На островах дракона

15

Ночь непроглядно темна, а с вечера вокруг стоянки, надоедливо ревя, бродят буйволы. Мне снится, что я лежу под деревом вроде того, что раскинулось над нами, только вместо орхидей оно усеяно окровавленными буйволовыми головами, и те пристально смотрят на меня, причем без малейшего проблеска ненависти во взоре, а с привычным равнодушием коров, провожающих глазами поезд.

И все же эти пристальные взгляды становятся невыносимыми, я пробую бежать, но, куда бы ни кинулся, головы поворачиваются, и вновь на меня глядят закатившиеся белки из-под бахромы длинных черных ресниц. Что бы я ни делал, меня словно завораживают эти отрубленные морды с синим языком, вываленным меж покрытых кровавой пеной губ…

Кто-то встряхивает меня за плечо, узнаю голос Петера:

— Зажги свет, похоже, бродит варан…

В полудреме еще я нащупываю фонарь и направляю его в сторону, откуда несется скрежет волочащегося по земле мешка — тот самый, что встревожил Петера. Тут же Расси, проснувшийся чуточку раньше и глядящий поверх моего плеча, испускает вопль:

— Ора! Ора! (Дракон! Дракон!)[19]

И правда, среди сваленных тяжелым сном людей бродит драконий дедушка, привлеченный запахом развешанного на низких ветвях мяса.

Поднимается неописуемая паника. Грубо вырванные из сна люди кидаются во все стороны, крича и размахивая руками, не в силах понять, что происходит. Едва началась толкотня, у меня из рук выбивают фонарь, и он гаснет, погрузив нас в кромешную тьму.

Наконец все понемногу успокаивается, мне удается найти фонарь, и я обвожу лучом бивак. Никого нет: виновник переполоха — Дедушка — исчез, очевидно напуганный нашими криками и гамом.

Но люди уже окончательно проснулись, разводят огонь и начинают шумно переживать происшествие. Для нас этот драконий визит около двух часов ночи полностью опровергает предположение других исследователей о том, что ящер никогда не выходит по ночам. Уже опыт с палочками перед логовом на Риндже доказал, что варану часто случается отсутствовать от захода до восхода солнца. Но это нельзя было с уверенностью утверждать, ибо вполне возможно, дракон, за которым велось наблюдение, был в это время в другом логове.

И тем не менее свежие следы вокруг приманки свидетельствовали, что варан охотно питается ночью. Но сегодняшнее трагикомическое появление Дедушки полностью подтверждает факт, в котором мы уже практически убедились: комодский дракон ходит и днем и ночью, вполне способен ориентироваться в темноте, ощупывая своим чувствительным языком знакомые предметы на тропе.

На следующий вечер в 9.30, хотя темнота наступила в 6.15, является другой дракон, тоже солидных размеров. Мы подходим к нему так близко, что можем дотронуться руками до ослепленного ярким светом фонаря ящера, к страшному волнению старого Солтана, в отчаянии схватившегося обеими руками за голову при виде подобной неосторожности.

И он был прав: когда на следующее утро тот же дракон приходит с повторным визитом, а мы с Петером небрежно идем к нему, он вместо того, чтобы отступать, как поступает обычно большинство его собратьев, настежь распахивает свою усеянную страшными зубами пасть и раздувает, сипло зашипев, шею, что мгновенно охлаждает наш пыл.

С этого времени с утра до вечера драконы, большие п маленькие, кружат, как собаки, вокруг бивака, стараясь улучить момент, чтобы стянуть кусок мяса или куснуть одну из выложенных на солнце шкур. Мы кидаем им кости, объедки, а они алчно набрасываются на них, хватая иногда вдвоем одну кость или хвост.

Пес нашего Расси, сильный зверь, который вскоре после нашего прибытия в Поренг загрыз в одиночку взрослого оленя, держит драконов лаем на почтительном расстоянии. Более того, иногда он кидается на маленьких ящеров до метра двадцати длиной, но, к великому нашему удивлению, они ловко ускользают от него. Кстати сказать, несмотря на свою неуклюжую внешность, взрослые драконы не менее проворны и бегают с той же быстротой, что и мы. Однако они уступают молодым в ловкости и не могут, как они, быстро вскарабкаться на дерево.

