке. И такого порядка придерживались во всех дворцовых ложах мечетей. Однако около 400/1009 г., добавляет ал-Хатиб, положение изменилось, и теперь в черной одежде появляются только проповедники и муэззины[2684]. Богатый купец или частное лицо носили две рубахи (камис) и халат (рида) поверх штанов. Так был одет и принц ал-Кахир, когда в 320/932 г. ему объявили, что он избран халифом[2685]. А суфий ал-Фаргани (ум. 331/943), разыгрывавший из себя богатого человека, хотя был беден, также носил две рубахи, халат, штаны, изящные туфли, повязку и вертел ключ в руках, хотя никакого дома у него не было[2686]. Вместо арабского рида встречался уже и кафтан (хафтан). В начале IV/X в. один египетский поэт едет в нем зимним днем ко двору[2687]. Он был выходным платьем сирийских литераторов[2688]. В кафтан облачен и халиф ал-Муктадир, когда он садится на коня, отправляясь в свой торжественный выезд на смерть (320/932 г.).

Из Китая пришли дождевые плащи из клеенки[2689], которым ничего не делалось даже во время сильного ливня. Уже поэт ал-Бухтури (ум. 284/897) просит у своего покровителя такой плащ[2690]. А ал-Мукаддаси, чтобы охарактеризовать отсутствие дождей в Йемене, рассказывает, что там никто не говорит ни слова о дождевиках[2691].

Чулки носили как женщины[2692], так и мужчины[2693]. Красные туфли считались дурным тоном, потому что носили их греческий император и простые мусульмане, однако при этом щеголь мог себе позволить носить одну желтую и одну черную туфлю, как это делал наследник престола в Византии[2694].

Среди юношей и девушек очень долго держалась мода зачесывать вперед волосы на висках, «подобно букве нун»[2695] или наподобие скорпиона, «который изогнулся оттого, что подошел слишком близко к пламени щеки»[2696]. Эта мода была еще сто лет назад воспета Абу Нувасом[2697].

В свое время остготы нагоняли страх на жителей юга Европы своими выкрашенными в зеленый цвет волосами; светлые волосы красили в голубой цвет и фракийцы[2698]. Также и на Востоке — как в Аравии, так и в Иране — обычай красить волосы был настолько распространен, что даже богословы спорили о допустимости этого обычая с точки зрения канонов ислама. Абу Ну‘айм (ум. 430/1039), например, в своей «Истории Исфагана» в каждой приводимой им биографии точно сообщает, красился ли ее герой или нет. Даже аскет, сорок лет не ложившийся на ложе, красил себе волосы и бороду[2699]. Однако в высшем обществе этот обычай, кажется, был редким исключением, что видно из того, что Фихрист в своих кратких сведениях о жизни придворного и литератора ал-Мунаджжима особо подчеркивает, что красился он до самой смерти[2700].

Еще в эпоху поздних римских императоров характерным для господствовавшего вкуса было появление на аренах цирков окрашенных в пурпур баранов, выбеленных быков, львов с вызолоченными гривами и покрытых киноварью страусов[2701]. В IV/X в. ни один арабский источник не упоминает о чем-либо подобном, но поскольку я сам видел в современном Багдаде ослов, выкрашенных наполовину красным, и голубей, окрашенных в нежно-розовые тона, взмывающих вверх к зеленому вечернему небу, то можно предположить, что это имеет какую-то связь с упомянутым обычаем античной эпохи.

