На островах дракона

14

Вскоре после прибытия на Комодо глава деревни представляет нам сгорбленного старичка с длинным грустным лицом и седыми волосами, увенчанными колпаком в форме половинки кокоса. Зовут его Солтан, и, по единодушному мнению, он лучше всех знает остров. Кстати, это он водил всех путешественников-иностранцев, приезжавших взглянуть на знаменитых драконов, у него отличная память:

— Как раз перед войной были здесь две экспедиции: одна голландская, вторая американская. Среди голландцев была одна ниония (госпожа), они убили много-много драконов и забрали их шкуры и кости. Туан Америка было только двое. Они хотели охотиться на буйволов, и я повел их, но, когда мы нашли животных, они сняли с себя башмаки и залезли на дерево, чтобы стрелять без боязни.

— А во время войны?

— Три года на Комодо жил японец, совсем один. Однажды он уехал, и мы тогда поняли, что война кончилась.

— С тех пор приезжал еще кто-нибудь из иностранцев?

— Да, был один голландец с группой яванцев…

— Но ведь яванцы не иностранцы, они такие же индонезийцы, как и вы!

— Для нас они иностранцы, как все остальные, — отрезал старик.

Сам того не подозревая, он затронул жгучую проблему этой страны. На трех тысячах островов, рассеянных по территории, равной Соединенным Штатам, живут объединенные в нацию такие различные народности, как папуасы Новой Гвинеи, атьехи, минангкабау и батаки Суматры, яванцы (сами состоящие не менее чем из трех этнических групп), менадо Сулавеси, даяки Борнео (несколько десятков племен), амбоны Молуккских островов, балийцы, буги и прочие обитатели отдельных островов, не считая китайцев, малайцев, индийцев, арабов и метисов всех вышеназванных этнических групп.

Староста деревни назначает Солтана ответственным за предстоящую охоту на буйволов, и после долгих переговоров за традиционными стаканчиками кофе, к которому подаются рисовые оладьи, решено, что база наша будет разбита в местечке, называемом Поренг, между горой Араб и Саталибо, куда в это время откочевывают животные.

Выход обставляется со всей пышностью. Мы с Петером шагаем во главе воинства, вооруженного парангами и луками, кое-кто несет мешки с местной солью для обработки мяса. Женщины с порогов хижин с нескрываемым восхищением глядят на наш парад, а детишки путаются под ногами, как во время торжественного марша полка. Обстановка восторженная. Все смеются, шутят и от души желают нам успеха: ведь он должен принести прежде всего мясо, а затем рис и остальные необходимые товары.

Уже больше часа мы шагаем вдоль пляжа, как внезапно метрах в ста впереди показывается стадо кабанов, выискивающих моллюсков и крабов, нанесенных приливом. Расси, жаждущий продемонстрировать своим товарищам и в особенности старому Солтану, который явно невысокого мнения о снайперских способностях иностранцев, мою меткость, просит убить одного кабана.

— Будет приманка для твоих друзей, ведь они хотят увидеть дракона, — убеждает он меня.

Я прицеливаюсь в самого толстого кабана и нажимаю на спуск. Кабан падает на месте, остальные, обманутые эхом детонации, мчатся прямо на нас, но мы их не трогаем. Солтан ошеломлен и не скупится на похвалы, хотя выстрел, кстати, был очень легким. Последнее время, говорит он, ему приходилось наблюдать лишь стрельбу полицейских с Лабуанбаджо, которые без малейшего результата, к великому счастью для местной фауны, палили по всему, что движется.

Мои спутники, разумеется, не хотят даже притрагиваться к кабану. Однако я соблазняюсь его внушительными клыками и решаю взять их для коллекции вместе с куском окорока для нас с Петером. Для этого я беру у одного из островитян наш маленький топорик, но, когда, закончив работу, протягиваю его назад, он не желает больше брать его в руки, поскольку тот замаран прикосновением к нечистому животному, и мне добрых четверть часа приходится драить топорик с песком, прежде чем человек соглашается взять его кончиками пальцев с видом глубочайшего отвращения.