Проснувшись часов в пять утра, мы всегда видим нескольких ящеров вокруг дерева. И каждый раз улыбаемся, вспоминая безоговорочное суждение некоего голландского натуралиста, повторявшего на этот счет чужие домыслы: «Комодский варан никогда не выходит из логова раньше 10 часов утра…» Вполне возможно, что сам натуралист не выходил раньше 10 часов утра, иначе он не мог не заметить с первыми отблесками зари драконов, двигающихся по саванне своим заводным шагом.

Неоднократно видя, как они во множестве крутятся возле нас, мы задавались вопросом, сколько же драконов осталось на сегодняшний день. На Риндже, я думаю, их не меньше четырехсот. На Комодо, безусловно, столько же, если не больше. На Флоресе их, очевидно, пятьсот — шестьсот и около сотни на Падаре, крохотном островке, вклинившемся между Ринджей и Комодо. Итого получается что-то около полутора тысяч варанов на всех островах, а значит, и во всем мире, поскольку эти удивительные ящеры обитают лишь в одном месте земного шара. Почему? Еще одна трудноразрешимая загадка. Вполне возможно, что 200 миллионов лет назад подобные драконы населяли весь этот край: их ископаемые останки находили даже в Австралии.

Однако на остальных островах изменились условия среды, что повлекло за собой исчезновение ящеров-гигантов. Чем могли питаться эти рептилии в те времена, когда не существовало ни оленей, ни кабанов, ни других больших зверей? Крупные ископаемые крысы Флореса и более мелкие, сохранившиеся до сих пор на Риндже, конечно, фигурировали тогда в драконьем меню, но кроме этого? Очевидно, вараны питались и другими, исчезнувшими сейчас наземными животными, и, возможно, даже рыбами и морскими ракообразными.

Да и в наши дни добывать себе пропитание драконам нелегко, особенно молодняку. На Флоресе и Риндже они могут ловить водящихся там в изобилии крыс, обезьян, а вот на Комодо, где этих существ нет, им приходится довольствоваться птичьими яйцами и птенцами пернатых, что вьют себе гнезда невысоко от земли или прямо на земле, таких, например, как сорные куры, — их курганы-инкубаторы систематически разоряют вараны.

Драконы на Комодо, особенно маленькие, страдают от постоянного недоедания, и посему их число никак не увеличивается. Главное сейчас — взять их под самую строгую охрану, что довольно трудно осуществить на этих заброшенных и труднодоступных островах. К великому счастью, как мы знаем, шкура комодского варана не имеет никакой товарной ценности, что лучше всяких охранных грамот позволило им дожить до наших дней. Тем не менее этих доисторических существ поджидают другие опасности, и в первую очередь китайская медицина, повинная, как мы уже рассказывали[20], почти в полном исчезновении азиатского носорога.

Эскулапы Небесной Империи употребляли с незапамятных времен вараний жир для приготовления мази, якобы помогающей при ожогах и прочих ранениях кожи, для тех же целей они хотели использовать комодского варана. Так, в 1927 году сотня драконов по меньшей мере была принесена в жертву на алтарь дальневосточной фармакопеи. Но тогдашних голландских властей очень встревожило это избиение, и они усилили меры по охране.

В наши дни браконьерством занимаются лишь бессовестные торговцы живностью, прекрасно знающие, что за комодского варана можно получить больше десяти тысяч франков в любом зоопарке. Но если поймать дракона довольно легко, не так-то просто затем выехать незамеченным из Индонезии с подобным крупногабаритным пассажиром, поэтому контрабанда ящеров невелика, тем более что поездка на эти острова отнимает много времени и сопряжена с большим риском.

Несколько выставленных сейчас в зоопарках драконов в основном были подарены индонезийским правительством или же приобретены официальным путем. Пара ящеров живет в нью-йоркском зоопарке; они провели там уже пятнадцать лет, полностью приручены, узнают своего служителя, дают себя ласкать и мыть. В антверпенском зоопарке, приобретшем четыре дракона, трое умерли вскоре после приезда.

Вообще, как это ни странно звучит, но комодский дракон весьма деликатное создание и с трудом переносит дорогу. Оторванный от своего солнечного острова, каменистых саванн и пальм лонтаров, этот вечно алчущий монстр умирает с голоду, а если и соглашается принимать пищу, то вскоре все равно угасает, нисколько не заботясь, в какую сумму он обошелся владельцам.

