На островах дракона

12

В последующие дни мы еще несколько раз снимаем кадр с клеткой, чтобы Жорж имел «раккорды» при окончательном монтаже фильма. И каждый раз пойманный дракон благополучно уходит с той же легкостью, что и первый, хотя мы обвили прутья клетки крепкой нейлоновой веревкой.

Основная часть нашей работы закончена, по крайней мере та, что связана с кино. Что же касается изучения варанов, то мне предстоит еще выяснить множество вопросов, в частности связанных с его размножением, и установить приблизительно, сколько драконов осталось к настоящему времени. Для этого надо побывать хотя бы на Комодо, этой обетованной земле драконов. Однако наше финансовое положение отнюдь не блестяще, и, даже сведя до минимума снаряжение, нечего и думать заняться «пирогостопом». Понадобится по меньшей мере две посудины для возвращения на Флорес, куда через месяц должен прийти пароход-скотовоз, идущий до Явы, а оттуда нам предстоит еще добираться до Калимантана!

Сколько на первый взгляд непреодолимых препятствий. Но у нас есть ценный союзник — время, мы не торопимся, а со временем в тропиках все устраивается. Так что не стоит беспокоиться, дракон хранит нас, а что еще можно пожелать на этом благословенном острове. Рано или поздно случай представится. Будем смиренно ждать и проникнемся мудростью индонезийской пословицы, выражающей всю тщетность людей вмешаться в свою судьбу: «Что бы ни творилось, козий помет всегда будет круглым!»

И нам воздается за долготерпение: в один прекрасный вечер в бухту заходят три большие лодки, полные народу. В первой сидит, стараясь по возможности держаться прямо, маленький сгорбленный старичок в черной бархатной шапочке и визгливым голосом отдает приказы. Когда лодки останавливаются метрах в пятнадцати от берега, все быстро собираются вокруг него и двух женщин, сидящих у его ног, поднимают и несут их на берег.

Среди мужчин узнаем нашего друга Хазинга, часто навещавшего нас в Лохо Буайя. Он предупреждает:

— Это бапа Пенггава, староста всех островов, он хочет видеть вас.

Старичонка незамедлительно уточняет цель своего визита:

— Я приехал, потому что прослышал, будто среди вас есть охотник, а мне и моим людям нужно мясо. Моя жена и племянница приехали со мной, чтобы просить вас убить для нас несколько буйволов. Если я со своей стороны могу что-нибудь сделать для вас, не стесняйтесь, просите, потому что в этих краях я многое могу…

Мы все четверо понимающе переглядываемся — вот он, долгожданный случай. От имени всех я отвечаю гостю:

— Мои друзья и я будем счастливы оказать услугу бапе и его семье, но в свою очередь нам понадобится его помощь, ведь бапа может многое…

— Что вам нужно?

— Две большие лодки с экипажами до Комодо и дальше в Лабуанбаджо.

— И все? Будьте спокойны, никто не скажет, что верховный правитель всех островов отказал в услуге иностранным гостям.

— В таком случае мы бесконечно благодарны бапе за его великодушие, и я лично займусь буйволами. Правда, надо еще выпросить разрешение на охоту…

— На этих островах я хозяин, это у меня надо спрашивать разрешения, так вот, я даю вам право убивать буйволов.

— Тогда все в порядке, бапа, завтра с утра я иду на охоту.

— Мои люди пойдут с вами. Вот, кстати, Расси и Тайе, сыновья старосты Комодо.

Он представляет мне двух улыбающихся близнецов.

Пока мы разговаривали с бапой, его люди успели выгрузить с лодок невообразимую груду циновок, одеял, дырявых подушек, чугунных котелков, кастрюль, топоров. За несколько минут они устраивают из пальмовых ветвей небольшой навес, женщины кладут под него горку подушек, на них возлагается «верховный вождь всех островов», после чего нас приглашают занять место рядом с ним.

