На островах дракона

3

На первый взгляд Сокнар полностью соответствует общепринятому представлению об островном селении. Брешь в нескончаемой стене растительности открывает вид на белую бухточку, окаймленную кокосовыми пальмами, с двумя десятками бамбуковых хижин, взобравшихся на высокие сваи и дружно пригнутых господствующими ветрами в одну сторону.

Сразу воображаешь, что обитатели этого райского уголка должны жить безмятежной счастливой жизнью, состоящей из бесконечной цепи будничных радостей.

Однако первый контакт с действительностью довольно болезнен. Поскольку бухта мелководна и лодка не может подойти к берегу, нам приходится брести метров сто по коралловому дну с адски острыми выступами. Зная к тому же, что коралл ядовит и порезы от него вызывают опасные воспаления, мы с сожалением думаем о том, что купание в такой теплой и кристально чистой воде из наслаждения может обернуться подлинной пыткой.

В конце этого мучительного путешествия, прерываемого ругательствами французского происхождения, стонами и гримасами, которые, казалось, переполняют радостью высыпавшее на берег население, нас встречает староста деревни в окружении своего штаба. Все они одеты в саронги — многоцветную хлопчатобумажную ткань, которой можно обернуть себя любым способом; на голове у всех черные бархатные шапочки — традиционный головной убор индонезийских мусульман.

Женщины одеты тоже в саронги, но коричневых тонов, более строгие, чем у мужчин, и кебайю — нечто вроде блузки с длинным рукавом и квадратным вырезом. Этот костюм — традиционный на Яве. Как у всех яванок, длинные волосы женщин Сокнара собраны в пучок, поддерживаемый сеткой.

На детях, если на них вообще что-нибудь надето, то это обычно шорты у мальчиков и коротенькие платьица у девочек.

После обычных приветствий все гурьбой провожают нас в хижину для гостей. Судя по ее развалинам, туризм не процветает в селении. Едва мы заходим внутрь, как бамбуковый пол проваливается под тяжестью Петера, и тот оказывается верхом на одной из поперечных реек, к счастью еще не сгнившей. Крыша в «доме» напоминает недоплетенное кружево.

— Не волнуйтесь, сегодня еще не будет дождя, — успокаивает нас староста.

— А завтра! — возражаем мы.

Сраженный столь неопровержимой аргументацией, он обещает завтра же с утра починить крышу. Впрочем, свое обещание он будет повторять каждый день все три недели, что мы пробудем в селении, и лишь накануне отъезда под проливным дождем, превратившим наши спальные мешки в губки, он пошлет несколько мужчин наскоро залатать самые крупные дыры свежесрезанными пальмовыми ветвями.

Все же хорошо, что нам достался именно этот домик, потому что он стоит чуть в отдалении от села на небольшой очень чистой песчаной косе. Однако скоро выясняется, что изоляция наша мнимая, потому что, хоть сами мы и не ходим в деревню, ее жители с утра спешат к нам в дом. Столько визитеров у нас еще никогда не было!

Да, очевидно, Сокнар действительно рай, по крайней мере для его мужской половины. Они не рыбачат, не охотятся, не знают никаких ремесел, не сеют и не жнут. Они даже не нянчат младенцев, как это принято в некоторых африканских деревнях.

Женщины одни надрываются от зари до зари, ходят за дровами и по воду, стирают белье, готовят и возделывают жалкие участочки кукурузы и бананов.

А их бравые мужья, с зари и до глубокой ночи, радуясь возможности найти в нашем лице хоть какое-то развлечение, плотной стеной обступают нас, пристально следя за каждым движением. В конце концов это доводит нас до белого каления, и Петер, не в силах больше быть мишенью этих островных зевак, кричит на них:

— Неужели так интересно смотреть на нас с утра до вечера?

— Нет, туан, — простодушно отвечает один, — просто нам нечего делать.

— Так отправляйтесь на рыбалку или поработайте в саду!

— Ками малас (нам лень)…

Сколько раз нам еще придется выслушивать здесь на островах это признание в лени, сделанное с немного смущенным вздохом, который явно должен означать:

«Может это и плохо, но ничего не поделаешь, зато нам хорошо!»

Другая особенность данной, кстати очень радушной, деревни — это страсть (трудно подобрать более точное слово) ее жителей, особенно мужчин, к прививкам. Мы, европейцы, стараемся всегда увильнуть от укола, а вот жители Сокнара почитают за высшее счастье вогнать себе в ягодицу какое-нибудь лекарство!