Лишь в IV/X в. при погребении возрождается совершенно чуждый исламу обычай, когда великие мира стали сооружать для себя надгробные памятники (турба). Первой поставила себе памятник в Русафе мать ал-Муктадира, «гречанка»[2702], затем — халиф ар-Ради (ум. 329/940) — там же[2703], за ним Му‘изз ад-Даула (ум. 356/966) поставил памятник на могилах курайшитов[2704] и халиф ат-Та’и‘ — опять-таки в Русафе[2705]. Впрочем, на протяжении этого отрезка человеческой жизни и в другом стойко сохранялся ряд чуждых исламу обычаев. Так, все снова и снова приходилось запрещать обычай оплакивания покойников (впрочем, безуспешно). Около 250/864 г. в Египте[2706] было запрещено рвать на себе одежду, мазать сажей лицо и остригать волосы, а женщин, нанимающихся оплакивать покойника, сажали в тюрьму. В 294/907 г. это повторилось снова[2707]. Ал-Хаким запретил женщинам следовать за телом покойного с открытыми лицами, запретил плач и стенания и шествия плакальщиц с барабанами и флейтами[2708]. В Багдаде женщины оплакивали умершего, вычернив себе лицо и распустив волосы[2709]. Когда в 305/917 г. скончался брат матери халифа, она велела разрушить зеленый павильон, который он построил себе, разломать его брандеры и таййары на Тигре[2710]. В 329/941 г. халиф ар-Ради настолько близко принял к сердцу смерть евнуха Зирака, что переселился на несколько дней из своего дома в другой — также обычай, хорошо известный у самых разных народов,— и в ознаменование траура распорядился выпустить в Тигр 400 бочек (динан) старого вина[2711]. Ал-Хамадани в наброске своего завещания определил, чтобы его не оплакивали, не били себя по щекам, не расцарапывали лица, не распускали волосы, не окрашивали черным двери, не ломали мебель, не вырывали растений и не разрушали построек. Он завещал, чтобы его завернули в три белые египетские пелены, причем они должны быть не из шелка, на них ничего не должно быть вышито или выткано золотом[2712]. Это было вызвано совершенно чуждой исламу роскошью, с которой тела знатных покойников обряжали в саваны и бальзамировали. В 356/967 г. умер Хамданид Сайф ад-Даула; так его девять раз обмывали: сначала чистой водой, затем духами из лотоса, сандалом, зарирой[2713], потом амброй, камфарой, розовой водой и под конец — два раза дистиллированной водой. Обтирали его куском дабикской ткани, стоимостью в 50 динаров, причем ткань эту получил сверх платы производивший обмывание кади Куфы. Бальзамировали его миррой и камфарой, щеки и шею обработали 100 мискалями галиа <ароматичная мазь. — Д.Б.>, в уши, глаза, нос и под затылок положили 30 мискалей камфары, а его погребальные одеяния стоили 1000 динаров. Его положили в гроб и всего засыпали камфарой[2714]. Умерший в 374/984 г. сын халифа ал-Му‘изза был обернут шестнадцатью саванами[2715], а бальзамирование египетского везира Ибн Киллиса (ум. 380/990), как передают, обошлось даже в сто тысяч динаров[2716]. Модификацией плача по покойнику в канонически дозволенных рамках являлось возглашение при погребении ученых: «Это тот, кто защищал посланника Аллаха, кто отстранял от него ложь, тот, кто знал хадисы посланника Аллаха!»[2717]; или: «Прощение приобретает лишь тот, кто любит закон и общину»[2718]. Очень часто богословов хоронили сначала в их доме и лишь через несколько лет переносили на кладбище[2719]. Во второй половине IV/X в. возник продолжающий существовать и по сей день обычай шиитов отвозить своих покойников в Неджеф и Кербелу. А это также являлось возрождением древнего обычая. Так, шиитский богослов ал-Кумми (ум. 381/991) сообщает, что в его время иудеи и христиане все еще хоронили своих покойников в Палестине[2720].

Приглашения в компанию должны были удовлетворять требованиям искусства риторики. Как только не изощрялись при этом в совершенно убийственном остроумии[2721]! Так, ас-Сахиб Исма‘ил ибн ‘Аббад писал своему другу: «Мы собрались, о господин, в компании, где есть все, кроме тебя, всем довольны мы, исключая того, что нет тебя. Здесь раскрылись глаза нарциссов, зардели щеки фиалок, благоухают курильницы цитрусов, открыты коробочки померанцев, заговорили языки лютней и поднялись проповедники струн, повеяли ветерки кубков, открыт базар вежества, встал глашатай веселья, взошли звезды сотрапезников, раскинулось небо амбры. Клянусь моей жизнью, когда ты придешь, мы очутимся в райском саду вечности и ты будешь центральной жемчужиной в ожерелье»[2722]. К началу IV/X в. за столом везира Ибн ал-Фурата ежедневно собирались девять его тайных советников, и среди них четверо христиан. «Они сидели как по его сторонам, так и против него. Сначала каждому подавали поднос с самыми отборными фруктами всех сортов в соответствии с временем года. Посреди стола ставилось большое блюдо, на котором также лежали все сорта фруктов. Это блюдо предназначалось только для услады взоров. На каждом из небольших подносов лежал ножик, чтобы можно было разрезать айву, персики и груши, а рядом с подносом стоял стеклянный таз для отбросов. Когда они удовлетворяли свою потребность в фруктах, подносы уносили и вместо них приносили тазы и кувшины, и они мыли руки. Затем появлялось блюдо с кушаньем на кожаной скатерти, накрытое крышкой из бамбуковых палочек, поверх которой был наброшен кусок египетского полотна, а кругом лежали салфетки. Когда снимали крышку, присутствующие приступали к еде. Ибн ал-Фурат беседовал с ними, предлагал им кушанья и уговаривал отведать того или другого. Два часа кряду непрерывно подавали и уносили блюдо за блюдом. Затем они переходили в смежную комнату, мыли руки, причем слуги поливали им воду, и тут же стояли наготове евнухи с полотенцами из египетского полотна и флаконами, наполненными розовой водой, чтобы вытереть гостям руки и обрызгать им лица розовой водой»[2723]. Об этой последовательности в подаче блюд, пожалуй, рассказывается так подробно потому, что это было новшеством. Старый мусульманский обычай требовал, чтобы все кушанья подавались сразу, чтобы каждый мог есть, что ему угодно[2724]. Так в XVIII в. французская манера одновременной подачи всех кушаний сменилась распространенной нынче во всей Европе русской манерой. Общее мытье рук за столом перед едой было принято повсюду. Обычно это происходило в одном и том же тазу, причем хозяину дома следовало начинать, «чтобы никто не испытал чувства стыда», будто он спешит скорее приступить к еде[2725]. Омовение после еды было мытьем в подлинном смысле, во время которого хозяин дома должен был быть последним. Начинали эту процедуру с человека, сидящего слева от хозяина, и шли налево по кругу, так что он оказывался последним[2726]. Однако, если кто-либо находился в обществе не равных себе, а в среде более знатных персон, как в приведенном нами случае в компании везира, то гости, как правило, умывались в соседней комнате. Адаб ан-надим также предписывает никогда не мыть рук после еды перед правителем и знатью, а избавлять от созерцания того, «на что у себя самого смотришь с неохотой, не говоря уже о других». «Иногда хозяин просит не утруждать себя и вымыть руки за столом, однако на это может согласиться только глупец»[2727]. Обычай этот был принят повсеместно. В Вавилонии, например, ждали, пока не встанет из-за стола и не начнет мыть руки в стороне кто-нибудь из стоящих ниже по рангу[2728]. Передают, что Афшин, который не поступал так, навлек на себя из-за этого немилость халифа[2729]. Также и в Египте один знатный варвар предлагал своим гостям удалиться в соседнюю комнату, чтобы там умыться[2730]. Возник этот обычай во второй половине II/VIII в., как об этом свидетельствует следующая история: Ибн Да’б никогда не ел у халифа ал-Хади. «Я не ем там,— говорил он,— где я не могу помыть себе руки»,— потому что у ал-Хади обычно удалялись для мытья рук. Тогда Ибн Да’б получил разрешение мыть руки в присутствии халифа[2731]. Также предписывалось: «Ковырять в зубах следует только в уединении»[2732]. «Вечно скребет он зубы зубочисткой»,— описывает Ибн ал-Му‘тазз одного неприятного сотрапезника[2733].

