Мы — дети сорок первого года

ТАК МОГ НАПИСАТЬ ОДИН ТОЛЬКО ФАДЕЕВ

Война, война кончилась…

Мы теперь живем в мирное время — в первом нашем послевоенном году. Уже продают хлеб по коммерческой цене, и мы сами не раз его покупали — вкусно! А учитель русского языка сшил себе нарядный китель из темно-зеленого сукна, красивый такой, длинный. Как он идет ему, этот китель, к его широким плечам и стройной не по годам фигуре! Ну точь-в-точь маршал! Голос у Халила Фатхиевича стал еще богаче на оттенки, гуще и бодрее. Альтафи с Зарифуллиным теперь по вечерам, перед тем как отойти ко сну, ведут достойный восхищения спор о романтизме и реализме Лермонтова. Заснувший Гизатуллин в такие моменты бредит великим гражданином Некрасовым. За поэму «Кому на Руси жить хорошо» Гизатуллин получил две пятерки: молодец, хорошо отвечал… Альтафи на переменах беседует с Халилом Фатхиевичем о сельском хозяйстве, о деревне и старается при этом говорить только на чистом русском языке. Учитель улыбается, поддакивает; на занятиях он спрашивает нас со всей строгостью, задает очень трудные вопросы…

Мы уже ходили в Ташлытау смотреть основное здание педучилища, куда, говорят, скоро нас переведут. Была весна. У красивого старинного дома с газетами в руках стояли бледные, очкастые, отчего-то похожие на худых лошадей и все, как один, длинноногие люди: они грелись на солнышке. Про них сказали, что это фашисты, взятые нашими в плен под Сталинградом… Они, не отрываясь, продолжали читать газеты и не поднимали головы, даже когда мы остановились и постояли немножко против них. Живых фашистов мы видели впервые, это произвело на нас очень сильное впечатление. Сердце стучало, словно готовое выпрыгнуть наружу, глотки пересохли; никто из нас, однако, не произнес ни слова. А они, фашисты, стояли тоже молча и, как будто ничего не случилось, читали газеты. Вот мы и встретили тех, кто четыре долгих года мучил нас голодом и холодом, кто убивал наших близких, наших отцов и братьев… Впрочем, в общежитии все разговоры велись на одну-единственную тему. О чем они сейчас думают, эти пленные фашисты? Раскаиваются ли в том, что с оружием в руках пришли на нашу землю? Может, некоторые из них и не виноваты? Ну, не совсем виноваты. Почему же они не смотрели на нас, почему прятали глаза?

…Завершающие занятия учебного года мы проводили в основном здании педучилища. Через две недели после памятной встречи с ташлытауской станции ушли в долгий путь на запад последние эшелоны с пленными; говорили, что их отвезут прямо домой, в Германию. Светлые, просторные комнаты, где жили обезвреженные фашисты, вновь превратились в учебные классы.

В тот период, помнится, мы изучали творчество Александра Фадеева. Учитель русского языка познакомил нас с Левинсоном, Баклановым, Метелицей; мы полюбили героев гражданской войны и сами не заметили, как накрепко, оказывается, сжились с трагической судьбой этого небольшого партизанского отряда; одно верно: мы им бредили, для нас в те дни существовали на свете только Левинсон и его смелые красные бойцы. Мы были потрясены разгромом героического отряда, и учителю уже не приходилось указывать нам: «Читайте то, читайте это!» — он лишь давал направление кипевшим в нас чувствам. Халил Фатхиевич чрезвычайно искусно управлял нашим многолюдным оркестром: не подавлял солистов, внимательно слушал общий тон и в то же время не забывал о верховной власти дирижера. Часто он все-таки не выдерживал и говорил:

— Погодите, ребятки, это место я прочту вам сам — не могу, великолепное описание, просто великолепное! Вот послушайте… Насколько богат, насколько гибок и прекрасен русский язык!

И он уводил нас в глухие таежные чащобы Дальнего Востока, открывал нашему взору неожиданные своей укромностью и новизной лесные поляны, лощинки, голос его порой подрагивал от прикосновения к чистому и захватывающему языку произведения и, низкий, сочный, вдруг вызванивал какую-то высокую, откровенно взволнованную ноту…

«Лес распахнулся перед ними совсем неожиданно — простором высокого голубого неба и ярко-рыжего поля, облитого солнцем и скошенного, стлавшегося на две стороны, куда хватал глаз. На этой стороне, у вербняка, сквозь который синела полноводная речица, — красуясь золотистыми шапками жирных стогов и скирд, виднелся ток. Там шла своя веселая, звучная хлопотливая жизнь. Как маленькие пестрые букашки, копошились люди, летали снопы, сухо и четко стучала машина, из курчавого облака блеской половы и пыли вырывались возбужденные голоса, сыпался мелкий бисер тонкого девичьего хохота».

