Мы — дети сорок первого года

ДО-РЕ-МИ-ФА-СОЛЬ-ЛЯ-ЛЯ…

Так поет худая тетенька, наша учительница по пению. Она бьет посинелыми пальцами по клавишам пианино, и особенно часто по белым. Может, они ей больше нравятся? В классе ужасно холодно, так что легко, наверно, отморозить нос. На дворе и сегодня буран. Ух, злобный! Ноги в лаптях сильно стынут, и есть еще здорово охота — хоть бы корочку пососать… Все очень ждут двух часов. Скорей бы! В два часа в столовке будут давать по тарелке супа из мерзлой капусты; в нем иногда плавают блестки жира. Завстоловой говорит, на каждого ученика положено пять граммов подсолнечного масла. М-м-м… Так и маячат перед глазами эти блестки в жидком супе! И сам супец из мерзлой капусты… вкусный. А учительница все жмет одеревенелыми, скрипучими от холода ботинками на педальки фортепьяно, давит на них для пущей громкости, распевает:

— До-си-ля-соль-фа-ми-ре-до-о…

— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-о…

Мальчишки и девчонки послушно ей вторят. Вторят, немного удивляясь, потому что им не совсем понятно, какое такое отношение к бурану, холоду и супу из мерзлой капусты имеют вдруг все эти «до», и «ре», и «ми»; но они поют — девчонки в грубых, суконных чулках, мальчишки в грязных истоптанных лаптях, всего-то пару месяцев как оторванные от привычных им дел: от огородов с картошкой и работы в лесном питомнике, от заготовки дров и утомительного труда на колхозном току. Они поют:

— До-ре-ми-и!.. До-о… Ре-э…

— До-о-о!! — пищит кто-то изо всех сил, забираясь куда-то в такую октаву, какой и на фортепьяно нет.

В этом году в педучилище приняли очень много подростков. Правда, кое-кто из них, кажется, позарился на дармовую хлебную карточку — третий год войны каждого научил смотреть на вещи просто и трезво. Поэтому никому не смешно глядеть на эту худую тетеньку-латышку, которая сидит у пианино со впалыми щеками и поет, раскрывая бледные бескровные губы: «До-ре-ми-фа-соль…»

Тетенька-учительница — жена коммуниста-латыша; от мужа ее, говорят, третий год нету писем. В сорок первом она была эвакуирована сюда, на татарскую землю, и в тонком черном пальто, в черных тонких ботинках встречает третью свою горькую зиму…

А школьной программе ни до чегошеньки нет дела.

Сегодня урок пения сдвоенный: значит, два урока подряд, не переставая — до-ре-ми… ля-ля-ля!.. Маятно.

…На переменке ребята играли в «жучка». Гизатуллин водил и никак, бедняга, не мог угадать, кто да кто его по руке лупцует, наконец, ударили так, что Гизатуллин носом клюнул. Теперь уж он точно угадал: Альтафи! Девчонки стояли, прислонив спины к чуть теплому боку большой небеленой печи. Потом звякнул хриповатый школьный звонок. Промерзшая до дрожи, до синевы латышка снова перебирала клавиши старенького пианино и говорила нам тусклым голосом:

— По программе мы с вами сегодня должны выучить русскую народную песню «Ах ты, зимушка-зима»…

Воет за окнами озлобленный, колючий буран. До столовки, до капустного навара, еще целый час. В холодном классе от холодных парт поднимаются несмелые, несытые голоса — разные: и «до», и «ре», и «ми» — сливаются в один общий, не слишком уверенный хор:

От этой песни, братцы, на душе еще холоднее. Эй, эй, ай да люли… Не-ет, елки зеленые, эту песню не нам петь. Ее, видать, все больше в прежние времена пели какие-нибудь краснорожие ямщики в тулупах да полушубках, наевшиеся жирного, горячего борща, летящие от одной почтовой станции до другой на резвых упряжках, щелкая кнутом и покрикивая: «Эй, эй!..» Или еще сытый, гладкий гусар с пылающей, обильной кровью в молодых жилах вскрикивал восторженно, мчась на тройке: «Ай да люли!..» Ну, эта школьная беспощадная программа! Нет, не хочется нам чего-то петь эту песню в холодном классе, на голодный желудок… Не идет. Поешь, а буран со двора вот-вот, кажется, ворвется прямо сюда, в холодный класс. Но петь надо. Велят.

В столовой тетка Поля, наверное, уже шурует длинным уполовником, размешивает в казане оттаявшие лоскутья капусты. С потолка, наверно, капли каплют… А и вкусная эта похлебка! Она, похлебка, даже красивая, если подумать: блестки сияют, как рыбьи глазки…

— Эта песня входит в программу начальных классов, — сообщает учительница, а сама украдкой снимает ноги с педалей и постукивает их друг об дружку, чтобы согреться. — Давайте повторим с вами еще раз.

— Ах ты, зимушка-зима…

Может, она и вправду снова и снова запевает эти слова не по собственной охоте, а только потому, что так указывает обязательная программа? Ей, наверно, легче от этого. Тогда меньше времени остается думать о своих застывших ногах, о сведенных от холода пальцах, о недоедании и пропавшем без вести муже. Наверно, распевая, видит она родную Латвию и сосновый бор, где густой запах свежей смолы, где идут они с мужем-латышом по осыпавшейся рыжей хвое, поют свою песню. Может, в мечтах она ступает по желтому, крупному, такому приятному песку Рижского взморья — босиком, радуясь мирному шороху набегающих волн. И может еще быть, что гул и посвист вьюги за окошком напоминают ей как раз этот самый шорох длинных валов с белыми от пены верхушками, шорох осеннего, но теплого пока моря. Да, может быть, все так… Буран бросает в окна мелкой и жесткой снежной крупой, злится. По школьной программе в конце урока полагается закрепление пройденного материала… Поэтому давайте повторим еще раз:

— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-о…

— До-си-ля-соль-фа-ми-ре-до-о…