С первого дня они осаждают нас просьбами о сунтик (уколах), в которых мы отказываем им под самыми разными предлогами. На горе себе, я, ответственный за аптечку, проявляю слабость и делаю две инъекции антибиотиков мальчугану, покрытому огромными нарывами, после чего тот быстро поправляется.

С этого момента с утра до вечера во всех углах хижины меня ловят здоровенные детины, которые просят жалостливыми голосами, показывая себе на зад:

— Сунтик, туан (укол, господин)!

Напрасно мы разъясняем им, что уколы делают только больным, а здоровым они во вред. Деваться некуда! Эти помешанные на инъекциях воображают, что они «от них становятся сильными».

Эта слепая вера в фармакопею распространяется, правда несколько в меньшей степени, абсолютно на все наши остальные лекарства. На счастье, мы запаслись внушительным количеством витаминов и прочих безвредных пилюль, которыми щедро одариваем счастливчиков!

Быстро соображаем, что таблетку можно давать только самому «больному», иначе, едва выйдя из хижины, человек тут же проглатывает всю дозу, предназначавшуюся якобы для ребенка или больного родственника. Но у попрошаек в запасе еще бездна всяких хитростей, как выудить у нас вожделенную таблетку.

Так, вдруг является мужчина с дочкой (как он утверждает!), у которой чудовищно раздута лодыжка от влезшего туда червя, известного под названием «нитчатка». Единственное пока лекарство против него — это таблетки нотезина, которые нужно глотать по четыре штуки в день в течение десяти дней. Наученный горьким опытом, я не даю девочке сразу всю дозу, зная, что она будет тут же» проглочена всеми членами семьи, такими же больными, как вы и я. Поэтому даю ей лишь четыре таблетки и объясняю, что она должна приходить сюда каждое утро в течение всего срока лечения. В этот момент папаша, или тот, за кого он себя выдает, берет таблетки, вроде чтобы взглянуть на них, и, прежде чем мы успеваем шевельнуться, разом заглатывает их.

В бешенстве я кричу, что он умрет от отравления, но он не обращает на это никакого внимания, довольный своей удачей. Когда же я тщетно пытаюсь доказать ему бессмысленность этого поступка, то получаю великолепный ответ:

— Если бы ты дал мне лекарство, когда я просил тебя, ничего не случилось бы. Но ты жадный, ты даешь только больным!

Все эти посторонние происшествия, конечно, не отвлекают нас от главной цели — поисков дракона. Сокнарцы уверяют, что их «полно» на каменистом холме, что возвышается над селением. Но увидеть его не так-то просто: для этого придется положить туда тушу какого-нибудь животного, и, когда она «дойдет до кондиции», то есть когда ее запах начнет щекотать, как говорят, очень чувствительные ноздри дракона, чудовище вылезет из логова и соблаговолит явиться.

Первая ночь, таким образом, проходит в охоте на оленя. Я убиваю одного оленя плюс еще дикобраза. Но все мясо приходится отдать местным жителям, так что нам едва-едва достается дикобраз, и, тушенный в оленьем жиру, он оказывается одним из лучших яств за все время нашего путешествия. Однако это не разрешает вопроса с приманкой.

Жители советуют нам взять обезьяну, до которых, опять же по их словам, дракон большой охотник. Совет этот отнюдь не бескорыстен, ибо окрестности кишмя кишат макаками, которые страшно досаждают сокнарцам. Они не только разоряют скудные посевы кукурузы или бананов, но и лакомятся кокосовыми орехами, основной пищей местных жителей, едва появляются почки. Кстати, вопреки распространенному мнению, ни одна обезьяна не в силах расколоть спелый кокосовый орех.

Обезьяньи орды не довольствуются тем, что обирают Сок-нар, — они еще объявили настоящую войну его жителям, наверное в отместку за отвращение к себе, ибо обезьяны, равно как собаки и свиньи, «нечисты» в глазах мусульман.

С присущим их породе умом макаки быстро сообразили, что опасность для них представляют лишь мужчины, да и то относительную ввиду общей пассивности населения. Поэтому всю свою неистощимую выдумку они обращают против женщин. Едва кто-нибудь из бедных тружениц пристраивается стирать на берегу реки, как со всех сторон сбегаются макаки, чтобы всласть поиздеваться над ней!

Они прыгают вокруг, визжат и гримасничают, с явным удовольствием увертываясь от летящих камней. Наконец, пока одни отвлекают внимание, другие хватают белье и уносят на соседние ветви, где белье в мгновение ока превращается в лохмотья, которыми они затем весело перебрасываются!