Обыкновение везира развлекать своих гостей во время еды разговорами также диктовалось обычаями его времени. Единого мнения о том, можно ли разговаривать за едой, не было[2734], а если можно, то в этом случае речь держать надлежало хозяину, чтобы гость мог спокойно есть[2735].

Запрещалось даже произносить по окончании еды «Хвала Аллаху!», ибо тем самым принуждали вставать из-за стола тех, кто, может быть, еще не закончил еду[2736]. Ал-Джахиз рекомендовал избирать себе в качестве сотрапезника такого человека, который «не выковыривает из костей мозг, не хватает первым яйцо, лежащее поверх овощей, не захватывает себе куриную печень и грудку, мозги или почки, глаза (еще и в наши дни на Балканах самые лакомые кусочки баранины) и молодых цыплят»[2737].

А сто лет спустя считалось: «Люди знатные пренебрегают кишками, сухожилиями или жилами, почками, желудками, хрящами, брюшиной, изрезанным на куски и накрошенным, а также и суповой зеленью. Они не хлебают суп, не выискивают мозг, не наполняют руки жиром, не употребляют много соли, что у них считается самым неприличным, и не плещутся в уксусе. Они не пачкают жиром лежащую перед ними хлебную лепешку, не тянутся со своего места, не облизывают пальцы, не набивают полный рот, не берут в рот такие большие куски, что губы становятся жирными, не засовывают в рот два куска разной еды и не едят соленой закуски. Последнее считается у них позором; разве только изящные певицы и изысканные дамы иногда доставляют себе удовольствие поесть соленого на дому у своего любовника и пококетничать пренебрежительным отношением к еде и общепринятым кушаньям»[2738]. Отдельных тарелок в то время не было, только перед ученым-филологом Абу Рийашем (вторая половина IV/X в. в Басре), который имел обыкновение класть обратно на блюдо укушенный им кусок мяса, ставили отдельное блюдо. Однако, несмотря на эту меру, ему удавалось приводить в ужас гостей везира тем, что он сморкался в скатерть и плевал[2739].

Искусство приготовления пищи пользовалось большим вниманием со стороны литературы. В III/IX в. поварские книги написали: придворный ал-Мунаджжим, эмир-поэт и певец наследника Ибрахим ибн ал-Махди, настоящий поэт ал-Джахиза[2740]. Историк IV/X в., библиотекарь Ибн Мискавайхи, также написал между другими сочинение по вопросам диеты, «в котором он рассуждает как о принципах поварского искусства, так и о самых невероятных его ответвлениях»[2741]. Ал-Хамдани дает нам основание предположить наличие в то время обширной литературы о приготовлении пищи: «Кушанья и напитки Йемена следует предпочесть рецептам поварских книг (кутуб ал-матабих)»[2742]. К сожалению, все это, кажется, пропало, а все сохранившиеся арабские поварские книги являются более поздними по своему происхождению. Они рекомендуют отвратительные смеси из мяса, мускуса, камфары и розовой воды[2743], которые ценились также и в итальянском Ренессансе. Сохранившиеся рецепты более ранних времен[2744] свидетельствуют о более тонком вкусе и приберегают розовую воду, мускус и камфару для сладких блюд. Последние являлись апогеем всех праздничных пиршеств, причем и внешне они также приготовлялись с величайшим искусством — из сахара строились целые дворцы, украшавшие столы. Ал-Мутанабби, например, должен был благодарить за рыбу из сахара и миндаля[2745].