Но зато акклиматизированный, он может жить очень долго. Так, в берлинском зоопарке варан прожил тридцать лет, прежде чем погиб под бомбежкой во время эвакуации во Франкфурт. В зоопарке Сурабайи (Ява) пара комодских варанов даже произвела на свет потомство, причем при весьма оригинальных обстоятельствах. Ящеры прожили долгие годы вместе в этом заведении и ни разу не давали отпрысков. Когда началось наступление японцев, директор зоопарка решил пристрелить их, иначе во время боя они могли сбежать и сделаться виновниками несчастных случаев. Каково же было его удивление, когда через шесть недель он обнаружил в загоне, где обитала драконья чета, двадцать пять маленьких варанчи-ков. Вполне вероятно, что ящеры неоднократно откладывали яйца, но каждый раз пожирали свое потомство, и лишь благодаря ликвидации любящих родителей дракончики смогли явиться на свет.

Комодский варан откладывает примерно двадцать пять белых яиц эллиптической формы размером с гусиные (92–100 мм в длину и 50–63 мм в ширину), покрытые мягкой, но прочной пергаментной скорлупой. Яйца он зарывает в песок или рыхлую землю, и детеныши сами вылупляются шесть — восемь недель спустя.

За время нашего пребывания на острове нам, к сожалению, не удалось увидеть, как размножается этот ящер. Старый Солтан объясняет это тем, что сейчас сухой сезон, а варан кладет яйца в сезон дождей. Солтан рассказывает, как присутствовал при появлении детеныша комодского варана:

— Утром иду я на охоту и вижу: самка буайя дарат ловит кого-то. Подхожу ближе, оказывается, это детеныши дракона выползают из дырки в земле. Шустрые такие и все в мать. Иду и руками машу на нее, чтобы напугать, прогоняю и смотрю: в дырке на глубине сантиметров тридцать — сорок лежит еще много-много целых яиц. Открываю пару-другую, а там, как ружейная собачка — свернувшись, лежат драконята по одному в каждом, сантиметров двадцать — двадцать пять в длину. Положил я их на землю, и они сами быстро-быстро стали удирать.

Хоть я взял себе за правило с крайней осторожностью подходить к «достоверным» рассказам очевидцев, часто искаженным устными преданиями или так тесно переплетенным с легендами, что зачастую трудно бывает отделить правду от прикрас, тем не менее я склонен верить рассказу старого Солтана; когда я спросил у него, как выглядели найденные им яйца, он дал мне описание, в точности совпадающее с моими научными данными.

Завидуя успеху своего старшего товарища, Саид, который тоже не заснул после нежданного визита Дедушки, в свою очередь решает поведать о том, как дракон нападает на буйвола.

— Заметит дракон буйвола, — рассказывает он нам, — подкрадывается к нему по-хитрому, в траве, и сразу кусает за ляжку. Буйвол удирает во весь опор, но буайя дарат и не думает бежать за ним, потому что знает — нога обязательно загниет из-за яда, который получается у него во рту от застрявших между зубов кусочков мяса. Дня через два буйвол уже так плох, что почти не может двигаться. Дракон тогда кусает его за вторую ляжку, и вторая нога тоже гниет. Проходит еще несколько дней такой «ловли» — и бедный зверь так слабеет, что сдается живьем своему мучителю.

Заметив Саиду, что рассказ его — чистой воды выдумка в том, что он наделяет дракона хитростью, которой у него и в помине нет, я тем не менее нахожу, что в нем есть и правдоподобный момент — это касается гангрены, образующейся после укуса ящера. Общеизвестно, что инфекция, занесенная в результате укуса или удара лапы плотоядного животного, гораздо страшнее самой раны. Случалось, что охотники, даже слегка оцарапанные пантерой или львом, без соответствующего лечения умирали спустя несколько дней. И все потому, что кусочки гнилого мяса, застрявшие под когтями животного, превращаются в подлинные рассадники вируса гангрены или столбняка. У рептилий тот же эффект дает укус питона или удава, то есть неядовитых змей. Ничего удивительного поэтому, что комодский варан, плотоядное существо в полном смысле этого слова, наносит раны, превращающиеся затем в очаг опасной инфекции. Не мудрено, что укушенные ящером животные погибают, заканчивают свои дни в пасти дракона, причем не обязательно того, который нанес рану.

