Мы — дети сорок первого года

РАСТЕТ В ГРЕНЛАНДИИ ТАБАК

Сегодня в нашем классе сногсшибательная новость: после четвертого урока, бросив учебу, насовсем сбежал Гизатуллин.

А с чего, спрашивается? Да с пустяка какого-то, говорить об этом смешно! На уроке русского языка учитель у него спрашивает:

— Что было задано на дом?

Ну? Вопрос-то самый что ни на есть простейший, а вот Гизатуллину он отчего-то не по зубам… Шмыгал-шмыгал носом, бился, потел, но выпутаться из своего ответа так и не смог — застрял намертво.

— Назание да ном… Надано за дом… Занадо за ном… — долго мучился, даже покраснел от натуги; не получалось у него, и все тут! Учитель тогда вызвал его к доске, велел записать для разбора одно предложение. Гизатуллин послушал и написал: «Карим опоздал в школу». Тут все очень легко: подлежащее подчеркнуть одной чертой, сказуемое — двумя; ну и, конечно, рассказать, что к чему, по-русски. Гизатуллин, само собой, все это очень даже запросто мог сделать. Он и сделал почти: подчеркнул и подлежащее, и сказуемое. Правильно подчеркнул. А потом вдруг и засел: стал предложение читать и сказал: «Карим опоздал в шкалу». «Шкалу» — это надо же так умудриться!

Учитель, конечно, обратил внимание, заставил Гизатуллина произнести слово «школу» сперва по слогам, а потом и целиком. Хорошо у Гизатуллина получилось: ударение падало куда надо. Но стал Гизатуллин читать все предложение, и опять у него выходит, что Карим этот чудной опаздывает в «шкалу». Беда прямо!

Халил Фатхиевич от такого невезения прямо задрожал. Руки у него затряслись, вот до чего дошло! Нам и то захотелось отлупить Гизатуллина: чтоб знал! Если б нас на место учителя — дали бы мы Гизатуллину прочихаться. Дурак он, что ли, совсем? Но учитель сильно терпеливый, говорит:

— Пока это слово правильно не прочтешь, дальше нам идти никак невозможно.

А Гизатуллин уже готов, смотрит куда-то в пустоту, глаза у Гизатуллина стеклянные, жизнь из этих глаз убежала напрочь.

— Ты, Гизатуллин, погоди, надежду-то не теряй, — говорит ему Халил Фатхиевич. — Если, брат, до окончания училища останешься в моем классе, то я из тебя все равно человека сделаю. Русский ты у меня будешь знать замечательно. Я уж этого достигну, будь спокоен. Это мой долг, понятно тебе, Гизатуллин?

Всем хочется из Гизатуллина человека сделать. От их долгов на Гизатуллина столбняк нападает, только не это важно. Важно — достигнуть. Зазвенел, однако, звонок, и очень кстати: спас Гизатуллина. А потом Гизатуллин сбежал. Не откладывая в долгий ящик. И мы, помнится, на него за это разозлились; только отчего вдруг разозлились, в то время нам и самим было невдомек. Прошло много лет, прежде чем понятно стало: наверно, мы тогда уже любили нашего московского татарина, учителя русского языка. А может, Гизатуллин и сбежал-то вовсе не из-за него? А?

Кто знает… Он, Гизатуллин, вообще был страшно неудачливый. И день был дурной, как подумаешь, ну ни в чем ему не везло! С утра еще, с раннего, сцепился из-за какой-то ерунды с муралинским ловким малаем, а тот, сами знаете, парень крепкий. Двадцать восьмого года рождения; оно и понятно: успел Альтафи, шельмец, накачать кой-какие мускулишки до того, как начались тяжелые времена, до войны этой проклятущей. Гизатуллин побился с ним маленько, да потом, видно, понял, что не одолеть ему мускулистого шельмеца, драпанул в сторону, но до самого прихода учителя все бурчал язвительно:

— Муралинские, известно, гады: им бы только сплутовать да объегорить…

— Отец еще говорил: с муралинскими свяжешься, дак потом по судам затаскают; сволочной народ…

— В Муралях — там и людей-то нету, одна зараза проживает…

Вторым уроком была методика преподавания географии; Гизатуллина, конечно, опять спросили. Методика, к слову, предмет и вовсе какой-то вялый; если ты, например, горазд языком молотить, то все в порядке. Уж как-нибудь да выкрутишься. Но Гизатуллина будто муха неизвестная куснула или, может, из-за того, что Альтафи ему надавал; в общем, непонятно, только Гизатуллин все время не в ту степь забредал.