От обычного обеда или ужина резко отличалась веселая пирушка в прямом значении этого слова. Лишь она начиналась среди бокалов, и даже в самые безнравственные времена во время еды никогда не пили вино. Такая пирушка открывалась острыми закусками, которые назывались нукл, подобно греческим nogalmata и латинским nuclei, игравшим ту же роль. Налегать на них считалось дурным тоном; редьки, сельдерея, чеснока и лука из-за их резкого запаха следовало избегать, а также и всего того, что имеет косточки, как оливки, финики, абрикосы, виноград и персики, потому что, когда их едят, это выглядит неаппетитно. Гранаты, фиги, арбузы были слишком дешевы — их ел простой народ, и из-за этого «благородные» относились к этим плодам с презрением. То же самое касалось кислой пшеницы, черного изюма, «похожего на козий помет», желудей, каштанов и поджаренного кунжутного семени. У знати пользовались успехом лишь такие дорогие деликатесы, как индийские оливки, съедобная земля из Хорасана[2746], ядра фисташек, вымытый в розовой воде сахарный тростник, айва из Балха и сирийские яблоки[2747]. Несмотря на запрет Корана, питье вина было в то время широко распространено. Но все же имелись особенности, характерные для той или иной провинции. Так, уже в 169/785 г. в арабском Хиджазе был наказан некий Алид за питье вина, в то время как в Месопотамии в этом не находили ничего дурного[2748]. Кабачки процветали там так же, как и в доисламскую эпоху. Хозяин кабачка, прислужники и прислужницы чаще всего были из христиан.

Так же обстояло дело и в Египте. Посетивший Старый Каир ал-Мукаддаси с неодобрением отзывается о том, что даже люди достойные уважения (маша’их) не воздерживаются от вина[2750]. Не помогали все полицейские запреты, которые при Фатимидах ограничивались лишь закрытием трактиров в канун священного месяца раджаб[2751]. Передают, что в богатом вином Марокко страсть к вину особенно сильно проявлялась у женщин[2752]. «В период сбора винограда большая часть населения пьяна»,— сообщает один путешественник в наши дни[2753]. Когда знаменитый филолог ал-Азхари пришел к еще более знаменитому Ибн Дурайду (ум. 321/933 в возрасте 90 лет), он нашел его пьяным и поэтому никогда больше не приходил к нему. А когда этот старик лежал при смерти, то посещавшие его испытывали чувство стыда при виде лютен, развешанных по стенам его дома и стоящих повсюду сосудов с вином[2754]. В том же году халиф ал-Кахир запретил пение и вино, но сам он почти никогда не был трезвым[2755]. Его преемник ар-Ради дал обет Аллаху не пить вина. Два года халиф действительно держал данное им слово и в компании пил только сироп (джуллаб), но затем его все же совратили. Он написал полный текст своего обета и представил его юристам, которые нашли обычный для того времени выход из положения: «Он послал мне,— рассказывает ас-Сули,— тысячу динаров, чтобы я роздал их как милостыню, а сам пил»[2756]. Вступивший в 333/944 г. на халифский престол халиф ал-Мустакфи, отказавшийся в свое время от вина, опять начал пить, как только пришел к власти[2757]. В знатных домах наряду с поваром имелся смотритель-виночерпий (шараби), который отвечал за вино и кубки, за фрукты и благовония[2758]. Пили также и в высших религиозных кругах. «У везира ал-Мухаллаби дважды на неделе собирались кади, среди них — верховный кади Ибн Ма‘руф, кади ат-Танухи, все убеленные сединами, длиннобородые, как и сам везир. Когда веселье достигало высшей точки, каждый получал золотой кубок кутраббульского или ‘укбарского вина, окунал в него свою бороду и друзья брызгали вином друг в друга. Кроме того, все они плясали, нарядившись в пестрые платья с венками из цветов на головах[2759]. Один кади Багдада (ум. 423/1031) пил в обществе секретаря халифа лишь фруктовый сок (карис), в то время как все присутствующие воздавали должное вину. Тогда хозяин дома велел принести бутылку, горлышко ее было запечатано, и на печати стояло: «Фруктовый сок из лавки Исхака ал-Васити», но в ней было вино. Кади осмотрел надпись на печати и выпил с литр, нашел напиток приятным и спросил, что это такое. Ему ответили: «Фруктовый сок». Он выпил второй литр и третий, всякий раз спрашивая, что это такое, и страшно рассердился, когда кто-то ответил ему, что это вино. В конце концов он упал и разбил себе нос. Тогда его завернули в его синий тайласан и отнесли домой[2760]. Накиб египетских Алидов (ум. ок. 350/961), иными словами духовное лицо наивысшего сана, писал застольные песни такого рода:

