На островах дракона

16

За неделю мы разделываемся со своим «контрактом»; теперь ежедневно цепочка носильщиков, груженных сушеным мясом, спускается в Комодо, на следующее утро поднимается, груженная солью, рисом и табаком, выменянными у китайца с Лабуанбаджо сыновьями старосты, снующими, как челнок, туда и обратно на своих лодках.

Прежде чем навсегда покинуть Поренг, мы с Петером жертвуем два дня на ловлю бабочек и съемку драконов, все таких же голодных и неосторожных, хотя люди, оставленные сторожить мясо и буйволовые шкуры, подвергают их яростным «бомбардировкам».

Наконец, когда последняя партия денденга спущена в деревню, мы тоже оставляем свой лагерь на горе, где было пережито столько незабываемых событий. С зарей наша колонна вытягивается по склону, уступая место драконам, оленям и буйволам, которые вновь теперь смогут вести свое мирное существование без риска оборвать его в грохоте молнии, пущенной белым человеком. Метрах в двадцати над землей под дуновением бриза пальмы лонтары колышут своими вершинами, усеянными овальными, размером с небольшой кокосовый орех плодами.

— Они сладкие, бу ах лонтар, — соблазняет нас Саид, высокий красавец с копьем.

— Кто знает, ведь они высоко, и Саиду ни за что не достать их, — подзуживаю я его.

Как я и ожидал, он вскакивает, уязвленный в своем самолюбии:

— Мне, туан? Да во всем Комодо не сыскать того, кто лазает лучше меня!

— Ну так покажи свои таланты…

— Нет, туан, сайя малас (мне лень).

— Так я и думал, — радостно объявляю я, — Саид не может!

Все смеются, бедняге, припертому к стене, ничего не остается, как лезть наверх. Но смех звучит недолго: воткнув в землю свое копье, он поднимается по гладкому стволу пальмы с такой ловкостью, что мы не в силах удержать возгласов восхищения. Чтобы забраться на вершину, ему понадобилось времени меньше, чем для того, чтобы описать это. Он срезает тяжеленную гроздь парангом, который держал в зубах, пока лез. Затем, бросив наземь и оружие и урожай, соскальзывает вниз; мне не остается ничего, как поздравить его, и он поглядывает на остальных, напыжившись, как павлин.

Плоды лонтары заключены в прочную скорлупу; когда ее вскроешь, показывается волокнистая мякоть ярко-оранжевого цвета. Саид профессорским тоном учит нас, как надо их есть. В мякоть втыкается расщепленная на конце палочка, вращая ее, образуют воронку, где скапливается пенистая масса, напоминающая на вкус абрикосовое варенье. Удивительно приятно; теперь понятно, почему кабаны так охотятся за этими плодами, обходя по очереди все пальмы в саванне.

Стайки какаду, тоже больших охотников до этих фруктов, садятся на верхушку и начинают ссориться с оглушающим шумом. Мне давно уже нужна хотя бы одна такая птица для коллекции, но я не решаюсь стрелять в них: эти роскошные попугаи слишком сильно связаны у меня с грезами детства. Саид, которому я давно уже обещал дать пострелять из ружья, просит дать ему выстрелить в «какатуа». Я великодушно протягиваю оружие, показываю, как надо целиться и где нажимать, хотя заранее уверен, что патрон будет истрачен зря, но надо же чем-то отблагодарить его за только что проделанный блестящий номер.

Прижавшись к стволу, он долго целится, а мы, затаив дыхание, неотрывно глядим на стаю белых попугаев, болтающих на вершине соседней пальмы. Однако ничего не происходит.

— Ну, ты стреляешь?

— Я боюсь, туан…

— Да ничего страшного, только прижми покрепче ружье.

Он продолжает целиться, дрожа от волнения, так что конец ствола раскачивается наподобие маятника. Неожиданно он весь сжимается, закрывает глаза и… бах! Ружье едва не вываливается у него из рук, но, к всеобщему изумлению, наземь падают два какаду, обагряя кровью свое снежное оперение.

Тут же опомнившись, Саид бросается к несчастным пернатым, хватает по одному в каждую руку и исполняет воинственный танец под аккомпанемент победных криков. Мы в восторге, но наш герой быстро оправляется от удивления и объясняет всем подряд, что он нарочно так долго целился, дабы получить этот эффектный дуплет. Восхищенные взоры наших спутников недвусмысленно свидетельствуют о том, что отныне он причислен к лику великих, а его подвиг, о котором он, не прекращая, говорил до нашего отъезда, войдет в летопись Комодо!