Обезьяны не ограничиваются, однако, подобными невинными забавами: эти разбойники часто нападают и жестоко кусают детей, поставленных сторожить посевы. Так что, несмотря на все наши симпатии к этим далеким предкам человека, мы решили как следует проучить их.

Дождавшись, когда «шайка» рассядется на верхушке кокосовой пальмы, что посреди селения, и начнет отвечать ужимками на крики прогоняющих, выстрелом из «лонграйфля-22» я убиваю наповал здоровую обезьяну, и она валится к ногам обрадованных жителей. Среди обезьян поднимается паника. Стар и млад, они начинают носиться по деревьям, подняв от ужаса оглушительный визг.

Но добраться до чащи на краю селения беднягам можно лишь по тропинке, которую я держу под прицелом. Переход заканчивается для них столь же плачевно, как для наполеоновских войск переправа через Березину: они оставляют там еще троих!

Урок жестокий, и оставшиеся в живых, все еще многочисленные собратья, изливают свою ярость в пронзительном концерте, еще более громком, так как теперь они чувствуют себя в безопасности под покровом леса.

Операция «макаки» уже в который раз позволяет нам убедиться в поразительном уме этих животных. Вплоть до нашего отъезда из Сокнара они продолжают демонстративно разгуливать под носом у местных жителей, но при одном моем появлении, как солдаты во дворе казармы, завидя ефрейтора, бросаются врассыпную метров за сто!

Поэтому, когда макаки становятся уж чересчур предприимчивыми, островитяне прибегают ко мне, а мне моя роль обезьяньего пугала доставляет приятное и в общем-то довольно редко испытываемое чувство быть кому-то полезным.

Тем не менее ни одна из них не попадается мне больше под пулю, так что в Сокнаре мы оставляем лишь четыре жертвы. Самую молодую, от которой разит меньше других, мы берем себе для котла. Когда с нее сдерут шкуру, она станет похожей на новорожденного, но рагу из нее может принять лишь очень непривередливый желудок.

Остальных трех мы развешиваем гроздьями на нижней ветви дерева, что на вершине холма, где, говорят, бродят драконы. Метрах в тридцати от этого места мы оборудуем наблюдательный пункт и по очереди дежурим там.

Первый день проходит впустую. Были замечены лишь два маленьких варана, кажется относящиеся к виду лесных варанов, распространенному по всей Индонезии, которые, конечно, не идут ни в какое сравнение со своим комодским кузеном.

Утром отправляемся поглядеть свою приманку и констатируем, что обезьяны исчезли. Чья это работа — драконов, как уверяют жители, или же их изголодавшихся псов, неизвестно. Как бы там ни было, вновь встает вопрос приманки, и разрешить его можно единственным способом — охотой.

Оленя, понятно, бить бесполезно, ибо лакомые до его мяса островитяне оставят нам при разделке кусок, которого еле хватит на один обед. Староста советует нам попытать счастье в охоте на буйволов:

— Если вы убьете двух-трех, вам хватит даже после того, как мои люди заберут свою долю.

Водяные буйволы, или, как их здесь называют, кербау, в обилии водятся на Малых Зондских островах. Это потомки животных, завезенных сюда индийцами в VIII веке для работы на рисовых полях. Но в отличие от домашних буйволов, которых держат на тяжелых работах и плохо кормят, отчего они своими размерами не превышают европейскую корову, их дикие собратья процветают и достигают веса до 1000 килограммов при росте 1,7 метра от земли до плеча. Иными словами, своими размерами и размахом рогов они превосходят самых знаменитых буйволов Восточной Африки. Кстати, о здешних буйволах ходит дурная слава, и местное население предпочитает жить с ними в мире ввиду отсутствия оружия достаточной убойной силы. Обычно стадо диких буйволов состоит из двадцати — тридцати голов; они беззастенчиво грабят плантации, особенно рисовые поля, когда стебли еще зелены и наполнены сладким соком. Случается, они уводят в джунгли своего домашнего сородича, и тот уже никогда не возвращается к хозяину. Обычно это бывают самцы, которые дают себя соблазнить диким самкам и выбирают таким способом свободу.

Наш проводник — один из деревенских «стариков», то есть ему около сорока пяти лет, уважаемый возраст в здешних местах, где средняя продолжительность жизни не достигает 30 лет! К нам присоединяется Жорж, решивший заснять охоту и нагрузившийся посему кино- и фотоаппаратурой. Я же беру лишь один восьмимиллиметровый карабин; он слабоват, конечно, для таких громадных животных, но, надеюсь, его точность компенсирует недостаток калибра.