С другой стороны, поэт ал-Мутанабби (ум. 354/965) отвергал вино и заявлял, что он охотнее пьет то, что пьет лоза, т.е. воду[2762]. Однако в данном случае дело отнюдь не в какой-то особой набожности, ибо он никак не был связан с исламом. Халиф ал-Хаким, намеревавшийся восстановить ислам в его исконном виде, усердно и со всей строгостью боролся с питьем вина. Источники свидетельствуют, как глубоко прав был ал-Мукаддаси, обвиняя жителей Египта (см. выше) в том, что все они пьют. Когда врач ал-Хакима христианин Ибн Анастас предписал халифу против охватившей его меланхолии вино и музыку, то и все подданные его с радостью вновь предались этому гнусному пороку. Но вскоре врач умер, и халиф стал еще более строгим противником алкоголя, так что даже запретил продажу изюма и меда и велел разбить бочки, в которых хранилось вино[2763].

Обычай пить вдвоем не имел распространения, напротив, это называлось «пила» (миншар), так как за пилой тоже сидят два человека[2764]. Если античный мир рекомендовал выбирать число собутыльников между числом муз и числом граций, то Абу Нувас желает пить вчетвером или впятером:

Это число встретили с одобрением и в более поздние времена:

А над гостем, который не идет в счет <т.е. не пьет.— Д.Б.>, издевались:

Так же как на античных и византийских пирах, пол той комнаты, где пировали, был усыпан цветами. На головах пирующих красовались венки из цветов[2768]:

Цветы бросали друг другу в знак приветствия, причем считалось крайне неприличным дарить кому-либо только одну розу: «И ни одна изящная дама не скажет другой: Вот тебе роза! Это считается у них грубейшей ошибкой, ибо так говорит только простой народ»[2770]. «Приветствовали» друг друга во время попойки также и фруктами:

К вину полагались пение и танцы. Как еще и в наше время, пирушки сопровождались обычно игрой на четырех музыкальных инструментах[2772]. Рабыни пели скрытые за занавесом (ситара — siparion), однако для того чтобы оказать гостю наивысший почет, они появлялись и в самом зале. Во время одного празднества у везира около 300/912 г. часть певиц сидела перед занавесом, а другая часть — позади[2773]. Восприимчивость к пению была очень велика — у многих «улетала душа». Когда певец Мушарик пел посреди Тигра, то все кругом плакали. Он так красиво вздыхал, что радовал этим сердце каждого[2774]. Когда же певец-эмир Ибрахим ибн ал-Махди, обвиненный в государственной измене, пел перед халифом ал-Ма’муном, то один из чиновников поцеловал край его одежды, извинившись при этом: «он должен поцеловать его ради его пения, пусть даже он поплатится за это жизнью»[2775]. В середине III/IX в. ал-Му‘тазз показывал ‘Убайдаллаху ибн ’Абдаллаху ибн Тахиру много разных чудес: пение певицы Шаны, музыкальное мастерство знаменитого флейтиста, медный водяной орган Ахмада ибн Мусы, бой льва со слоном. ‘Убайдаллах, правда, сам поэт, заявил, что пение Шаны — это величайшее чудо[2776]. Для фатимидского принца Тамима (ум. 368/978) приобрели в Багдаде певицу, которая так чудесно пела, что он был совершенно покорен ею и пообещал исполнить все, чего она пожелает. Тоскуя по родине, она попросила его разрешить ей еще раз спеть в Багдаде. Он сдержал свое слово и разрешил ей поехать туда через Мекку, где она и исчезла[2777]. Подобных историй много. Особенно впечатлительные души бросались на землю, на губах у них выступала пена, они хрипло дышали и кусали себе пальцы, ударяли себя по лицу, рвали на себе одежду, бились головой о стену[2778].

За вином обычно рассказывали разные смешные истории, короткие анекдоты, в общем изощрялись в искусстве острословия. Уже ат-Тахир (ок. 200/800), придя после еды в веселое настроение, имел обыкновение рассказывать ходившие в народе истории[2779]. «Длинные истории больше подходят для назиданий рассказчика легенд, чем для общества людей образованных»[2780].

поет Ибн ал-Му‘тазз[2781]. Этому наслаждению тоже предавались со страстью. «Один человек должен был выбирать между беседой с мужчинами, пением и уединением с женщинами, он предпочел мужские речи»[2782]. Для ал-Мас‘уди, также «вся жизнь в интересном друге»[2783]. Как ребенок, клянчил эмир Египта рассказ — «пусть совсем маленький, длиной всего лишь в палец!»[2784]. Поэты и не поэты импровизировали рифмованные тосты за цветы, за красивые чаши, певцов и певиц, за небо. В кружке ал-Мутанабби была сделана вращающаяся кукла, которая поднимала ногу, а в руке держала букет. Каждый, к кому она, останавливаясь, обращала лицо, пил за ее здоровье, а затем давал ей толчок, чтобы она снова вращалась. А ал-Мутанабби всякий раз, как наставал его черед, сочинял несколько стихов в ее честь[2785].