В полдень мы останавливаемся в тени лонтары, и Солтан разогревает на костре рубленое мясо пополам с оленьим жиром. Блюдо весьма приятно на вкус, хотя и сильно наперчено, но жир мгновенно застывает, покрывая язык и нёбо восковой пленкой. И конечно, поблизости нет воды. Тем хуже, вытянемся и переждем жару, смакуя последние крохи абсолютного покоя и свободы.

Ни Петер, ни я не в восторге от перспективы возвращаться в деревню, где ждут нас Ги и Жорж. Опять начнутся споры, и хотя они никогда не переходят в серьезную ссору, ибо мы в общем-то все четверо хорошие друзья и, едва сходит гроза, вместе смеемся над происшедшим, но тем не менее эти споры страшно действуют на нервы. Вновь предстоит впрягаться в адский воз быта: чистка и ремонт снаряжения, укладка коллекций и личных вещей, упаковка и предохранение от ударов и сырости, погрузка ящиков, возвращение на Флорес, потом на Яву, переезд на Калимантан, путешествие вверх по одной из крупных рек острова, по меньшей мере годичное пребывание в разных селениях и, наконец, возвращение через все острова до Сингапура и оттуда во Францию. И каждый раз неизбежная погрузка и выгрузка ящиков и палаток, нескончаемое развертывание и завязывание тысяч всяких узлов и пакетов, без которых никак не обойтись.

А ведь как хорошо лежать на этом крохотном пятачке тени от лонтары, насытившись олениной и наслаждаясь этой свежестью среди полуденного пекла. Опять меня охватывает жгучее желание схватить ускользающее мгновение, навсегда запечатлеть его и до конца дней своих ничего не делать, как только охотиться на буйволов в этих саваннах вместе со старым Солтаном, Махаму — тем, что смеется свирепым смехом, красавцем с копьем Саидом и остальными настоящими моими друзьями, не ведающими о существовании лихорадочной спешки, которая закрутит нас, едва мы покинем гостеприимный остров…

— Надо идти, туан. Солнце не так жжет, а до деревни еще идти и идти!

Так и есть! Солтан стирает все очарование. Опять надо возвращаться в суету, действовать, как говорят военные. Мы вновь занимаем свое место во главе колонны и скучно бредем по высокой траве, пытаясь навеки наполнить взор красотой этих холмов, покрытых колышущимися под ветром пальмами и зеленовато-желтыми рощицами фиг и бамбука. Староста поджидает нас на пляже в маленькой шапочке на макушке и с вечным полотенцем вокруг шеи, которым он утирает струящийся по лицу пот. Он весь светится радостью и благодарит от имени всех жителей Комодо за приезд. Торговец-китаец пришел на паруснике и забрал остаток солонины, заплатив по пятьсот рупий за буйвола и по сто восемьдесят рупий за шкуру, часть деньгами, часть рисом и другими необходимыми товарами. У селян теперь есть все, что надо, они смогут заплатить налоги и досыта поесть хоть какое-то время. По этому поводу вечером они приглашают нас в хижину старосты на ужин с песнями и танцами Комодо.

Сидя перед большими блюдами с кусочками жареной курицы, сладким рисом и пирогами, мы потягиваем черный кофе и слушаем, как мужчины поют песню явно арабского происхождения. Они аккомпанируют себе на тамбуринах — оригинальных инструментах, похожих на трехструнный кифар, и дудках из ветвей лонтары, издающих носовой звук тростниковой свирели.

Вокруг нас именитые жители селения и товарищи по охоте в полном составе в своих самых красивых саронгах без устали поглощают еду, питье и курят сигарету за сигаретой. Все счастливы, голод позабыт, вернулось изобилие, и надо им пользоваться, пока оно есть! Старый глава деревни возлежит на горе подушек, откинувшись на бамбуковую перегородку хижины. Держит он себя очень достойно и снисходительно поглядывает на пышную вечерю своих подопечных, ласково улыбаясь всякий раз, как мы встречаемся глазами.

С десяток юношей, часть одетых нормально, а часть переодетых под женщин, щедро набив корсаж тряпками, насурьмив и напудрив лицо, входят в круг и исполняют нечто вроде танца живота, который вызывает бурю хохота среди присутствующих. А настоящие женщины, которые по закону ислама не имеют права участвовать в празднестве, ни даже есть одновременно с мужчинами, толпятся в дверях и окнах хижины, чтобы хоть одним глазком взглянуть на происходящее.