Так мы продолжаем беседовать о драконах и буйволах, как совсем рядом несколько раз раздается хриплый рев оленя.

— Попробовать выйти на него с лампой? — спрашиваю я.

— Ничего не выйдет, туан, это не олень, а сетан — черт, прикинувшийся оленем, чтобы обмануть тебя, как давеча утром.

Он намекает на утреннее происшествие. То, что случилось, останется у меня как одно из самых тяжких охотничьих воспоминаний в моей жизни.

С утра мы вышли на поиски буйволов. Но Саид показал мне большого оленя, четко вырисовывающегося на вершине холма метрах в трехстах от нас. Хоть я и противник стрельбы с большого расстояния, ибо она не позволяет сделать хорошего выстрела, я все же поддался соблазну и, положив карабин на выступ скалы, тщательно прицелился в голову животного, чтобы либо убить его, либо честно промазать, а не напрасно ранить.

— Что за блажь — бить с такой дистанции! — возмутился Петер.

Я вполне разделял его мнение и решил попытать счастье этим отчаянным выстрелом. Все, кроме старого Солтана, преисполненного слепой веры в меня, тоже были настроены скептически и смотрели на мои приготовления с откровенным удивлением. Тем не менее, чтобы не выглядеть окончательно смешным, я решил стрелять.

Бах! Первая пуля выбила струйку пыли метрах в трех впереди оленя на уровне его ног. Не в силах понять, что происходит, он повернул голову в противоположную сторону, явно обманутый эхом. Вторая пуля легла точно в то же место, и снова олень не шелохнулся.

Тут я замечаю, что карабин был поставлен на обычную стометровую дистанцию, и пуля поэтому брала так низко. Я переставляю прицел на триста метров и решаю попытаться в третий раз.

— Хватит, прекрати транжирить патроны! — восклицает Петер.

Но уже поздно. Грянул выстрел, и, к всеобщему удивлению, олень делает гигантский скачок и падает, как сорвавшаяся с нитки марионетка.

— Хи, туан! — восторженно кричит Саид и кидается впереди всех.

Подойдя к недвижному оленю, замечаем, что пуля попала в голову точно над глазом.

— Только не говори, что ты это сделал нарочно! — шутит Петер.

— Нет, конечно, я целил в плечо, но направление было правильное, — отвечаю я, оправдываясь за этот выстрел, разумеется, результат чистой случайности.

Пока Махаму поднимал оленю голову и показывал царственные рога, Саид аккуратно прирезал его своим парангом. Из горла брызнула струя крови, оросив грудь и вытоптанную траву.

— Смотри, туан, здесь еще есть! — вдруг закричал Солтан, тряся меня за плечо.

Вдали были видны еще два оленя, мирно пасшиеся на краю долины у бамбуковых зарослей.

— Стреляй отсюда, — подсказал Махаму.

— Ну нет уж, второй раз так не получится, — говорю я ему, собираясь подойти к ним поближе.

Но крик Саида остановил меня:

— Мертвый удирает!

И правда, Олень, которого я уложил пулей в голову и которому Саид вдобавок только что перерезал горло, поднялся и пошел, истекая кровью, прочь, не обращая на нас никакого внимания. Какое-то мгновенье мы стояли, пригвожденные к месту изумлением и ужасом, а убитый тем временем прошел несколько метров прерывистым нечетким шагом, каким ходят пьяные, усилием воли сохраняя равновесие.

Мы продолжали стоять так, затаив дыхание и ожидая, что он вот-вот рухнет, хотя он с каждой минутой набирался сил и шаг его становился все увереннее. Первым опомнился от всеобщего оцепенения Саид; он прыгнул вслед оленю с огромным камнем в руке и, с трудом взмахнув им, обрушил на животное такой удар, что оно рухнуло, хрустя переломанными ребрами. Подняв еще раз камень, Саид опять бросил его на оленя, чтобы окончательно прикончить его. Представьте себе наш ужас, когда он вновь попытался встать. И пять или шесть раз кряду в окружении онемевших от ужаса зрителей ослепленный яростью и измученный тяжелым усилием человек пытался добить истекающего кровью зверя, но тот каждый раз поднимался вновь, влекомый неведомым рефлексом, заставляющим змей часами ползти даже с отрубленной головой.