Питье вина ограничивало распространение других наркотиков. Сведения об употреблении конопли (хашиш) появляются лишь в III/IX в. на страницах юридической литературы, причем шафииты ее запрещали, а ханифиты разрешали[2786]. Еще в IV/X в. гашиш не упоминается ни в одном рассказе. История ассасинов также свидетельствует о том, что это наркотическое средство было для народа чем-то совершенно новым.

Китайский чай в то время еще не пили, хотя написанное в 237/851 г. арабское описание Китая рассказывает о нем, упоминая, между прочим, что он облагался налогом[2787].

О каком бы то ни было курении для наслаждения не упоминается нигде. Жевали съедобную землю (см. гл. «Производство продуктов»). К началу IV/X в., рассказывает ал-Мас‘уди, из Индии в Мекку и Йемен проник обычай жевания бетеля[2788].

В летнюю же пору главным наслаждением была вода со льдом. В 304/916 г. вновь назначенный везир Ибн ал-Фурат расходовал на угощение поздравляющих — а день был очень жаркий — 40 тыс. ритлей льда[2789]. Даже и на корабль знатные люди брали с собой лед[2790]. Египетскому двору лед для охлаждения напитков доставлялся из Сирии[2791]. Самое знатное частное лицо Египта — бывший регент Ибн ‘Аммар (ум. 390/999) в конце IV/X в. ежедневно потреблял половину верблюжьего вьюка льда[2792]. Напротив, в Мекке[2793] и Басре подобной роскоши нельзя было себе позволить:

Один рассказ IV/X в. описывает прием, который встретили в Дамаске у одного незнакомого им, крайне гостеприимного хозяина несколько чиновников, державших путь в Египет в поисках должностей. Их провели в баню при доме, где их обслуживали два безбородых раба и два очень красивых мальчика. Было подано кушанье, а два безбородых раба растирали им тем временем ноги. Затем хозяин дома повел их в зал, расположенный в прекрасном саду, и они начали пить вино. Хлопнув рукой по занавесу, за которым сидели рабыни, хозяин крикнул: «Пойте!» — и они запели так красиво и нежно. «Когда мы осушили уже не один кубок, он вскричал: „Что же вы скрываетесь от наших гостей, выходите!“. Он раздвинул занавес, и к нам вышли девушки, такие красивые, изящные и нежные, каких мы до этого не видывали. Одна из них играла на лютне, другая на флейте, одна на лире, одна была танцовщица и одна — с кастаньетами, все в роскошных одеждах, с дорогими украшениями, и стали нам петь». Когда они уже сильно опьянели, хозяин спросил: «Я же послал вам в обед рабов и слышал, что вы ничего не позволили себе с ними. И теперь происходит то же самое?». Ему угодно было, чтобы каждый запасся на ночь подругой. На следующее утро их вновь сводили в баню, где их обслуживали безбородые рабы и умащали их благовониями. Затем хозяин дома осведомился у них, предпочитают ли они совершить прогулку верхом в один из садов и там развлечься до обеденной поры или хотят сыграть в шахматы или нарды, посмотреть книги. Они выбрали шахматы, нарды и книги и за этими занятиями провели время до обеда[2795].

В то время теологи уже примирились с шахматами, враждебно встреченными ими в свое время. Сахл ибн Абу Сахл (ум. 404/1013) заявлял: «Если состоянию не грозит опасность убытка, а молитве — пренебрежение, то тогда игра в шахматы приятное занятие двух друзей»[2796]. Ас-Сули, который около 300/912 г. безраздельно господствовал в этой области, талант шахматиста открыл доступ ко двору[2797]. При дворе халифа ал-Му‘тадида в конце III/IX в. получила распространение игра, называвшаяся джаварихиша (игра в кости?), в которой действовали друг против друга шесть чувств человека[2798]. Однако терпеливое сидение друг возле друга и молчаливые игры были чужды арабскому духу и так и воспринимались всеми настоящими арабами. По мнению жителей Медины, «шахматы существуют только для варваров, которые, когда собираются, улыбаются друг другу, как скоты. Вот потому-то и придумали они себе для времяпрепровождения шахматы»[2799]. Для арабов же главным продолжала оставаться ритмическая музыка, сопровождающая поговорки, пословицы, шутки и крепкие выражения. Когда халиф ал-Ма’мун после восшествия на трон распорядился, чтобы к нему собрались все лучшие шахматисты Вавилонии, и они очень скованно держали себя в его присутствии, он нетерпеливо заметил: «Шахматы не уживаются с учтивостью, говорите же, как будто вы одни между собой»[2800]. Из такого навадир аш-шатрандж скомпонована сцена игры в шахматы у Абу-л-Касима[2801]. Впрочем, победителя в шахматы ждал также и вполне реальный выигрыш: выигрывали, например, угощение[2802]. Напротив, нарды — трик-трак на 12 или 24 полях с 30 камешками (фишками) и двумя игральными костями — были в высшей степени азартной игрой, которую поэты зачастую сравнивали с непостижимыми силами судьбы[2803]. Поэтому нарды долгое время оставались проклятыми людьми верующими. Так, Абу-л-Лайс ас-Самарканди называет их порождением сатаны наряду с бегами ослов, псовой охотой, бараньими и петушиными боями[2804]. Играли, очевидно, только на деньги: один человек выиграл в нарды 20 динаров[2805].

