Мы — дети сорок первого года

СПАТЬ ОХОТА

От деревни нашей до училища — в аккурат двенадцать кэмэ. Но под выходной ночевать в общежитии тоже не хочется. Под выходной там холодно, пускай там под выходной тараканы ночуют. Нам это не подходит. А вот когда домой уходишь ночевать, тогда и неделя-то будто короче: перетерпишь в общежитии пять ночей, и все, и кончилась она, учебная неделя. Хорошо! Только вот двенадцать кэмэ… В понедельник утречком проснешься — и жить неохота, пропади оно все пропадом! Кто-то, говорят, придумал: «Понедельник — день тяжелый». Знаем, почему он такое сказал. Ему небось тоже надо было с утра куда-нибудь за двенадцать кэмэ топать. Тут и не такое еще скажешь…

На улице темень — ни зги не видать. Буран метет; шибко он старательный, буран, метет и метет. Вот окошко, там Ради́ф живет. В окошке темно. Радиф, как семь классов закончил, так пошел сразу в прицепщики, теперь вот дрыхнет без задних ног. Стылая долгая ночь ему нипочем. Стылой долгой ночью спать ему очень даже сладко. У них в избе вообще спать сладко. Пол в избе чистый, просторный. На полу шуб навалено, тулупов тоже. Поверху братишек Радифовых навалено — много. И не разберешь, поди, кто куда заплелся. Как они по утрам расплетаются? У одного одна нога другому прямо к носу приставилась. Когда другой дышит, первому щекотно, и он иногда этой ногой подрыгивает — бьет другого по носу. А другому от этого снятся страшные сны, и он еще сильнее дышит и даже покрикивает. Но спит. Самый маленький спит слаще всех — на четвереньках. Как удобно ему, так и спит. Ничего не боится. Эх, хорошо у них ночью! Дураки были, кто не пошел тоже в прицепщики. Что, лучше ночью-то в училище шагать?

Деревня все ж осталась позади. Дальше — темный лес. Лес стоит, мы идем. В лесу бурана нету, присмирел там, окаянный, утих. Можно теперь и шапки развязать, пускай наушники свободно болтаются: дышать легче. Тихо в лесу. Вот сено на полянке в стожках. Под стожком, наверно, спать очень здорово. Там наверняка кто-нибудь живет, зверушка какая-нибудь, а? Спят, наверно, там всей семьей: зверушка-папа, зверушка-мама, зверушки-дети. Зверушка-бабка, если жива еще. А сено земляникой пахнет, вкусно — эх, туда бы! И почему теперь чудес не бывает? Было бы так: выходит вдруг тебе навстречу один человек. Он тебя, конечно, сразу узнаёт. И говорит:

«Слышь-ка, браток, а ведь сегодня учеба-то после обеда…»

И — айда с песнями под стожок поближе, в пахучее сено, в душистое тепло! Спать охота! Долго спать, сны видеть разные. Не идет чего-то тот знакомый человек. Нету его… И стога уже позади остались.

Светает. Вот и лес кончился. В поле холоднее, буран опять смелым стал. Метет. Хотя училища еще не видно — утро серое, туман; шагать осталось недолго. Училище в деревянном доме в один всего этаж, длинное. У леса не уместилось, выползло в снежное море, в широкое поле…

В классе — теплынь! Печкой пахнет; запах синий, дремотный, голова от него тяжелеет. В теле слабость какая-то, жмет узкая парта, тычет в кости деревом, но все равно сидеть просто так очень приятно… Глаза только смыкаются, что-то налетает на них, мягкое, и давит, ложится сверху на веки, и голова падает вниз, стук от этого.

Доносится издалека голос учительницы:

— Именительный: Бура́н.

Притяжательный: Буранны́н.

Направительный: Буранга́[7],— перечисляет голос. Слова рассыпаются на мелкие части, летают по воздуху. Под потолком каждый из осколков — кусочек сна. Осколки падают на голову, влетают отовсюду, голова никнет: голове тяжело. Все осколки набились разом, в голове — целый сон. «Буран, бураннын, буранга… Буран, бураннын, буранга…» Пожилая тетка возле стола вроде как и не учительница вовсе. Это тот человек, который должен был выйти около стожков. Чтобы сказать… У, да это не человек вовсе, а просто фигура из тумана. Вот-вот расплывется… Э, да это и есть сам сон. Из него как раз вылетают сонные осколки, падают на глаза, наполняют голову…

— Буран, бураннын, буранга…

Буран, бураннын, буранга…

Когда туман у Стола расползется, всем можно будет положить головы на парты. И спать сколько надо. А надо — много. Долго надо… Нет, это не парты, парт здесь нету, здесь сено пахучее. В стожке ходы проделаны, и там, подложив под головы мягкие лапки, спят два зайца. Одного звать «именительный», другого — «родительный». А на верхушке стога выкопана глубокая яма: в яме спит Радиф со всеми братишками. Самый маленький попал пальцем ноги старшему прямо в рот; Радиф иногда выплевывает этот палец, но вообще-то он ему не мешает; все дружно посапывают, дышат полной грудью. Под стожком играет патефон. Льется с пластинки веселая плясовая:

«Буран, бураннын, буранга!..»

На развеселый мотив отплясывает у стожка пожилая тетка. Ловко у нее получается: сама пляшет, сама сладко спит — глаза у нее крепко закрыты. О, знакомая тетка — ведь это учительница татарского языка! Точно, Рабига́-апа́[8]. Ух, как им всем хорошо: зайцам, и Радифу, и братишкам его, и тетке Рабиге! Ай, что-то заверещало, прямо лупануло по ушам! Да это звонок…

Урок татарского языка окончен.

На дом: просклонять слово «чилек»[9] в единственном и множественном числе, записать в тетрадку.

Рабига-апа поправляет на плечах потертую заячью шубку, берет со стола свою сумку. Татарский язык у нас в понедельник первым часом, поэтому у Рабиги на уроке всегда полно и опоздавших, и заснувших. Да она не ругается, лишь бы урок знали.

— Малокровные вы теперь, — говорит она нам, жалеючи. — Вот кончится война, поеди́те вволю сахара, овощей, фруктов там, ягод разных. А спите много — это от малокровия…

Нет, что ни говори, только спать — это здорово! Всегда!