В то время как его жена и девушка торопятся приготовить нам кофе по-турецки, он разражается длиннющей речью на малайском языке, полной цветистых фраз, вылетающих с такой скоростью, что мы с трудом улавливаем суть. Временами посреди пышной фразы он бросает пронзительным голосом приказание жене или одному из своих людей, затем вновь изливает на нас поток слов, где перемешаны буйволы, драконы, войны, японцы, его болезни, болезни всех членов его семьи, тяготы его высокой миссии и т. д.

Когда словесный поток иссякает, оказывается, уже наступила ночь. Вокруг нас над кострами покачиваются пузатые котелочки. Адские песчаные мушки начинают свой вечерний налет, мы пользуемся случаем и прощаемся с велеречивым старцем.

На рассвете к нам является Хазинг с приглашением от верховного вождя. Мы устраиваемся на полувыпотрошенных подушечках, племянница застенчиво подает каждому эмалированный стаканчик, полный кофе со сгущенным молоком — высокоценимым лакомством в здешних местах, и китайские печеньица. Кстати, она очень хорошенькая, племянница Пенггавы: семнадцать лет, правильные черты, большие миндалевидные глаза с длинными загнутыми ресницами, великолепные черные волосы, ниспадающие волнами ниже пояса, и очаровательная улыбка, открывающая красивые белые зубки. Я пробую заговорить с ней, но, прежде чем она успевает вымолвить слово, несносный старикашка сухо отправляет ее к кастрюлям!

Откушав и поблагодарив старого вождя, мы выступаем гуськом в строго определенном порядке: впереди проводник и следопыт в лице старого Хазинга, затем стрелок, затем Жорж и Ги, пожелавший заснять охоту, за ним Петер, тоже с фотоаппаратом, и, наконец, остальные, среди них Расси, а также один атлет со свирепым оскалом зубов и густой перепутанной шевелюрой по имени Махаму, прозванный его товарищами «комодский мясник».

Все утро мы бредем под палящим солнцем, мучимые мириадами насекомых, не реагирующих на мои увещания в стиле Ламартина: о слепень, удались! Из животных удается встретить лишь диких лошадей, которых наше внезапное появление обращает в бегство, и они мигом исчезают среди пальм лонтаров.

К полудню люди просят меня убить на завтрак первого попавшегося оленя. К сожалению, жертвой падает оленуха. Махаму тут же разделывает еще теплое животное, а мы любуемся ловкостью, которой он обязан своим прозвищем. За пятнадцать минут он безукоризненно выпотрашивает оленуху на расстеленной шкуре, затем втроем они нарезают ее кусочками, которые мы нанизываем на палочки, пока старый Хазинг разводит большущий костер из сухих пальмовых ветвей.

За это время, что в парижском ресторане вам успевают принести закуски, мы уже обгладываем два-три шампура, на которых искусно нанизаны ломтиками мясо, печенка, сердце и почки. Вскоре от оленухи остается лишь шкура, кишки, ноги да несколько голых костей. Хазинг собирает все в кучу:

— Унтук буайя дарат (для дракона).

Увы, мы не взяли с собой воды, приходится пускаться в путь с пересохшим горлом и шершавым языком, без особой охоты подставляя голову взошедшему в зенит солнцу. До вечера мы поднимаемся и спускаемся по каменистым холмам, так и не встретив ни одного колодца и убив лишь двух оленей для стола Пенггавы и его свиты. Вид мяса, которое Махаму несет на своих плечах, слегка развеивает огорчение правителя всех островов, выбежавшего нам навстречу узнать результаты минувшего дня.

Должно быть, в самом деле оно приходится ему по вкусу, потому что после ужина он просит меня подбить еще одного-двух оленей для него и его свиты. И я вновь иду на охоту в сопровождении нескольких мужчин, но не тех, что были днем, — те отдыхают. Однако удача явно не сопутствует нам, и часам к двум ночи мы возвращаемся, так и не встретив дичи. Какое счастье забраться после всего в спальный мешок. Я еще пробую прикинуть, сколько же километров отмахал за минувший день, но погружаюсь в глубокий сон, лишенный всякого интереса для специалистов по толкованию сновидений.