Халил Фатхиевич умолкает, затем прочитывает абзац заново.

— Обратите внимание: только Фадеев мог так написать, — говорит он нам, и мы чувствуем это и тоже проникаемся его убежденностью.

Учитель держит в руках книгу, но мы прекрасно знаем: отрывок он читал наизусть. Просто ему не хочется выглядеть перед нами каким-то театральным чтецом, к тому же книга помогает Халилу Фатхиевичу несколько сдерживать нахлынувшие чувства и укрощать громоподобный порой голос. Мы помним, что он уже о многих произведениях восторженно восклицал: «Это мог написать только Пушкин!.. Только Толстому дано говорить таким могучим языком!» Прочитанный сейчас Халилом Фатхиевичем отрывок, конечно же, будет нам задан для заучивания, и на следующем уроке учитель станет спрашивать нас, протирая с задумчивым видом стекла очков. Хорошие ответы он выслушает с необыкновенным удовольствием, подтверждая время от времени: «Вот! Вот! Вот!» Если же попадется хотя бы неправильно поставленное ударение, Халил Фатхиевич сморщится, будто от кислой ягоды, поднимет руку и коротко скажет: «Ох, невкусно! Невкусно!» А пока он, восхищаясь, читает нам отрывки из Фадеева сам…

«За рекой, подпирая небо, врастая отрогами в желтокудрые забоки, синели хребты, и через их острые гребни лилась в долину прозрачная пена бело-розовых облаков, соленых от моря, пузырчатых и кипучих, как парное молоко».

— «Как парное молоко» — видите? Ве-ли-колепно! Только Фадеев может такое написать…

…Если взглянуть из окошка далеко и чуть вниз, там, до самого горизонта, лежат, раскинувшись, ташлытауские луга, и по ним тянутся узкой, постепенно пропадающей полоской двойные рельсы: железная дорога. Очень далеко, где, кажется, никаких рельсов и нету уже, видна черная, толстая точка, выбрасывающая постоянно малюсенькие белые свертки дыма; точка медленно растет — со стороны Казани к станции идет пассажирский поезд. Пришла весна, и земля, словно устыдясь своей чуть ли не нищенской наготы, прикрывается тонким зеленым покрывалом, согревая застывшие души, вселяя надежду о близких уже днях, когда не надо будет думать о каждом куске хлеба… Постой, а кому, интересно, было труднее? Левинсону или нам?.. У Левинсона были великие идеалы. Но отряд его разбит, разгромлен… Левинсон боролся за то, чтобы вот на эту, покрытую зелеными всходами землю пришла высшая справедливость. В жестокой борьбе он потерял своих самых верных товарищей! Какой трагической смертью погиб любимец всего нашего класса Метелица, отважный разведчик, замечательный боец и человек… А мы болеем лишь за свои пустые желудки. Не стыдно ли?!

Учитель вдруг резко умолк, будто споткнувшись. Это бывает с ним, но очень редко, очень. Кажется тогда — струна лопнула, тонкая струна хорошо настроенного инструмента; такое поразительное ощущение! Однако через секунду он выпрямляется, вскидывает голову и, поблескивая стеклами очков, продолжает читать.

«…Левинсон обвел молчаливым влажным еще взглядом это просторное небо и землю, сулившую хлеб и отдых, этих далеких людей на току, которых он должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были те восемнадцать, что молча ехали следом, — и перестал плакать; нужно было жить и исполнять свои обязанности».

Учитель со стуком захлопнул книгу и отошел к окну. В полной, густой тишине он стоял к нам боком и смотрел куда-то вдаль… Что случилось? Мы тоже замерли на несколько минут. Учитель, наконец, шевельнулся, достал из кармана сложенный вчетверо носовой платок и, продолжая стоять к нам боком, вытер глаза. Потом повернулся к нам, потрогал смущенно свои круглые очки и сказал:

— Старею, видно, ребятки, — вот, душа-то какая нежная стала, м-да… — После чего, не дожидаясь звонка, вышел из класса.

…«Разгром» мы читали с упоением, с нерушимой верой в Левинсона и его дело. Целую неделю мы сходили с ума от этой книги, и там, где переставал плакать Левинсон, наши сердца еще долго истекали горючими искренними слезами. Души были переполнены, и Халил Фатхиевич вскоре задал нам на эту тему домашнее сочинение.