Повернув в сторону от пляжа, мы шагаем с час по песчаному руслу высохшей речки Вае Лианг, что вьется между высоченными фигами и низким кустарником. Это как раз то место, где патер Якобус и епископ Флореса, сидя в засаде, увидели огромного дракона, повергшего их в такое волнение. Кстати, варанов здесь довольно много. Двое из них буквально выскочили у нас из-под ног, исчезнув в дырах между корнями деревьев, размытых дождями.

Но что больше всего удивляет, так это обилие птиц. Над верхушками фиг водят хоровод стайки больших мускатных голубей, а воздух звенит от крика сотен какаду. Стремительно уносятся в заросли дикие куры, а на пути, звонко стреляя крыльями, вспархивают голуби.

Это богатство птичьей фауны на Комодо объясняется отсутствием макак — главных разорителей гнезд и выводков на всех окрестных островах. То, что макак здесь нет, хотя природные условия абсолютно одинаковы на Риндже и на Флоресе, можно объяснить лишь тем, что они никогда не были завезены сюда. По словам старого Солтана, до войны голландцы попытались сделать это, но, как видно, без успеха. Остается узнать, действительно ли была сделана подобная попытка, каким образом и сколько животных было завезено.

Выходя из галерейного леса в саванну, Петер вдруг застывает на месте, глядя на паука-краба величиной с блюдце в поперечнике, который качается на своей паутине, вытянув длинные клешни и готовый схватить первую неосторожную муху.

Так мы идем еще часа два, вытянувшись гуськом по пышущей жаром саванне, и выходим на крутой холм явно вулканического происхождения. Это гора Саталибо. На высоте 735 метров царит она своей оголенной вершиной над островом. Чуть ниже ее вершина окружена густым лесом. Над уровнем моря склоны кажутся особенно крутыми, и остаток дня наша маленькая колонна ловит ртом воздух, обильно истекая потом. Из самолюбия мы упрямо шагаем во главе группы, тая надежду, что вот-вот проводник даст сигнал к небольшому привалу. Но хотя все дышат одинаково тяжело и потеют наравне с нами, никто не желает остановиться, и мы в рекордное время взбираемся на гребень. Здесь наконец останавливаемся, чтобы обождать остальных, растянувшихся по всему склону. Солнце уже склонилось к горизонту, и тень от пальм лонтаров вытягивается до бесконечности среди травы и уступов скал. Вот и старый Солтан добирается к нам.

— Ах, туан, — задыхается он, — вы никак не жалеете нас!

— А что случилось?

— Мы надеялись, что вы хоть разрешите нам минутку передохнуть, но вы без оглядки лезли вверх.

Мы с Петером смеемся.

— Мы сами ждали, что бапа Солтан разрешит нам перевести дух.

Остальные тоже смеются. И тут Саид, которого мы прозвали «красавчик с копьем» — в своих коротких штанишках с буфами и кокетливом беретике, сделанном на манер португальских шапочек, он похож на маленького пажа — показывает мне на буйвола, выходящего из тени в сотне метров под нами. Первая пуля останавливает его, вторая укладывает замертво. Бросаемся вниз с восторженными криками, Саид впереди всех. С разгона он всаживает ему жестом победителя в бок копье.

Кто особенно доволен, так это Солтан: мою жертву, похоже, осенила счастливая мысль выйти под выстрел как раз в том месте, где мы собирались разбить бивак — рядом с источником.

Пока часть людей устраивает стоянку и приступает к разделке туши, Солтан, Саид и я отправляемся на поиски других буйволов. До полной темноты нам встречаются два зверя, и мне, чтобы прицелиться в густую черную массу, приходится ориентировать мушку по чуть более светлой полоске неба. Но покровитель охоты на сей раз с нами, и мне удается убить обоих с первого выстрела. Оставляем разделку на завтра и возвращаемся на бивак, где люди радостными восклицаниями встречают весть о новой порции мяса.