Потом еще на зоологии. Вот говорят: начал с утра так и сяк — ввечеру совсем дурак: что ни дело, то впросак. На зоологии Гизатуллина и спрашивать-то не стали, просто ему нужно было дополнять ответ Баязитовой. Она чего-то там про речные организмы рассказывала. Так ведь Гизатуллин начисто себя опозорил, весь класс от смеху чуть не окачурился. Не сумел, бедолага, осилить слово «хламидомонады в речной воде»; а долго тужился! В конце концов получились у него какие-то «Хамида[13] манатки в речной воде». Тут, конечно, все захохотали. Потом он вместо «ложные ножки» ляпнул «ножны и ложки» — даже учитель прыснул…

Побег Гизатуллина сильно всех взбудоражил. И Гизатуллин вдруг оборотился в трагического героя. Настроение в тот день у нас стало подавленное. В общем, наделал делов Гизатуллин; только на последнем уроке малость и развеселились мы, на уроке то есть географии.

…В училище тогда работали очень интересные географы — муж и жена, оба страшно влюбленные в эту свою географическую науку. Прямо как малые дети в волшебную игрушку. Для них, можно сказать, весь мир на географии клином — вот как они ее любили! Отсюда, само собой, и все училище на географии немножечко помешалось; муж да жена это запросто устроили. И «Кружок юного путешественника», и общество «Синоптик», и клуб «Меридиан» — короче, хватало. Преподавал у нас, помнится, географ-муж. Ну здорово же рассказывал! Всё на свете забывали: то в африканскую пустыню забредешь с ним, потоскуешь там маленько от жажды, потом на Огненную землю сплаваешь, Патагонию всю вдоль и поперек, или еще в джунгли — Индия, скажем, Бразилия, Амазонка… Прямым рейсом нас развозил; бывало, не замечали, что урок уже к концу подвигается. Вдруг — тр-р-р-р! — звонок. Даже обидно… Учебник по географии у нас, правда, был один на весь класс, поэтому запоминать, где сколько народу, сколько земли и другие всякие экономические подробности, мы сильно затруднялись. Географ, однако, двоек нам почти не ставил. Вот был человек!

И географа, конечно, любили. Как же не любить? Во-первых, человек хороший, а во-вторых, с директором на ножах. Про их стычки все знают, нас не проведешь. Директор этот — ну и противный, страх! Сухарь, одним словом. Ему дела нет до учащихся; что там у людей на душе, как им живется, никогда этим не поинтересуется. Лишь бы дисциплину ему. Говорили в училище: мол, завел этот живой параграф такую тетрадку: каждый учитель должен в ней записывать, когда он пришел на работу — во столько-то часов, скажем, и во столько-то минут, — и также, когда ушел. Задумал то есть директор среди учителей порядок навести. А географ якобы эту тетрадку старательно заполняет. Один за всех. «7 часов сорок пять минут. Явился. 7 часов сорок восемь минут. Вышел в коридор покурить. 7 часов пятьдесят шесть минут. Погасил папироску и зашел в учительскую». И так далее…