В какой-то момент Жоржу и Ги приходит в голову злосчастная мысль принести магнитофон и фотоаппараты. Отныне ни танцоры, ни певцы уже не в силах сдерживаться и требуют проигрывать каждый кусок, узнавая себя с пронзительными криками радости. Вполне возможно, что, пользуясь нашим незнанием комодского диалекта, они наговорили в микрофон кучу всякой несуразицы, потому что, несмотря на все наши просьбы, наотрез отказываются перевести записанное!

И тут взгляд мой останавливается на календаре, выпущенном в Гонконге и украшенном прелестной рекламной китаянкой. Я едва сдерживаю крик:

— Сегодня же 14 июля!

В пятнадцати тысячах километров отсюда мои соотечественники танцуют на площадях городов и деревень. Бурлят людские толпы на теплых парижских улицах, если только не идет проливной дождь, что уже случалось не раз! А мы встречаем его здесь в обстановке, в которой жили наши предки — галлы, и все же ни один из нас не хотел бы перенестись сейчас со своего места на террасу какого-нибудь парижского бистро и не сменял бы чуть гнусавый звук дудки из лонтары на переборы гармоники где-нибудь на танцульке в парижском предместье.

Веселье затягивается далеко за полночь, у нас отнимаются поджатые под себя ноги. Староста уже давно заснул, широко раскрыв рот, но сидя все так же прямо и достойно, как подобает человеку его ранга. Временами, когда шум становится уж слишком сильным, он поднимает одно веко и окидывает присутствующих красноречивым взором, который означает, что гостям давно уже пора расходиться. Ссылаясь на его усталость, нам удается ускользнуть от рьяных меломанов, и мы добираемся наконец до своей хижины на пляже с краю деревни, на самом берегу этого теплого и безмятежного моря, светящуюся поверхность которого возмущает лишь несколько прыгающих рыб.

На рассвете новое развлечение: мы уходим с ловцами креветок, растягивающими сети в виду деревни. Скучившись в больших лодках, огибаем мангровые заросли, и я — в который уже раз — поддаюсь очарованию этих удивительных растений, так хорошо приспособившихся жить «ногами в воде». Отдельные разновидности мангров, в том числе манглии, можно различить лишь при очень детальном осмотре, настолько они похожи внешне друг на друга. У всех маленькие толстые листочки, вытянутые и слегка зазубренные по краям, а боковые воздушные корни, отходящие от ствола, образуют высоко над водой почти непроницаемое сплетение.

Бесспорно, самое удивительное в этих деревьях, вырастающих до пятнадцати метров высотой, — это то, как они обеспечивают себе продолжение рода. Они могут жить только в омываемой прибоями прибрежной илистой полосе. Главное для растений — чтобы их семена не были вынесены ни на сушу, где они не смогут прорасти, ни в открытое море. Манглия разрешила эту проблему наиболее простым и совершенным способом: она дает семенам прорасти на месте и сама сажает их рядом с собой. На кончике гибкой ветви из семени выходит заостренный корень, очень твердый и гладкий, сантиметров двадцать в длину. Держится эта естественная шпага на самом растении с помощью почки, окруженной двумя листочками, а когда «конструкция» созревает, манглия-мать бросает ее острием вниз. Если падение случается в отлив, живая стрела глубоко вонзается в ил и вполне способна сопротивляться напору волн. Ее будущее обеспечено. Но в прилив зародыш манглии уносится в море и, конечно, обречен на гибель.

Целая фауна копошится в полумраке мангровых зарослей, различаемая скорее на слух. Шум моллюсков, захлопывающих свои створки, плеск рыб, попавших в ловушку переплетенных корней, хриплый клекот маленьких цапель и реже нежный голос дюгоня — вот наиболее привычные голоса этого удивительнейшего водяного леса.

Наблюдателю самыми поразительными, конечно, покажутся маленькие рыбешки, похожие на нашего пескаря, которые карабкаются по корням до высоты одного метра над водой. Это периофтальмы, буквально «наружноглазые»: оба глаза у них покоятся на выступе, позволяющем рыбке видеть, что происходит над поверхностью, даже когда вся она в воде.

Если за ней гонится хищник, периофтальма может выпрыгивать на высоту до одного метра, но, как правило, она довольствуется тем, что развивает скорость порядка три километра в час, действуя грудным плавником и помогая себе резкими движениями хвоста. Прыгая по илу, периофтальмы ловят насекомых и небольших ракообразных, составляющих их основную пищу.