Мы устраиваем бивак на крохотной опушке под низкорослым деревом, усыпанным белыми орхидеями. Среди камней, шагах в двадцати, тихонько журчит ручеек и выплескивается на слегка вогнутую глыбу, образующую как бы естественную ванну, — здесь все, будто нарочно, предусмотрено природой для комфорта. Незачем строить шалаш: сейчас разгар сухого сезона, на небе ни единого облачка. Поэтому люди раскладывают прямо под деревом подстилку из пальмовых листьев, которая должна стать общей спальней — ведь нас больше тридцати.

Пока варится драгоценный рис, выделенный старостой из своих последних личных запасов, и обжариваются куски мяса, совсем рядом вдруг раздается рев. Это невидимые во тьме буйволы злятся на нас за то, что мы заняли их привычный водопой.

Махаму кроме основной работы но разделке мяса был еще специально назначен старостой ухаживать за мной и Петером. Почти с материнской заботливостью обносит он нас водой, приносит мясо, которого вполне хватило бы на полк солдат, ставит у ног тарелки с рисом, каждая из которых могла бы удовлетворить потребности средней французской семьи, и замечает, что в кастрюле осталось еще. Поскольку мы съедаем по мизерной порции, он доедает за нас под завистливым взглядом остальных, которым полагалась лишь строго определенная порция. Табака тоже чуть-чуть: на всех у нас четыре пачки сигарет. Каждый получает по одной сигарете и с благоговением смакует ее.

Помаленьку гаснут костры, замирают разговоры, люди засыпают возле тлеющих углей, завернувшись в саронги и положив голову на камень или кусок дерева. Старому Солтану не спится; ему-таки удалось вытянуть из меня вторую сигарету, и сейчас, присев на корточках возле нас, он рассказывает, что в пещере, совсем рядом от того места, где мы расположились, живет старый-престарый дракон, известный под кличкой Ненек (Дедушка).

— Ему уж сто лет. Я его знаю сызмальства, и мой отец тоже знал его. Это точно самый большой дракон на Комодо.

Мы, конечно, горим желанием увидеть чудище и предлагаем положить ему приманку.

— Не волнуйтесь, завтра наверняка увидите: мы легли как раз на его тропе. Вот здесь, совсем рядом, дракон убил моего брата…

— Вашего брата! Как же это случилось?

— Это еще до войны было, да и староста, тот, что сейчас, подтвердит вам. Вышли мы однажды с братом за бамбуком — из него делают сосуды для воды, — ну и его собака, как обычно, за нами увязалась. Пришли мы, начали рубить бамбук невдалеке отсюда, а собака в сторону отбежала; вдруг слышим: подает голос, как будто оленя учуяла, — она уже не раз так делала, и лучше ее не было собаки в деревне. Брат мой хватает копье и бежит на лай, но тут, слышу, как закричит и на помощь зовет. Бегу, конечно, со всех ног туда и вижу: лежит брат рядом с убитой оленухой, а кровь так и хлещет. Я его на плечи и скорей в деревню, но только успел спуститься с горы, он уже помер, кровь из него вся вытекла.

— А что произошло там? Вы знаете?

— Да, пока я тащил его, он мне все рассказал. Подошел он к тому месту, где собака лаяла, и видит: дракон задрал оленуху. Драконы, они всегда уходят, когда их припугнешь, вот брат мой и подошел поближе испугать его. Но тот, видно, очень голодный был и не ушел сразу, а бросился вдруг на брата и отхватил здоровый кусок от бедра, а затем все-таки испугался, потому что брат закричал, и исчез в бамбуковой чаще.

— Страшная история! Вы, должно быть, с тех пор возненавидели драконов?

— Я? Вовсе нет, наоборот. Мы их уважаем на Комодо, и, когда случается убить оленя, всегда оставляем им выкуп: шкуру и внутренности. Если мой брат погиб, значит, была на то воля аллаха, — философски заключает старик.

— А были еще случаи, когда драконы нападали на людей?