На крутых поворотах военного времени семья географов перенесла немало суровых толчков и ударов — они преподавали в самых разных школах, много переезжали, и у них не завелось ни детей, ни сколько-нибудь значительного имущества. Все́ богатство их было — две стопки книг. Они жили в бывшей леспромхозовской конторе, в маленькой комнатке с обшарпанными стенами — мы заходили к географам, когда относили им дрова. Мебели в комнатке почти не было: в углу стоял шкаф, на шкафу — глобус, одну из стен закрывала большая карта полушарий. Занавесок на окнах тоже не было, из облупленной печки выступали кирпичи, посуды у географов кот наплакал, и лишь на самой середине дощатого стола красовалась суповая тарелка, полная окурков: и муж и жена курили не переставая, одну за другой. Географ был худощав, с нездорово выступающими скулами, с железными зубами. Но до войны он, наверно, выглядел хорошо — так почему-то чувствовалось. Говорили, будто у него вырезано больше половины желудка. Когда-то красивое, дорогое пальто географа начисто оплешивело по воротнику, от каракуля там осталось одно воспоминание; еще оно сильно блестело у карманов. В левом блестящем кармане географа всегда хранились кисет, полный табака, и кусочки бумаги. По окончании урока он быстро хватал одной рукой журнал, а второй успевал за это же время вытянуть из глубин пальто заветный кисет. И сразу уходил. Если б не правила, он, наверно, и на уроке вертел бы свои цигарки. Человек этот беззаветно любил табак, поэтому всякий раз, когда сообщал об экономике какой-либо страны, не удерживался и мечтательно добавлял: «Ессе там вырассивают дуссистый табассек!» Надо сказать, что географ наш — может, из-за большого количества железных зубов — сильно шепелявил и свистел. Упомянув о «табасске», он тут же залезал в карман и вытаскивал кисет; очень было тогда забавно глядеть на него. От сильного желания у географа кончик носа шевелился, набегала слюна, и он свистел сильнее обычного, а порой даже забывался и постанывал. Но в классе все же не курил…

— На просслом занятии мы с вами проходили Гренландию, — начал географ тот памятный урок, левой рукой забираясь, по обыкновению, в карман с табаком. — Кто хоссет ответить?

Опять ползет неторопливый палец по журналу, опять у всех, кто сидит в классе, падает сердце… «Так, так, та-а-ак… Альтафи». На этот раз он защитил всех своей широкой спиной; вернее, учительский палец застрял именно на его фамилии. Альтафи не сробел. Да, Альтафи не из таковских! Дык-дык — затопал он большими рабочими ботинками прямо к карте, схватил со стола указку и, бодро уперев ее в Канаду, тут же начал докладывать:

— Гренландия — это очень большой участок суши. Такой большой участок суши встречается очень редко. Там, в Гренландии, очень холодно, еще там живут медведи, жирафы, козы… эти… степные и моржи…

— Ты ссто? — прервал его учитель. — Осслеп, ссто ли? Это разве Гренландия?

Альтафи поплыл указкой по бескрайним просторам Атлантики, засопел и вдруг… нашел Гренландию.

— Во! — сказал он. — Я ж говорю!

— Рассказы́ тогда о полезных ископаемых Гренландии, — протянул географ рассеянно, поигрывая рукой в левом кармане.

Ну, для Альтафи это — раз плюнуть.

— В Гренландии копают очень много ископаемых. Эти ископаемые очень полезные и очень богатые. Поэтому Гренландия имеет очень большое значение. Ископаемые там копают и под землей, и также прямо наверху…

Географ сомлел, но не поддался; зевнув, он таки осилил набегающий сон и сказал:

— Ты, Халимов, по суссеству давай. Поконкретнее!

Альтафи, чтоб — не дай бог — не потерять чудом отысканную Гренландию, очень старательно упирался в нее указкой и поэтому согласился подойти к вопросу конкретно.

— В Гренландии из полезных ископаемых копают следующие ископаемые: железо, уголь, сталь, чугун, медь, серебро, золото, латунь, торф, жесть…

— Ессе, — сказал географ и схватился за щеку. Кажется, у него болел зуб.

— Еще… еще… золото, латунь, торф, жесть… Еще… Еще в Гренландии выращивают душистый табачок…

Только он это проговорил, как рука географа вместе с захватанным кисетом мигом выдернулась из кармана. Мы захохотали. Географ, понятно, опешил, но потом бросил кисет обратно в карман и наклонился к журналу. Лицо у него было сумрачное.

— Садись, Халимов, — сказал он плаксивым голосом. — Шуточки у тебя какие-то неинтересные. На́ тебе за это душистую двоечку…

Новость о пропавшем Гизатуллине после урока географии малость потускнела. О нем почти забыли. Весь класс потешался теперь над ловким Альтафи: вот, шельмец, умудрился вырастить душистый табачок в самой Гренландии!