— это изречение пророка во многих вариантах проходит через всю литературу; сам пророк тоже устраивал состязания своих коней[2806]. Однако богословы ставили одно условие для этого вида состязаний, пользовавшегося их благосклонностью: только не на деньги! Чаще всего мы слышим о конских бегах в Египте: так, например, около 190/806 г., как передают, победитель получал лошадь побежденного[2807]. Назначенный в 242/856 г. ханжа наместник запретил бега на деньги, а также распорядился продать беговых лошадей, которые по обычаю, существовавшему еще с доисламского времени, содержались там за счет государства. Однако уже в 249/863 г. вновь стали устраивать бега[2808]. При Тулуниде Хумаравайхи «бега считались у народа праздниками»[2809], Ихшид тоже устраивал бега[2810]. Существовала даже «Книга племенных жеребцов и ипподромов», в которой описывались все ипподромы и лошади, участвовавшие на них в бегах до ислама и при исламе[2811]. Невзирая на неодобрение богословов, с увлечением гоняли голубей[2812], причем тоже главным образом в Египте. Правда, большого размаха это развлечение достигло лишь в V/XI в.; впрочем, уже халиф ал-Му‘изз завидовал своему везиру из-за того, что его голубь летал лучше[2813]. То же можно сказать и о петушиных боях, боях собак и баранов[2814]. У Сабуктегина — тюркского военачальника Му‘изз ад-Даула — был боевой козел, которого ему поэт Ибн ал-Хаджжадж предлагал стравить с мужем-рогоносцем одной певицы, «приближающимся сюда как носорог», которому он с ней наставил рога[2815]. Развлекались еще и стравливанием перепелов[2816]. В Туркестане еще и в наше время с такой страстью увлекаются боями этих птичек, что обладатель знаменитого боевого перепела — обеспеченный человек и может с избытком заработать себе на существование, заключая пари на своего перепела[2817]. Однако чаще всего забавлялись азартной игрой в кости[2818]. Игре этой повсюду предавались со страстью, несмотря на запрет Корана. Еще во времена пророка один арабский шейх проиграл в конце концов даже свою свободу[2819]. В эпоху Харуна певец Ибн Джами‘ заявлял: «Не было бы азартной игры и пристрастия к собакам, владеющих мною, я не давал бы певцам есть их хлеб»[2820]. В конце IV/X в. вынуждены были наказать одного Алида, так как он проиграл все, что у него было, и обрек своих детей на нужду[2821]. Инспектору промыслов постоянно предлагали усилить надзор над игорными притонами[2822]. В Египте даже имелись старцы, завлекавшие игроков и получавшие за это деньги. Однажды Ихшид приказал закрыть кабачки и игорные дома, а самих игроков схватить. К нему доставили целую компанию игроков, и среди них оказался задержанным какой-то почтенный старец. Когда же Ихшид спросил: «Неужели и этот тоже игрок?» — то получил ответ: «Этот зовется „делающим веселье“, ибо он является причиной такого большого скопления народа в игорном доме. Когда кто-нибудь проиграет все свои деньги, то старик подсказывает — играй на плащ, авось и выиграешь; а проиграл и плащ, он говорит — ставь на халат, чтобы ты смог все отыграть, и так далее, пока дело не пойдет до туфель, и нередко тот проигрывает и их тоже. Старик этот состоит на жалованье, которое он ежедневно получает от арендатора игорного дома. Рассмеялся тогда Ихшид и сказал: „О старец, обрати-ка ты помыслы свои от этого греха к Аллаху единому!“. Старик покаялся, и Ихшид приказал выдать ему халат, плащ и 1000 дирхемов и велел также ежемесячно выплачивать ему по 10 динаров. Старик пошел прочь, благодаря и благословляя его[2823]; но тут Ихшид сказал: „Верните-ка его, заберите у него все, что мы ему дали, и уложите его ничком на землю!“. И приказал дать ему 100 палок, а затем сказал: „Отпустите его! А ведь правда, я умею по-иному веселить, чем ты?“»[2824].