— Да, одного парня из деревни, когда тот спал днем под деревом, укусил за руку дракон, но парень остался жив. А потом еще несколько лет назад одному американцу, хотя мы его и предупреждали, детеныш дракона отхватил руку, когда он к нему подошел вплотную, но мы его сразу же отвезли на Сумбаву, а там за ним прилетел самолет.

Старик еще около часа рассказывает нам подобные истории, потом все же желает спокойного отдыха и, выкурив последнюю сигарету, заворачивается в свой саронг. Ночь проходит без происшествий, только мне за ворот с дерева падает какое-то существо. Хотя и в полудреме, я сразу же вспоминаю о желтом скорпионе, которые кишмя-кишат в древесной коре, и успеваю подавить желание прихлопнуть его, что автоматически вызвало бы укол. К несчастью, один из наших спутников не смог подавить в себе это инстинктивное желание, и мы просыпаемся от его крика: скорпион укусил его в щеку. Несмотря на то что ему тут же капают на укус «чудодейственное» снадобье, купленное у китайца, щека его раздувается и не проходит дня два.

С первыми лучами зари бивак понемногу пробуждается, люди откидывают свои саронги, лежат некоторое время так и, еще окончательно не придя в себя, зажигают бережно оставленные с вечера окурки. Затем все идут освежиться к источнику, собирают хворост; оживает огонь, булькает рис.

Поскольку у нас больше нет ни чая, ни кофе, заботливый Махаму приготавливает нам из красной коры какого-то деревца жидкость винного цвета, которую весело называет комодским чаем. Кстати, он не так уж плох на вкус, хотя и немного терпкий (сахара, разумеется у нас тоже нет); жидкость эта, кроме того, говорят, помогает от расстройства желудка.

Потом мы отправляемся проведать вчерашние трофеи. Это великолепные самцы с толстыми длинными рогами. А Махаму без особых усилий быстро и ловко, так что на него приятно смотреть, свежует животных и расчленяет их на куски, которые островитяне кладут себе на голову. По завершении этой операции от буйволов остаются голые скелеты, кои даруются драконам, за исключением одной головы, из которой Петер заказал себе на обед мозги.

Стоянка превратилась в настоящую скотобойню. На земле навалены горы мяса, каждый отрезает тоненькие ломтики, натирает их грубой солью вперемешку с морским песком и выкладывает на солнце на широких листьях лонтары. Большие буйволовые шкуры, которые китайцы покупают по сто восемьдесят рупий за штуку, тоже разложены внутренней стороной кверху и прижаты к земле деревянными колышками.

Ровно в 8.30 на лесную опушку является еще один персонаж — это дракон, самый крупный, которого нам доводилось увидеть на островах.

— Это он, Дедушка! — кричат комодцы.

И правда, беглым взглядом достаточно определить, что лучшего имени ему не придумаешь. У этого медленно надвигающегося чудовища и впрямь допотопный вид. Огромный живо г провис до земли и болтается как мешок, а шкура серая и бугорчатая, похожая на кору, собралась вся складками и стала похожей на броню старого носорога. Видно, действительно ящер очень стар, да и все вокруг подтверждают это: они его «знают всю жизнь». Длина его, как мы потом замеряем по отметкам, приближается к трем метрам, то есть почти равна зафиксированному рекорду для комодских варанов. А вес его, который трудно даже определить, настолько чудовищен зверь, что-нибудь около двухсот килограммов.

Игнорируя обращенные на него со всех сторон взоры, огромный ящер подходит мелкими шажками к одной из разложенных на солнце шкур, останавливается, выпрямляет шею, пристально всматривается в нас, и мне даже кажется, заговорщицки подмигивает. Затем нюхает свежую шкуру, облизывается и… хоп — отхватывает, щелкнув зубами, хвост, причем заглатывает его с теми же ужимками, что и нашедший червяка дрозд.

Войдя во вкус после легкой закуски, он осторожно захватывает челюстями толстый, почти в два сантиметра, край и без видимого усилия откусывает от него большой кусок, да так чисто, будто отрезал ножницами. На шкуре следы его зубов видны так же четко, как следы ребячьих зубов на бутерброде.