При виде опасности они прячутся в воде, но остаются там недолго, ибо, как показывает опыт, они тонут, если им не давать вдохнуть. Тем не менее легких у них нет, они дышат жабрами, увлажняемыми водой, которую рыба во время своих прогулок по поверхности держит внутри губчатых мешков, расположенных по обе стороны головы. Полная противоположность водолазам, дышащим воздухом под водой, периофтальмы могут дышать под водой и на земле, а один из их видов сумел достичь такой независимости от водной среды, что при погоне скрывается не в море, а убегает, перескакивая с ветки на ветку, в лес!

Размножение этих илистых прыгунчиков, как их еще называют, не менее забавно. Вначале самка роет в иле ямку и возводит вокруг ртом укрепленную слизью стену до двух сантиметров в высоту. Затем пробивает в ней отверстие и соединяет с водой узкой траншеей длиной до нескольких метров. В мутной, илистой воде, скопившейся на дне ямки, она откладывает несколько продолговатых икринок и сторожит поблизости, пока из них не вылупятся мальки. В отличие от общего правила периофтальмы — один из немногих видов рыб, заботящихся о своем потомстве, только за выводком здесь наблюдает не самец, а самка. Вылупившись из икринки, маленькие периофтальмы живут вначале в воде и, подрастая, выходят из своей родной стихии, чтобы приспособиться к наземной жизни.

Рыбки-прыгуны не единственная достопримечательность мангров. Тысячи ярко окрашенных крабов размером не больше однофранковой монеты еще издали привлекают внимание путешественника и, похоже, даже зовут подойти поближе, делая без устали своими клешнями жест «иди сюда! иди сюда!». Но если вы прельститесь этим приглашением и захотите подойти поближе, вас ждет разочарование, ибо, едва приблизитесь, красивые крабики мгновенно исчезнут в одном из бесчисленных ходов, вырытых в каждом сантиметре ила.

Только если присесть на корточки и ждать не шелохнувшись минут десять, вы отблагодарите себя за терпение забавным зрелищем: вначале в отверстии жилища появится на конце длинного черенка подозрительно глядящее око, а за ним и сам обладатель глаза. Перво-наперво он обходит вокруг логовище, тщательно исследуя окрестности двумя своими перископами. Не вздумайте пошевелиться, ибо это немедля повергнет в панику вашего краба. Зато, если вы останетесь недвижимы, он сам подойдет к вам, и тут вы сможете как следует разглядеть его.

Вы обратите внимание, что у него только одна большая клешня белого цвета, такой же величины примерно, как весь он. Вторая почти незаметна и служит лишь для отправки в рот пригоршней ила, из которого он выбирает кусочки водорослей и прочие органические остатки, составляющие его пищу. Причем тот, за кем вы наблюдаете, — самец с бирюзово-красным или ярко-оранжевым панцирем. У самки обе клешни маленькие, она светло-коричневатого тона без малейшей декоративной расцветки.

У каждого самца — собственная территория: небольшой участочек ила, который он отчаянно защищает от соперника. Когда крабы дерутся, они хватают друг друга своими большими клешнями и резким движением стараются сломать ее. Частенько случается, если один из врагов не успевает как следует уцепиться за землю, то другой откидывает его на метр в сторону!

В центре своего владения краб роет узкое логово длиной сантиметров сорок, беспрестанно улучшает его и укрепляет, наращивая в высоту и получая живую репродукцию знаменитой Пизанской башни. Наготове у него подобие пробки из вязкого ила, так что, когда начинается прилив, краб скрывается в убежище и плотно закрывает за собой дверь, отмыкая ее, лишь когда море отступает. Если ради опыта вы помешаете какому-нибудь крабу смастерить себе эту затычку, то с первыми волнами он начнет метаться и наскоро сооружать себе илистый шарик, чтобы закрыть нору.

Но то, что давно уже привлекало наблюдателей и чему эти существа обязаны своим именем крабов-скрипачей, — это однообразное, беспрестанно повторяемое движение. Дело в том, что жест предназначен не для привлечения любопытных, а чтобы обратить на себя внимание самок. Поскольку острота зрения у этих крабов изумительная, они сразу же замечают появившуюся в окрестностях самку и, вытянувшись как можно выше на своих ножках, начинают ритмично водить своей белой клешней, как настоящие музыканты, пока красавица не уступит приглашению одного из них и не даст себя увести в его подземную обитель.

