На островах дракона

8

Со временем мы устраиваемся в нашем лагере у подножия холма Лохо Буайя с большим комфортом: смастерили стол, скамейки и даже буфет, привесили гамаки, приволокли камни для очага.

Самой острой проблемой по-прежнему остается вода. Ближайший источник — в километре, да и тот едва-едва цедит тоненькую струйку меж камней. На земле эта вода собирается в лужу диаметром в метр и глубиной сантиметров десять. Нужно осторожно брать воду с поверхности, стараясь не поднять ила, иначе он не уляжется и за несколько часов. Так стаканчик за стаканчиком мы наполняем два ведра по двадцать литров каждое и несем их в лагерь, подвесив на концах толстой палки.

По воду ходим по очереди и, надо признать, без особого энтузиазма ждем приближения «своего дня». Зато дров вокруг лагеря полным-полно, но их тоже нужно собирать. В итоге один день из четырех у нас целиком уходит на прозаические домашние заботы. Чтобы помыть пару кастрюль или (крайне редко!) постирать рубашку, приходится, естественно, идти к ручью. То же самое и для того, чтобы принять душ. Поэтому ничего удивительного, что мы не злоупотребляем омовениями: по возвращении с источника мы неизменно оказываемся мокрыми от пота, как и прежде.

Можно представить теперь, с какой радостью встречаем мы Манаха, ушедшего со старостой Ринджы и вернувшегося в сопровождении молодого парня, которого он представляет как своего подручного и добавляет, что тот жаждет, разумеется за соответствующую плату, обслуживать нас. Похоже, что он умеет делать все, так как воспитывался у миссионеров Флореса, окрестивших его звучным именем Паулус. Парню лет двадцать, лицо у него, как у всех горцев Флореса, ярко выраженного папуасского типа, сам он среднего роста и атлетического сложения. Первое впечатление самое благоприятное, и мы безудержно благодарим Манаха за проявленную инициативу.

Однако очень скоро нам приходится сбавить пыл. Как все воспитанные миссионерами молодые азиаты или африканцы, которых мне доводилось встречать, он тоже представляет собой смесь женственности, медлительности и других различных комплексов.

В лагере он проводит большую часть времени за чтением карманной библии, которую держит в своей коробке вместе с остальными сокровищами. Сморщив от усилий лоб и водя пальцем по строчкам, он часами бубнит по слогам текст, причем достаточно громко, чтобы показать нам, что он «интеллигент» и не опустится до презренных работ, которые надлежит выполнять женщинам! То, что мы выполняем эти работы, отнюдь не разубеждает его, напротив, он явно считает нас обездоленными белыми, которым самим приходится таскать и готовить себе все!

Не стоит говорить, с какой радостью через две недели смотрели мы, как Манах усаживается со своим протеже в случайно завернувшую рыбачью лодку. Мы остаемся одни, так в общем-то спокойнее. Тем более что наше одиночество частенько нарушают рыбаки, которые привозят нам в обмен на леску и крючки рыбу, кокосовые орехи и красный пальмовый сахар в виде маленьких палочек, завернутых в листья. Мы обожаем эту разновидность нуги и объедаемся ею, несмотря на понос, регулярно следующий за этим излишеством.

Нас навещают жители соседних островов с женами и детьми. Они являются за лечением, как правило привозя нам маленькие подарки: рис или привязанных к носу лодки цыплят. Но нам вполне хватает дичи и рыбы, так что мы приберегаем этих цыплят на «черный день». Они свободно бродят по лагерю и удаляются только на поиски насекомых, а с наступлением темноты собираются на деревьях вокруг палаток. Один здоровый петух даже выбрал себе ночным насестом ветку, нависшую как раз над нашим походным столом, и нередко за ужином к нам в тарелку попадают «осадки» специфического происхождения.

К концу первых недель у нас уже настоящий птичник из двадцати кур и петухов. Теперь первое, чем я занимаюсь после пробуждения, это раздача с помощью «цып-цып-цып» всей этой квохчущей массе ежедневной порции риса и маиса.

Гнезда эти куры устраивают где попало в зарослях кустарника, и целый день слышно, как они кудахчут, возвещая о яйцах, но найти их среди колючек и шипов в густой траве случается нечасто. Вполне возможно, что большую часть гнезд разоряют вараны и крысы.

Крысы кишмя кишат в Лохо Буайя и ставят передо мной проблему научного порядка. В 1941 году один голландский ученый впервые описал гигантскую крысу, пойманную как раз в Лохо Буайя; по форме зубов, похожих на клеверный лист, она напоминает вид, водившийся в этих же местах и вымерший миллионы лет назад. Это живое ископаемое представлено в настоящее время лишь двумя экземплярами, принадлежащими голландскому музею. Естественно, мне очень хочется поймать хотя бы еще одну.