Наутро, хотя вчерашние спутники, огорченные неудачей, предпочитают остаться в лагере, Хазинг, я и еще несколько мужчин отправляемся на другую сторону острова с твердой решимостью «добраться до этих тварей». Но по мере того как летят часы на подъемах и спусках, энтузиазм наш затухает и наша небольшая колонна все тает, оставляя отдельные подразделения в соблазнительной тени прохладных рощиц.

К концу полудня, не встретив даже и следов буйволов, мы останавливаемся на привале и делим сигареты между «старой гвардией» — Хазингом, Расси и Махаму. Сын старосты Комодо жалуется, вытирая лицо майкой:

— Ах, туан, земля здесь очень плохая: все вверх и вниз. У нас гораздо лучше…

— Почему? Разве Комодо плоский?

— Нет, но там только поднимаешься, — вполне серьезно отвечает он.

Помаленьку нас нагоняют кое-кто из отставших, просят закурить, но у меня больше нет сигарет. Тогда все приходят к общему выводу, что нам, пожалуй, лучше всего вернуться в лагерь, на сей раз опять не солоно хлебавши. Хазинг считает долгом подбодрить присутствующих:

— Завтра мы найдем их, туан, я уверен, теперь я знаю, где они. Раз мы не нашли их ни вчера, ни сегодня, значит, они все собрались в Лохо Гингго: там всегда остается вода, даже в сухой период.

— А далеко она, Лохо Гингго?

— От лагеря нет: час-два ходьбы.

Я вдруг, совершенно не знаю отчего, проникаюсь глубокой верой в старика и говорю, что, если мы сейчас же отправимся в Лохо Гингго, мы найдем их. Сколько у нас осталось времени?

Хазинг настроен скептически:

— Даже если мы пойдем очень быстро, не знаю, успеем ли до захода солнца. Лучше подождать до завтра.

Но я почему-то твердо уверен, что вечером нас ждет удача, и начинаю тормошить людей, расписывая им на все лады гнев Пенггавы, если мы опять вернемся с пустыми руками. Я даже лгу им, держа часы в руке, что сейчас полпятого (хотя на самом деле стрелка давно перевалила за пять), что у нас еще минимум полтора часа до захода солнца и если мы быстро пойдем, то увидим буйволов до темноты, и если все хорошо получится, разделаемся наконец с этой охотой и т. п.

В конце концов они сдаются перед моими аргументами, особенно после упоминания о гневе правителя, и, преисполнившись вдруг невиданной энергией, мы стартуем на марафонскую дистанцию по сильно пересеченной местности. Это уже не ходьба — это лихой галоп наперегонки с неумолимо опускающимся к горизонту светилом. Старый Хазинг, ловкий, как обезьяна, и прекрасно знающий все окрестности, тем не менее с грохотом проваливается в одну из скрытых ям и ранит себе колено. Никто даже не останавливается, он догоняет нас, припадая на ногу и охая, но не замедляет бега.

Через час этого сумасшедшего кросса, как раз в тот момент, когда солнце опускается в море, с пульсом не менее ста тридцати ударов в минуту мы выбегаем на последний холм, за которым открывается Лохо Гингго. Махаму хватает меня за плечо:

— Буйволы!

Метрах в восьмидесяти от нас по краю оврага бредут три буйвола: один большой черный, двое других поменьше серые, со слабо развитыми рогами, наверное двух-, трехлетки. Все еще не отдышавшись, я стреляю в старого. Он падает, пробует подняться, но второй выстрел, более точный, окончательно укладывает его.

— Бей остальных! — кричит Махаму.

Но я отказываюсь: они мне кажутся слишком молодыми. Разгорается бешеный спор — нужно учесть степень усталости и возбуждения. Мужчины кричат все разом:

— Ты сам затащил нас сюда, а теперь не хочешь стрелять!

Я стою на своем и заявляю, что, раз ружье мое, я поступаю как хочу. Видя, что дело добром не кончится, вступается старик Хазинг:

— Не спорьте с туаном, он нам и так помогает, пусть он делает, как считает нужным, и, даже если эти двое уйдут от нас. аллах непременно пошлет нам других!