Мы с Петером в восторге, однако островитяне не разделяют его при виде, как их сто восемьдесят рупий исчезают в желудке чудища, и при повторной попытке на Дедушку обрушивается град самых разнообразных предметов. Куски дерева и камни, некоторые величиной с кокосовый орех, отскакивают от его огромного брюха, которое гудит при этом, как натянутый барабан.

Несколько озадаченный столь нелюбезным приемом, он слегка отстраняется и бросает на нас взгляд, полный разочарования, которое должен испытывать сей потомок гигантских рептилий мезозойской эры при виде такого неуважения со стороны этих «молокососов», явившихся на землю каких-то там 500000 лет назад!

— Бросьте ему ноги буйвола, — подсказывает Солтан.

Радуясь, как дети, мы закидываем Дедушку обглоданными лучевыми и берцовыми костями буйвола с копытами величиной с десертную тарелку. Застигнутый врасплох этими съедобными (для дракона!) снарядами, он ощупывает их кончиком языка и глотает с такой же легкостью, с какой избиратель глотает предвыборные обещания своего депутата. На сей раз вид у него удовлетворенный и брюхо уже не такое дряблое, как по приходе. Перед уходом он еще отправляет в пасть буйволовый желудок вместе с приставшей к нему большой веткой лонтары и гордо удаляется с пуком листьев, торчащим из глотки!

Пока суд да дело, Махаму успевает приготовить еду.

— Идите есть, туан!

Обедаем в тени: Петер заедает рисом груду мозгов, я — кусок филе в три пальца толщиной, не умещающийся на алюминиевой тарелке. Рядом островитяне, прервав свою засолку, жарят на палочках кусочки печенки и потрохов. После обеда все вытягиваются на траве, молча покуривая, и пересчитывают белые облачка на поразительно голубом небе, прорезанном ветвями нашего дерева-шалаша.

Я счастлив, причем вдвойне счастлив, от того, что сознаю это, а не, как часто бывает, ощущаю это потом, когда счастье уже давным-давно позади. Этот красавец-остров, эти пепельно-красные скалы, золотистые саванны и кивающие ветру лонтары, эти буйволы, драконы, эта здоровая усталость под свинцовым солнцем и нежнейший отдых в тени, — все это наше, на время конечно, но эти минуты как раз и остаются в памяти, тогда как все остальное погружается в забвение.

Саид, красавец с копьем, подходит своей танцующей походкой и шлет нам улыбку звезды экрана.

— Редко встретишь такого красивого мужчину: в Париже все женщины были бы без ума от него! — замечает Петер.

— Ты думаешь, он не знает!

Дело в том, что все свое время, кроме охоты, Саид проводит за разглядыванием своего лица в маленькое зеркальце, которое он носит при себе, любовно выщипывая подбородок, кстати гладкий, как у девушки, пока остальные мужчины заняты полевыми работами. Правда, Саид не упускает случая напомнить нам, что происходит из благородного семейства.

— Туан, — говорит он мне, — иди охотиться на оленя.

— К чему? Разве тебе плохо в тени?

— Мне не нравится буйволово мясо, у нас в знатных семьях (опять!) едят только оленину…

— Еще чего? Мы же вот едим буйволятину, хотя туан Петер — сын раджи нашей страны!

Он смотрит на Петера, не зная, шучу ли я, потом решает, что это россказни:

— Ну идем, туан, одного оленя только для сыновей старосты и меня. А там, глядишь, встретятся еще буйволы.

Поистине мы были слишком счастливы. Карабкайся теперь опять по уступам, истекай потом. И для чего? А здесь, в холодке, было так хорошо, гораздо лучше, чем гоняться как безумный под безжалостным солнцем… Кроме того, буйволы тоже, должно быть, скрываются в тени от мучителей-мух. Нам вновь предстоит преследовать, находить и читать на иссохшей земле их следы, подбираться и рисковать внезапным нападением, которого в глубине души ждет каждый настоящий охотник, ибо оно поднимает зверя над уровнем предназначенной на убой скотины.