Сцена выглядела настолько ужасающе, что я тоже кинулся к оленю:

— Расступитесь, я прикончу его!

Все отошли, кроме Саида; оглушенный яростью, ослепленный потоками пота, он продолжал поднимать и опускать кусок песчаника на зверя, который тут же поднимался, как на пружинах, и проходил шатаясь несколько метров.

— Саид, отойди, я стреляю!

Я проорал ему это в ухо так громко, что у меня чуть не полопались вены на шее. Саид наконец отодвинулся, но в тот момент, когда я надавливал на спусковой крючок, олень фантастическим прыжком нырнул в бамбуковые заросли, к которым мы тем временем подошли вплотную.

— Окружите рощицу, он не сможет далеко уйти!

Пока люди оцепляли бамбуковую рощицу шагов пятидесяти в ширину посреди голой саванны с прекрасной видимостью, Саид, Петер и я бросились вслед животному, уверенные, что найдем его мертвым через несколько шагов. Но мы впустую проискали его битый час. Олень исчез как по волшебству, никаких следов, даже капли крови на земле или на растительности, хотя он буквально был залит ею.

Никто из островитян не видел, как он выходил из зарослей, да и мы сами должны были бы заметить это. Вновь углубляемся в заросли — Солтан, Расси и Тайе пришли к нам на подмогу, — шаг за шагом обшариваем их, заглядываем без успеха во все выбоины и пинаем ногой пучки травы.

— Не стоит дальше искать, туан, — говорит наконец Солтан, — ты стрелял не в оленя, а в черта, который прикинулся оленем, чтобы сыграть с нами шутку.

— Черт? Что за бредни! Если как следует поискать, то непременно найдем его и вы все убедитесь, что это действительно олень!

Они нехотя продолжали поиски, но я чувствовал, что они здорово напуганы и мечтали лишь, как бы поскорее убраться отсюда. Однако я упрямо искал, не желая бросать зверя в агонии, в ярости бросался в заросли, запутывался в колючках ползучих пальм и обливался потом, громко перебирая весь репертуар известных мне ругательств, кажется довольно богатый. Но в конце концов мне тоже пришлось примириться с действительностью: олень просто-напросто испарился, я мог бы искать его еще год с тем же успехом. Люди давно прекратили поиски, и, выбравшись из зарослей, я увидел, что они преспокойно сидят под пальмой. Конечно же, я пришел в неистовство:

— И вам не стыдно? Как кушать, так вы тут как тут, а как поискать у себя под носом убитого оленя, так никого нет!

Но я напрасно надрывался: в ответ на мои вопли повисла враждебная тишина. В самом деле, я был упрямым ослом, утверждая вопреки всякой истине, что нам привиделся не черт. Я понял их мысль, и это мгновенно отрезвило меня, как холодный душ:

— Пожалуй, стоит поесть, разожги-ка костер, Махаму!

Тотчас же поднялась веселая возня, как в школе на переменке. Они быстро собрали сухие пальмовые листья, разрезали мясо убитого поутру оленя, приготовили шампуры и расселись кружком в крохотной тени, отбрасываемой под полуденным солнцем вершиной лонтары. Это маленькое пятнышко прохлады все время передвигалось, как стрелка солнечных часов, заставляя нас следовать за собой.

Атмосфера была самая непринужденная, мы болтали, счастливые, несмотря на нехватку воды. Вытянувшись на спине и разглядывая серебряные на фоне небесной голубизны пальмовые листья, я слушал старого Солтана, который стал еще говорливее обычного, будто желая стереть само воспоминание о встрече с оленем-чертом. И я начинал спрашивать себя, не бред ли все это. Если бы спутники, и в особенности Петер, не были сами свидетелями, я бы в конце концов решил, что брежу, настолько невероятной была история.

Пускай пуля не задела мозг, а лишь оглушила его. Но Саид при нас же прирезал оленя, и кровь лилась из горла ручьем. Предположим даже, что у животного и после этого оставались силы подняться и сделать несколько шагов, что уже само по себе чудо. Но чем объяснить, что он выжил после ударов Саида, каждым из которых можно было убить человека? И потом это внезапное исчезновение без малейшего следа крови. Право слово, Солтан был прав, меня угораздило взять на мушку самого черта.