И точно в ту же секунду, будто по пророчеству старика, раздается крик Махаму:

— Смотрите, буйволы, буйволы! Здесь полно буйволов!

В нескольких ста метрах от нас у подножия холма показывается стадо голов пятьдесят, не меньше. Они нас не видели и, похоже, не обеспокоены выстрелами.

— Я знаю, куда они идут, пошли туда, — кричит Хазинг.

И мы вновь пускаемся в галоп. Через несколько минут старик делает нам знак идти тише, а мне выйти вперед. Спускаемся в узкую долину, над которой отвесно высится утес метров восемьдесят. Выход из нее замыкает обломок скалы высотой метра два-три; мы молча взбираемся на него. И здесь нам открывается такое зрелище, что мы застываем пораженные. Точно под нами, у самых ног, в узеньком скалистом кратере, в центре которого образовался как бы естественный бассейн, сбилось в кучу все стадо, топчась на месте и проталкиваясь к воде.

— Стреляй, туан! — шипит Хазинг, настолько взволнованный, что впивается мне ногтями в руку, мешая стрелять.

Я поднимаю палец к губам и пытаюсь разглядеть в гуще зверей самцов, но тут один из мужчин сзади поскальзывается и приглушенно ругается; эхо в скалах подхватывает звук. Тотчас буйволы поднимают головы и замирают при виде людей так близко от себя. Затем в панике бросаются в узенький выход из кратера. Люди толкают меня и кричат, чтобы я стрелял.

Животные в таком ужасе, что, мешая друг другу, теснятся разом в проходе, где не разойтись двоим. В этой толчее я не могу отличить самцов от самок и старых от молодых. Стрелять же наугад не хочется: можно лишь напрасно поранить одной пулей двух-трех буйволов. Промедление, естественно, приводит моих людей в состояние, близкое к ярости, и они едва сдерживаются, чтобы не вырвать у меня ружье и не начать палить в мельтешащие черные бока.

Но вот звери по одному начинают выбираться из узкой горловины, я беру на мушку крупного самца и стреляю в момент, когда он собирается выйти. Тот падает и загораживает собой выход, так что остальным приходится перескакивать через его труп. Это позволяет мне выбрать еще одного зверя с большими, почти смыкающимися рогами. Пуля поражает его между лопаток, и он опускается, зарывшись мордой в передние ноги, как спящая собака.

— Дуа (два)! — считает Хазинг.

Я вскидываю приклад в очередной раз, когда он толкает меня:

— Смотри, там, наверху, два больших самца!

На вершине утеса ясно вырисовываются в лучах заходящего солнца два великолепных буйвола. Это два старых «паши». Пока стадо пьет, они стоят на страже, а теперь, когда остальные пускаются в бегство, поджидают опасность, наклонив голову, уверенные в своем доселе неоспоримом превосходстве. Увы, их мужество бессильно перед кусочком стали, вылетающим со скоростью 800 м/сек из жерла карабина.

После первой пули один из патриархов рушится вниз и застревает в расщелине. Еще выстрел — и оставшийся начинает скользить вниз, сначала медленно, затем быстрее по известному закону ускорения.

— Он катится, туан, он катится! — кричит Махаму…

— Он не катится, он летит!

— Правда! Он летит, буйвол!

Их возбуждение передается мне, я обнимаю их, хлопаю по спине:

— Теперь у вас вдоволь мяса!

— Да, мяса кербау-тербанг (летающего буйвола)! — смеясь, отзываются они.

А буйвол продолжает свой сумасшедший спуск по обрывистому склону, который заканчивается метрах в десяти от дна оврага узким карнизом. С него буйволова туша с добрую тонну весом планирует вниз и с адским грохотом обрушивается на одинокое дерево, считавшее себя в безопасности в этом недоступном ущелье.

Зрелище настолько взбудоражило моих спутников, что они с трудом карабкаются до первого буйвола, застрявшего в расщелине, и сталкивают его вслед за летевшим. Затем торопливо прирезают четырех животных, и я впервые вижу, как Хазинг забывает произнести свое ритуальное «еще живы».