Таким образом, нас идет трое; поселяне не побеспокоятся до тех пор, пока буйвол не будет убит! К чему таскаться в такую даль? Опять же поверхность этих вулканических островов с бурной геологической историей на редкость камениста и обрывиста. Ходить по ней нелегко, особенно под экваториальным солнцем. Нам предстоит продираться сквозь непролазную чащу бамбука и крутые склоны, поросшие высокой травой, скрывающей повсюду предательские ямы.

Мы натыкаемся на множество свежих следов, на еще теплый навоз, но буйволов так и не встречаем. Они только что прошли и не могут быть далеко, но где? «Сейчас слишком жарко, должно быть, они поднялись выше», — уверяет проводник. Но едва мы добираемся туда, с превеликими трудностями продравшись через частокол бамбуковых зарослей, он с не меньшей уверенностью заявляет, что они спустились на водопой или решили попастись в саванне!

И вот на четвертый день после полудня, когда мы выбираемся из колючей рощицы, нас внезапно окружает треск ломаемых ветвей и тяжелый топот десятков копыт.

— Кербау! Стреляй! — кричит старик.

В просвете листвы, не шире полуметра, показывается, как мне кажется, плечо буйвола. Бах! Показывается второе плечо (или то же самое). Бах! И еще одно. Бах!

Треск стихает как по мановению волшебства. Бросаемся вперед.

— Ну и ну!

На траве рядком, как сигареты в коробке, лежат три мертвых буйвола. Никак не приду в себя. Жорж тоже.

— Встань сюда, сниму тебя, в позе Тартарена, — говорит он.

В тот же миг раздается хриплый рев, и кусты трясутся под напором стада. А у меня последний патрон. С ним не сдержать стада, тем более что в этой чащобе, где в двух шагах ничего не видать, трудно определить, сколько их. Во всю прыть мы несемся прочь и, отбежав на приличное расстояние, долго еще слышим, как эти огромные животные ходят вокруг тел своих собратьев и нюхают воздух. Через полчаса вновь воцаряется тишина.

— Ушли, — говорю я. — Идемте.

Сцена повторяется в точности до мельчайших подробностей. Едва доходим до места и успеваем перекинуться парой слов, как кустарник трещит от бешеного натиска невидимых буйволов, недвижно поджидавших нас в засаде. Несомненно, один из подстреленных буйволов — вожак, и стадо не хочет уходить без него.

На сей раз мы удаляемся и долго пережидаем в стороне. Буйволы, кажется, ушли совсем, но, чтобы убедиться в этом, несколько раз еще громко кричим. Листва неподвижна.

— Можешь идти, их нет! — зовем мы старика, осторожно держащегося на расстоянии.

Он подходит, улыбается при виде здоровенных зверей, склоняется к ним и вдруг вскакивает, заикаясь от волнения.

— В чем дело?

— У него… у него… там! — и он показывает черным от резания табака пальцем на ухо самого меньшего.

На ухе у буйвола явственно виден надрез, который часто остается у зверей от зубов после драки.

— Ухо немного надорвано, ну и что? Ничего удивительного, гляди: вон у большого самца то же самое, — отвечаю я.

— Нет, туан, это не случайный порез, а клеймо хозяина! Ты убил домашнего буйвола!

— Ну знаешь! Это уж слишком! Мало того, что четыре дня ты нас таскаешь по джунглям, ты еще наводишь нас на стадо домашних буйволов! Ты сам во всем виноват, мы же не знаем местности…

— Нет, туан, я не виноват. Остальные дикие, а этот буйвол принадлежит одному человеку из нашей деревни, он убежал от него года два назад.

В самом деле, названный буйвол не только меньше по размерам, но и светлее двух других — те почти черные. Может, старик и прав. Но мы очутились в хорошеньком положении! Я пробую поразмыслить:

— Ничего не поделаешь, раз этот буйвол все равно потерян, уж лучше мы вернем его хозяину мертвым, чем…

— Нет-нет, туан. Ни в коем случае не говорите об этом в деревне — это будет такой позор для меня, ведь мы с его хозяином на ножах, и тот подумает, что я подговорил вас застрелить буйвола, и начнет мне мстить.

Вот тебе и раз! Ни с того ни с сего оказываемся втянутыми в местную вендетту! Однако не заставлять же три тонны мяса гнить под солнцем. Но старик умоляет нас ничего никому не рассказывать, крупные слезы текут по его обветренным щекам, и он предсказывает нам тысячу неприятностей с хозяином этой проклятой скотины. Но главный козырь он приберегает к концу:

— Вот увидите, он заставит вас заплатить за него…

Вот как! Это он должен заплатить за то, что мы нашли его буйвола. Тем не менее старик прав: зная обычаи жителей Сокнара, не приходится сомневаться, что владелец животного не упустит случая содрать с нас денежки.