Уже трижды я замечал крыс величиной с кролика, которые, как мне казалось, питались красными плодами фигового дерева. Каждый вечер теперь я ставлю ловушки, а приманкой вешаю кусок печенья, огрызок мякоти кокосового ореха или корень маниоки. Однако утром в половине ловушек оказываются самые обычные крысы, а в остальных торчат клешни земляных крабов.

Эти крабы диаметром с блюдце — наш бич: они накидываются на все съедобное, а так как они одинаково хорошо себя чувствуют в воде, на суше и на деревьях, то уберечь от них провизию страшно трудно. В Лохо Буайя они чуть не стали причиной судебной ошибки. Дело в том, что несколько дней подряд мы обнаруживаем систематическую пропажу мыла и полотенец, причем пропадают они из самых разных мест.

Поначалу мы, естественно, обвиняем друг друга в неряшливости и кричим, что вещь после употребления нужно класть на место. Затем подозрение падает на нашу домашнюю обезьяну — вертихвостку Титину. Обыск в ее любимом тайнике, устроенном в дупле дерева, не дает никаких результатов, если не считать кружки и авторучки Петера, считавшихся давным-давно потерянными.

И лишь спустя много времени совершенно случайно мы находим ключ к этой загадке. Однажды утром, когда я, как обычно, развожу огонь под нашей ежедневной порцией риса, я замечаю вдруг одного краба, которому почему-то взбрело рыть себе логовище посреди остатков вчерашнего костра. Склоняюсь и вижу, что оттуда торчит что-то белое, тяну за край и на свет появляется целехонькое махровое полотенце! Разрываю логово лопатой и достаю неначатый кусок душистого мыла. Тут уж мы принимаемся методически обследовать все ходы, которыми крабы избороздили лагерь, и обнаруживаем постепенно все пропавшие тряпки, полотенца и куски мыла.

Спрашивается, зачем этим ракообразным понадобилось красть совершенно несъедобные предметы? В похвальных целях гигиены? Маловероятно, хотя картина краба, шествующего принимать свой утренний душ с полотенцем и мылом в клешне, сама по себе достаточно живописна.

Как видите, мы живем в окружении целого зоосада, ибо помимо диких животных — коренных жителей Лохо Буайя — у нас есть еще собственный зверинец. В нем кроме пойманной в день приезда змеи и Титины живет пара ручных циветт и пара белых с желтым гребешком какаду.

Один из попугаев с оригинальным прозвищем Коко, хотя ему следовало зваться Кокоткой, ввиду того что это самка, был куплен у бродячего торговца с Явы за умопомрачительную, по общему мнению, цену — двенадцать франков. Все наше «беспокойное хозяйство», кроме попугая, распихано по клеткам; по прибытии в Лохо Буайя мы представляем Коко полную свободу, и все свои дни он проводит на нижних ветвях дерева, что нависают над нашим столом.

Каждый раз, когда над лагерем, отчаянно вереща, пролетает стая диких какаду, Коко кисло кричит и трепыхается на своем шестке. Он не может последовать за своими собратьями, поскольку у него подрезаны крылья, и тогда те сами рассаживаются рядом с ним у нас над головой. Всякий раз я говорю себе, что нужно подстрелить одного-двух попугаев для коллекции птиц острова, которую я как раз собираю. И каждый раз я отказываюсь от этой мысли: до того мне жалко убивать попугая — самую умную и привязчивую из всех птиц. Но однажды вечером я все же преодолеваю в себе это чувство, беру карабин «лонграйфль-22» и стреляю в попугая, усевшегося на верхушке высокого дерева. Он штопором падает вниз, а когда я подхожу подобрать его, храбро защищается, щелкая острым клювом. Когда я наконец беру его в руки, оказывается, что он слегка лишь подранен в крыло. Он быстро поправляется и, оказавшись самцом, составляет теперь компанию нашей Коко. Оба они последуют за нами во всех странствиях вплоть до Калимантана, когда мы покинем Малые Зондские острова.

Две наши циветты — зверьки величиной с кошку, с пятнистой мордочкой, остренькой головкой, подрагивающими ушками и прелестными золотистыми глазами. Когда в прошлом веке знаменитый натуралист Жофруа Сент-Илер получил впервые одного из этих маленьких хищников, его поразил длинный хвост в форме штопора, и он назвал этот вид парадоксурами — парадоксальными хвостами. И так как, помимо всего, он с трудом обнаружил пол у попавшего к нему экземпляра, он присовокупил к названию прилагательное «гермафродитный»: отныне зверек был наречен латинским именем «парадоксурус гермафродитус».

С тех пор ни разу не было найдено парадоксуры с закрученным хвостом; у всех циветт хвост является продолжением хребта так же, как у кошки. Из этого следует, что описанный Жофруа Сент-Илером тип, который должен был стать образцом для всех зоологов, оказался по иронии судьбы отклонением от нормы. И коль скоро слепо следовать букве таксономии, все остальные животные этого вида должны рассматриваться как анормальные, поскольку не соответствуют типу.