Времени остается в обрез. Ночь падает, как обычно, а до лагеря еще идти и идти. Но предстоящая ночная прогулка нисколько не пугает, и мы весело пускаемся в путь. Стараясь не терять из виду светлое пятно — рубашку или майку впереди идущего, мы перебрасываемся шутками из конца в конец цепочки.

Люди предовольны. Четыре буйвола плюс тот, которого я уложил вначале, — это пять. Пять тонн живого веса, или две тысячи пятьсот килограммов чистого мяса, — будет что покушать и еще останется на денденг (сушеное мясо, нарезанное тонкими ломтиками и пропитанное солью или сахаром), за который китаец с Лабуанбаджо даст хорошую цену. Ну а я доволен своей стрельбой: шесть патронов на пять буйволов, и все как на подбор. На первый взгляд здесь нет ничего удивительного: ведь в буйвола трудно промахнуться — он как «корова в коридоре». Но нельзя забывать, что у буйвола, как у всякого крупного зверя, уязвимых мест очень мало, к тому же они скрыты под толстым слоем мяса, так что попасть в них гораздо труднее, чем в мишень того же размера. Ко всему еще крупные звери — мастера «заглатывать» пули. Все специалисты большой охоты знают случаи, когда буйволы и слоны падали лишь с десятого (а в одном случае с четырнадцатого) выстрела, поскольку все предыдущие пули, посланные второпях, попадали в толщу мяса. В приведенных случаях, кстати, охотники пользовались ружьями крупного калибра, а мое — 8 × 57 — мелковато для такой дичи.

Темнота еще больше сгущается, на каждом шагу кто-нибудь проваливается в бесчисленные трещины. И каждый раз находится шутник, чтобы крикнуть ему:

— Осторожней, не полети, как буйвол!

Через два часа этой прогулки впотьмах, удачно не свернув себе шею, мы выбираемся наконец на вершину холма, откуда замечаем далеко внизу среди деревьев огни лагеря. Начинается спуск, каждый мчится сломя голову первым сообщить радостную весть. Все свистят, кричат, чтобы привлечь внимание тех, кто находится внизу, толкаются, наступают друг другу на ноги, ругаются, но все же добираются до подножия, где нас поджидает человек с фонариком.

Весть уже облетела лагерь, и верховный правитель всех островов с женой и племянницей выходят нам навстречу. Старик на верху блаженства, его обрюзгший рот расползается в такой улыбке, и я с удивлением замечаю, что он еще не окончательно обеззубел: во рту у него торчит левый верхний клык. Однако, надеюсь, вы понимаете, что я с большим наслаждением гляжу на робкую улыбку его хорошенькой племянницы, которая благодарит меня за все, что я сделал для ее дяди, тети и для нее самой. Этого достаточно, чтобы улетучилось чувство усталости после тридцати шести часов беспрерывной охоты. И — о счастье! — она несет мне стаканчик кофе с молоком, и мы обмениваемся парой слов без того, чтобы не вмешался старик.

На следующий день с рассветом лодки отправляются в Лохо Гингго и возвращаются груженные до краев кровоточащим мясом. Два следующих дня женщины и мужчины режут его на тонкие ломтики, которые натирают серой солью местного производства и кладут сушиться на солнце. Десятки коршунов и белобрюхих орлов висят над этой чудовищной мясобойней и, едва кто-либо отвернется, с пронзительным криком пикируют вниз, чтобы тут же вновь взмыть стрелой с куском мяса в когтях.

Сидя на подушечках под навесом из пальмовых листьев, Пенггава не упускает из виду ни малейшего движения людей, ни малейшего кусочка мяса и ежеминутно бросает приказания. Ясно, что все питают к нему неприязнь, но страх перед ним велик.