Мы подходим к краю бухты как раз в тот момент, когда начинается отлив. Зацепив лодки за корни растений, рыбаки натягивают вдоль всей полосы мангров плотные, как мешковина, сети из рафии. Затем все вновь садятся в лодки, и мы весело пируем, поедая рис с буйволятиной, приготовленной на носу лодки в специально оборудованном для костра месте, которое служит кухней, пока люди находятся в море. На таких простых лодках с балансирами и парусами из рафии индонезийские и меланезийские племена задолго до европейских и арабских мореплавателей отваживались на тысячекилометровые путешествия, заселяя бесчисленные тихоокеанские архипелаги вплоть до Мадагаскара. Ничего удивительного после этого, что мальгашский язык входит в группу Индонезийских языков и что для обозначения одинаковых предметов служат одни и те же слова.

Когда воды под килем остается не больше десяти сантиметров, мы слезаем и бредем, хлюпая по липкому зеленоватому илу, а Жорж продолжает снимать. Рыбаки, кажется, довольны: раздувшиеся сети лопаются от креветок, безуспешно старающихся последовать за отходящей волной. Втянутые в лодки, сети выглядят кипящей розоватой прозрачной массой, от которой начинает кружиться голова. Там их миллионы или, точнее, миллиарды, поскольку каждая креветка не превышает одного сантиметра в длину и двух миллиметров в толщину!

Сейчас как раз период, когда совсем молоденькие креветки тысячами прибиваются к берегу, перед тем как уйти в открытое море и вести независимое существование. В каждый прибой рыбаки наполняют ими лодки, а по возвращении в селение выкладывают на солнце на подстилках из пальмы лонтары. Высушенные, они пойдут на продажу китайцам, которые отправляют их на Яву, где креветок перемелют в порошок, высоко ценимый как приправа в индонезийской кухне.

Но надо смириться с действительностью и уезжать. Последующие дни уходят на методичную упаковку всего нашего снаряжения и коллекций, на препарирование нескольких птиц, последние сеансы врачевания, уколы тем, кому это необходимо, и раздачу кое-каких сувениров. Кроме денег, ценимых на всех широтах, я оставляю по одной личной вещи каждому из своих друзей. Старый Солтан получает зажигалку, Саид — охотничий нож, Расси — маленький перочинный ножичек, украшенный Эйфелевой башней, а Махаму — предмет своих мечтаний — мои старые, разорванные со всех сторон парусиновые туфли, у которых резиновая подошва истерлась до такого состояния, что сквозь нее может свободно пролезть комар. С большим трудом Махаму втискивает в них свои ноги лесного жителя и, стоически превозмогая боль, проходит по деревне неловким шагом, как манекен на показе мод.

Староста получает остаток нашего рыболовного снаряжения, в частности сто саженей нейлоновой лески. Хотя он давно уже намекал на желание получить этот «сувенир», он тем не менее хорошо разыгрывает удивление и изливает свою радость потоком дифирамбов на малайском языке.

И вот, как ни хочется нам остаться, наступает утро отъезда. Устроившись по двое в лодке и разместив свой багаж на двух остальных, мы даем сигнал к отплытию. Все паши друзья вместе с селянами тоже здесь, улыбаются и просят поскорее возвращаться. Старый глава деревни стоит чуть впереди, кажется, он немного взволнован и дрожащей рукой вытирает лицо своим махровым полотенцем, принимающим все более серый оттенок.

При попутном ветре мы завтра же будем в Лабуанбаджо, если не придется идти на веслах. Впрочем, дни здесь не имеют значения, ибо, проходят они или нет, ничего нового не случается. Не стоит с тревожным наслаждением смаковать хороший солнечный день, ибо завтра небо будет такое же чистое, а море такое же голубое, и так на протяжении веков, и на горизонте никогда не покажется ни осень, ни зима. Самое худшее, что может с нами произойти, — это если мы пропустим пароход: тогда придется два месяца ждать следующего. Лично я почти хочу этого…

Но вот легкий ветерок, спустившись с гор, надувает паруса из рафии и нежно подталкивает нас к открытому морю. Одним взглядом мы еще можем охватить всю бухту, окаймленную белым песчаным пляжем, а сразу же за ним — потухшие вулканы, чьи склоны заросли густой высокой травой и пальмами лонтарами. Один из гребцов ревет в морскую раковину, второй ударяет в медный гонг, а третий уже торопится развести на носу огонь для первого утреннего риса. Неожиданно из воды показывается стайка дельфинов и несколько минут резвится среди лодок.

А там, на пляже, размахивая махровым полотенцем, мечется высокая темная фигура, и мне кажется, я вижу в манграх мириады крабиков, колышущих своими белыми клешнями в бесконечном прощании, которое мне так хочется считать за пожелание скорого свидания.