Самым благородным видом спорта считалось, как и сегодня, поло — игра в мяч верхом на лошади, заимствованная у персов (сауладжан)[2825]. Халифы играли в поло на своих ипподромах[2826], а один везир III/IX в. играл по свободным от службы пятницам в манеже своего дворца[2827]. После игры обычно следовала горячая ванна с массажем[2828]. В ходе игры надо было уметь на полном скаку быстро осадить лошадь, остерегаясь при этом поранить участников игры, и не забивать мяч на крышу, «даже и в том случае, если полдюжины мячей стоили всего один дирхем». Не полагалось также прогонять зрителей, расположившихся на стене, окружающей ипподром, так как именно для того, чтобы их не беспокоить, и устраивали поля по 60 локтей в поперечнике[2829].

Как жители гор, дейлемиты любили примитивные физические забавы. Му‘изз ад-Даула ввел, например, в Багдаде состязания по борьбе. Он распорядился посадить посреди ипподрома дерево, на ветвях которого висели дорогие ткани, у подножия лежали кошельки с дирхемами, а на стене поместил музыкантов с литаврами и флейтами. Всем разрешалось бороться на призы. «Из-за этого бороться стали по всему городу. Если Му‘изз ад-Даула видел, как кто-нибудь одержал победу, он давал ему награду. Не один глаз пропадал от удара, не одна нога была переломлена». Кроме того, его люди занимались еще и плаванием, и жители Багдада с рвением следовали их примеру, так что в конце концов могли выполнять самые трудные упражнения. Юноши плавали стоймя, держа на вытянутой руке жаровню с огнем, на которой варилось кушанье. Заканчивалось это тем, что они ели в воде, а затем выходили на берег против дворца[2830]. Наряду со всем этим никогда не ослабевало увлечение охотой. В то время ей стали посвящаться специальные стихи[2831], которые в большинстве случаев сводились к похвале и описанию охотничьей собаки. Самой благородной дичью считался лев, который в ту пору нередко встречался в Сирии, так же как и на берегах Евфрата и Тигра; более того, львы даже бродили совсем близко возле столицы. Так, в 331/943 г. халиф отправляется охотиться на львов в предместье Багдада аш-Шаммасийю[2832]. Также и в Египте вице-король ал-Хумаравайхи «не мог слышать ни об одном льве без того, чтобы не выследить его»[2833]. Охотничьи рассказы, в которых фигурировали львы, занимали большое место в беседах[2834], а если кто-нибудь пропадал без вести, то сразу же предполагали, что его сожрали львы[2835].

Зверинцы (хайр ал-вахш) имели уже дворцы в Самарре[2836]. В качестве крупной диковинки ал-Му‘тазз в середине III/IX в. демонстрировал своим гостям бой слона со львом[2837]. Однако позднее праздное любопытство развилось до подлинно большого интереса. Так, Тулунид Хумаравайхи создал роскошный зоологический сад с собственными бассейнами для каждой клетки[2838]. При дворце в Багдаде также был зверинец[2839], куда около 300/912 г. со всех сторон вдруг стали посылать разных диковинных зверей. Египетский везир Джа‘фар ибн ал-Фурат был одержим странной страстью к змеям и всевозможным пресмыкающимся. В большом дворе, вымощенном мрамором, стояли корзины с этими тварями, за которыми ухаживали укротители и слуги. Все ловцы змей работали на него. Однажды он написал одному из своих соседей, что различные редкие и ядовитые змеи переползли в его дом и ой просит задержать их, чтобы ловцы могли бы водворить их обратно. Сосед ответил ему на это: «Пусть его жена будет трижды разведена, если он со своей семьей останется в своем доме хотя бы еще на одну ночь»[2840].

Существовал также и теневой театр. Остряк ‘Аббада, сын личного повара халифа ал-Ма’муна, пригрозил как-то поэту Ди‘билу, когда тот собирался написать на него сатиру: «Я покажу в теневом театре твою мать»[2841]. В Египте представления театра теней также помогали поднять настроение во время празднеств[2842]. Существовали также и настоящие мимические актеры-подражатели (хакийа). Подражание всегда рассматривалось как вполне полноценный вид искусства. Так, Ибн ал-Магазили собирал вокруг себя народ и рассказывал истории про бедуинов, набатеев, цыган (зутти), негров, жителей Синда, Мекки и евнухов, подражая их языку и жестам. Ему даже дозволено было предстать перед халифом ал-Му‘тадидом[2843]. В IV/X в. поэт Абу-л-Вард, собутыльник везира ал-Мухаллаби, пользовался славой искуснейшего «подражателя», он «приводил в восхищение слушателей и зрителей»[2844]. Позднее, в V/XI в., Мухаммад ал-Азди поднял подобное подражание до степени литературы, воплотив обычаи в дерзкую речь багдадца — жителя столичного города в облике Абу-л-Касима. В Хадрамауте фон Вреде видел одного «забавника, который пародировал тюрков, моряков и даже самих бедуинов»[2845], а Захау рассказывает об одном таком артисте и в наше время[2846].

Наконец, упоминаются также и комические актеры (самаджат) в Египте во время празднеств[2847], в Багдаде — на Новый год при дворе халифа, где они выступали в масках[2848].