Когда все было закончено, старый вождь приглашает нас к себе на чашку кофе. По обыкновению он не закрывает рта— по всей очевидности, чтобы не дать нам вставить слово, — и без конца благодарит за то, что мы сделали для него, его жены, его племянницы, его людей, его семейства и т. д. Под конец, поскольку он не заикается об обещанном, мы спрашиваем, собирается ли он дать нам две лодки для продолжения путешествия. Он принимает удивленный вид, затем заявляет:

— Я могу прислать вам, но за них придется заплатить, потому что они не мои!

Мы напоминаем ему о данных обещаниях, но он холодно отказывается от них. Племянница, бывшая свидетелем наших первых переговоров, стыдливо опускает голову. А жена, которая тоже прекрасно помнит все, начинает озабоченно переставлять стаканчики. У женщин нет голоса, им даже в голову не придет вмешаться. Переговоры становятся все более кислыми, и мы стараемся поскорее убраться в палатку, вежливо раскланявшись с этим островным Гарпагоном.

К нам приходят Расси и Тайе, сыновья старосты Комодо, и просят у нас курицу. Мы с удовольствием даем им. Они быстро режут, ощипывают ее, затем, вспоров ударом паранга, распластывают, как книгу, и кладут на палку, воткнутую под углом 45 градусов над костром. Минут через десять мы получаем превосходное блюдо, названное нами «цыпленок по-комодски».

С аппетитом уплетая его, они с горечью говорят нам про старого правителя островов:

— Он совсем плохой, туан. Уста его — сахар, но сердце — железо. Нам, право, стыдно за то, как он обошелся с вами после всего, что вы сделали для него. С нами он такой же: мы попросили свою долю, но он сказал, что дележ будет в Лабуанбаджо. А мы знаем, что это значит: он загонит все мясо по дикой цене и нам достанется несколько бросовых кусочков. Ведь у нас тоже жены и дети, они голодны и ждут мяса. У нас нет ни гроша, чтобы купить рис и уплатить налоги, а если мы не заплатим, будут неприятности…

— Налоги велики?

— От восьми до тридцати двух рупий[18] на семью. Это немного, я знаю, но у нас и того нет. Мы питаемся только рыбой, а в этом году, как на грех, икан лури прошли мимо Комодо. Теперь вот голодаем, женщины и дети ходят в горы рыть корни и луковицы, но этого не хватает. Вам-то мы можем сказать: отец наш, староста Комодо, послал нас сюда с дальней мыслью. Дело в том, что начальство разрешило забить десять буйволов, а у нас есть уговор с китайцем, который обещал дать по пятьсот рупий за сушеное мясо буйвола. Тогда хватит уплатить налоги и купить риса для семей. Мы попросили полицейских с Лабуанбаджо убить буйволов, но они боятся и стреляют не ближе, чем с полутораста метров, и только зря ранили пятерых. Тогда отец сказал нам: «Сходите посмотреть, не охотится ли оранг перанджис (француз) с Ринджы на буйволов, и если да, попросите его приехать на Комодо помочь нам, а мы поможем ему». У нашего отца слово твердое, если он пообещает лодки, вы их получите, это уж точно.

— Так что вы нам предлагаете?

— Вот что: мы поедем расскажем отцу о том, что видели, и спросим, может ли он прислать за вами две лодки, чтобы перевезти вас с Ринджы на Комодо…

— …А потом с Комодо на Лабуанбаджо!

— Хорошо, хорошо, мы скажем об этом отцу, и если он согласится, то приедем за вами дней через десять. И уж будьте спокойны, на Комодо у нас не лгут.

— Не сомневаемся. Селамат джалан (счастливого пути) и до скорого!

— Только, туан, не говорите ничего бапе Пенггава: он будет очень гневаться.

Обещаем им полное молчание. Да и после недавней стычки мы не намерены вновь встречаться со старым правителем островов. На следующее утро, однако, он сам приходит прощаться, любезный и веселый, как будто ничего и не случилось. Его талант лицедея растапливает нашу сдержанность, и мы, простив, расстаемся добрыми друзьями. Он садится в лодку, обложенный подушечками, в окружении жены и красавицы племянницы, пославшей нам последнюю улыбку.