— А сколько стоит буйвол?

— Такой большой что-нибудь около пяти тысяч рупий…[10]

Этого только не хватало. У нас всего рупий на семьсот пятьдесят тысяч старых франков, рассчитанных на два года пребывания в Индонезии вчетвером. Самое время бросаться деньгами! Старику лучше знать своих земляков, и в конечном итоге, наверное, для всех спокойнее замять это дело.

Наше возвращение отнюдь не напоминает триумфальный марш, а когда стали подходить к деревне, проводник вообще исчезает. Ги и Петер набрасываются с расспросами, как прошел день, и мы выкладываем им все как есть. Они находят это страшно забавным; вспоминая по порядку события минувших дней, мы соглашаемся с ними.

В некотором смысле это для нас же лучше. Разумеется, жаль, что жителям не достанется столько мяса, но, с другой стороны, три буйвола, гниющие на солнце, представляют вожделенную приманку, на которую непременно сбегутся все окрестные драконы.

Но и здесь нас ждет разочарование. Хотя три буйвола распространяли по меньшей мере на километр вокруг запах падали, единственным посетителем — и то спустя несколько дней — оказывается маленький варанчик обыкновенной породы.

За три недели, что мы живем в Сокнаре, мы практически не увидели ни одного дракона, если не считать огромной ящерицы, которую мы мельком заметили, гоняясь за буйволами. Мораль ясна. Что дальше делать? Вечером мы долго обсуждали это, склонившись над картой при свете ацетиленовой лампы.

Отсюда до Комодо двое суток пути на лодке. Нам понадобятся по крайней мере две лодки, даже при «минимуме» снаряжения.

Таким образом, дорога нанесет большой удар по нашему бюджету, особенно если учесть, что мы должны будем, как водится, оплатить гребцам обратную дорогу.

А почему не Ринджа? Если выйти на рассвете, днем мы уже будем на месте, а Манах, наш проводник, заверяет, что драконов там не меньше, чем на Комодо, и таких же больших. Я разглядываю карту острова. Сразу же привлекает взор одно название: Лохо Буайя — Крокодилова бухта.

Здесь кроется, думаю, доброе предзнаменование. Ведь дракон по-индонезийски, кажется, буайя дарат (земляной крокодил).

Спутники мои того же мнения. Манах тоже согласен, что это вполне приемлемое место для лагеря: километрах в полутора от бухты есть источник, а проблема пресной воды — едва ли не главная на здешних островах, особенно сейчас, летом, отличающимся затяжной засухой — с февраля по октябрь. Кстати, дожди здесь тоже необычайной силы и льют не переставая остальные четыре месяца в году.

Приняв решение, мы обращаемся к старосте, и тот, хотя и огорчен нашим отъездом, видя, как уплывает последний шанс получить пару лишних уколов, выделяет нам две лодки с балансиром и парусом из рафии, а с ними — экипажи.

В день отъезда, назначенного на семь утра, мы приходим на берег в назначенный час, но гребцы, следившие, сидя на корточках, за нашими сборами, начинают лишь к этому моменту прощаться со своими близкими, собирать вещи и наконец садятся завтракать. В итоге мы выезжаем лишь в полдень, и, вместо того чтобы добраться до Лохо Буайя к концу дня, попадаем туда глубокой ночью!

Чернильная тьма этой безлунной ночи как бы нарочно осложняет разгрузку. После ухода лодок мы проглатываем, больше по необходимости, чем из-за голода, несколько холодных шариков риса, оставшихся от завтрака, и, стараясь укрыться от насекомых-кровососов, наспех раскладываем походные койки с москитными сетками в ожидании утра, чтобы при свете выбрать место для лагеря. Но едва мы забираемся в спальные мешки, начинается дождь, хотя сейчас разгар сухого сезона!

Это, конечно, никак не улучшает впечатления от Крокодиловой бухты. С трудом извлекаем часть снаряжения, рассованного по ящикам, и принимаемся ставить палатки. Но колышки не держатся в зыбком песке; когда же нам удается с грехом пополам воткнуть их, ставить палатки уже нет необходимости: дождь прекращается, а спальные мешки так и так вымокли! После заключительной порции пререканий, имевших целью определить степень виновности каждого в создавшемся положении, мы все же решаем немного вздремнуть.