Циветты во множестве водятся во всех индомалайских районах. Они поселяются даже в больших городах, и ночное топанье их лапок по железным кровлям — один из самых характерных шумов тропической Азии. Питаются циветты как плодами, так и насекомыми, ящерицами, мелкими млекопитающими и птицами. Яванцы приписывают «музангам» грабеж курятников, но эти зверьки крайне редко отваживаются нападать на взрослую домашнюю птицу. Обычно они довольствуются яйцами.

Парадоксуры прекрасно приручаются, и малайцы за время своих многовековых мореплаваний завезли их на все островки этого района. Пойманные малышами, они очень ласковы и игривы, как котята. Среди циветт встречаются совершенные альбиносы с белой шкуркой, высоко ценимой любителями.

Первая наша циветта была просто-напросто куплена на птичьем рынке в Джакарте. Там можно найти любых индонезийских животных — от питона до орангутанга, включая обезьян всех видов, мангуст, попугаев и бесконечное разнообразие птиц со всех островов. Вся эта живность содержится в весьма плачевном состоянии: распихана по темным тесным клеткам и все, как один, получают лишь рис и маниоку вне зависимости от того, чем они питаются в естественных условиях.

Там можно часами стоять и торговаться, и цены в конечном итоге спускаются до трети первоначальной суммы. Так, все наши яванские друзья рвали на себе волосы, узнав, что я заплатил за детеныша циветты фантастическую по их представлениям сумму в пять франков.

А на Флоресе к ней добавился в компанию еще один зверек. На этом острове находится одно из самых удивительных чудес природы — гора Кели-Муту, три кратера — озера, которые заполнены водой разных цветов: голубой, белой и красной. Своей поразительной окраской озера обязаны присутствию в каждом различных минеральных солей.

Мы не могли пропустить подобное зрелище и в сопровождении нескольких жителей близлежащей деревни предприняли восхождение на вулкан. К вершине мы добрались лишь поздно вечером, так что пришлось на ночь разбивать лагерь на месте. Но с рассветом мы уже стояли среди трех кратеров и любовались восходом солнца, лучи которого окрашивали воду озер в необыкновенные цвета. До того мы считали, что рассказы были явным преувеличением и нам предстанут три озерца, наполненные бледно-голубоватой, коричневой и беловатой водой. Однако нам не пришлось строить из себя пресыщенных диковинками туристов: трудно было удержать возглас восхищения. На дне каждого кратера с абсолютно ровными вертикальными стенами покоилось круглое озеро метров шестидесяти в диаметре: одно — бирюзовое, другое — белоснежное и третье — кроваво-красное.

Засняв на кино- и фотопленку это удивительнейшее явление природы, мы начали долгий спуск, быстро превратившийся под проливным дождем, какие бывают лишь на экваторе, в подобие соревнования по тобоггану. Перед нами неслось стадо диких лошадок, потомков животных, оставленных здесь в XV веке португальскими мореплавателями. Внезапно сбоку появилось стадо великолепных черных буйволов голов в двадцать. Они мчались прямо на нас, вернее, на приотставшего Жоржа. С безопасного расстояния мы всласть повеселились, глядя, как он улепетывает от них со своим громоздким киноаппаратом, провожаемый недобрым взглядом этих громадных животных.

Когда наконец мы выбрались к подножию вулкана, вымокшие и облепленные грязью, нас ожидал сюрприз. Селяне устроили в нашу честь прием. Староста, одетый в длинную черную мантию, расшитую крестами — дар какого-нибудь миссионера, и мягкую черную шляпу, повел нас в свою хижину, где был накрыт огромный стол, уставленный яствами. После пиршества и многочисленных речей староста, узнав, что я интересуюсь животными, подарил мне двух молоденьких циветт, живших у него на привязи. Одна была тихой и ласковой, зато вторая — злюка, которая так и норовила укусить, едва к ней прикасались. Ночью, когда мы оставили их на столе в деревенской школе, одной удалось убежать, и, как нарочно, ею оказалась тихая и ласковая. Так мы стали обладателями второй; характер ее со временем немного улучшился, но она так и не стала совсем ручной.

В Лохо Буайя они избрали себе жилищем развилку дерева, под которым мы поставили стол, и показываются теперь лишь к обеду, чтобы выклянчить банан, кусок кокосового ореха или мяса. Лишь та, что была куплена на Яве, привыкла к нам и часто теперь спит у ножки моей походной кровати.

При отъезде с Ринджы, поскольку нам предстоят еще два года путешествий, мы оставим наших циветт на острове. Я уверен, что им здесь понравилось и они обзаведутся потомством. Кстати, недавно один датский натуралист, побывавший в том районе, объявил мне как о большом научном открытии, что он обнаружил парадоксурус гермафродитус на Риндже, где, по его мнению, они никогда не водились. Можете представить, как я ликовал.