— Повезло тебе, что ты попал на такого осла, как я! — говорю я Саиду по-французски.

Но он все понял без перевода и теперь улыбается во все свои зубы, которым знает цену и тщательно утром и вечером чистит особой палочкой.

Я завязываю шнурки успевших порваться парусиновых туфель и засовываю горсть патронов в единственный недырявый карман шортов.

— Ты идешь, Петер?

— Надо, раз уж пришли сюда!

Старый Солтан снова становится во главе, нос по ветру, как ищейка, за ним я, затем Петер и Саид, сейчас особенно похожий на пажа в своих штанишках с буфами и копьем, которое он держит, как тросточку, кончиками пальцев, и, наконец, трое мужчин, чьих имен мы не знаем.

Спускаемся в бамбуковые заросли долины, поднимаемся по травянистому склону, чтобы вновь спуститься в лес, па сей раз из фиговых деревьев и густых кустарников. Тут Саид, чьи глаза видят не хуже орлиных, хватает меня за плечо. Слежу за направлением его копья и различаю две тонкие оленьи ноги, похожие на тоненькие стволы деревьев, только чуточку светлее. Легкий свист останавливает Солтана, и на какую-то долю секунды все замирают — люди и звери. Но выстрел, как удар торнадо, разрывает тишину. Я целился сантиметров на восемьдесят впереди ног, которые принял за задние и которые мгновенно скрылись из виду. Саид, как кошка, ринулся вперед с копьем наперевес, и тут же сквозь заросли к нам доносится его голос:

— Мати, туан (он мертв, туан).

Оставляем одного из людей разделывать оленя, а сами продолжаем двигаться вперед, насторожив уши и внимательно оглядывая растительность. Идти нетрудно по тропке, протоптанной поколениями буйволов в гуще леса. Бесшумными тенями проносятся два оленя, но, прежде чем успевают исчезнуть в чаще, раздается выстрел из карабина, и один из них падает. В ту же секунду два поднятых со сна буйвола с грохотом железнодорожного состава начинают продираться сквозь чащу.

— Аду, туан! Они были под самым носом, а мы их не увидели! — сокрушается Саид.

— Увидим других, — утешает его Солтан.

Двое оставшихся парней свежуют оленя, привязывают его к палке, а конец перекидывают через плечо. У них сейчас вид паломников, отправляющихся в путь со своей котомкой. Старый Солтан тоже взваливает на себя оленью ногу, один Саид даже не шевельнул пальцем, чтобы помочь им.

— А ты почему ничего не несешь? — поддразниваю я его.

— Что ты, туан, я же знатного рода! — отвечает он, явно оскорбленный в своем достоинстве, и все в нем — начиная с гордой осанки и кончая тем, как он держит копье, словно скипетр, — призвано подтвердить его слова.

Еще один подъем по буйволовой тропе между бамбуковыми стволами — и мы выходим на совершенно голую вершину, если не считать редких пучков травы да грудной ягоды, покрытой плодами. Набиваем ими карманы, садимся и с наслаждением поплевываем косточками оранжевых бусинок с терпким привкусом.

У ног расстилается глубокая долина, здесь же начинаются густые джунгли, что покрывают противоположный склон сплошным ковром — коричневым, зеленым, желтым. Коричневые пятна куп старого бамбука с сожженной солнцем листвой, зеленые пятна островков диких фиг и желтые — молоденькой бамбуковой поросли.

— Пошли дальше? — спрашивает Солтан.

Никто не отзывается. Здесь так хорошо, а тот склон кажется таким крутым и заросли такими непроглядными… И потом, честное слово, этим видом можно любоваться до бесконечности. Внимание привлекает черное пятнышко, возникшее на крохотной опушке примерно в километре отсюда, похожее на дырку от сигареты в ковре зелени. Буйвол? Я не решаюсь сказать, потому что даже Саид ничего не заметил своим орлиным глазом, вполне возможно, это просто одна из бесчисленных глыб песчаника. Однако, кажется, точка переместилась и стала похожей на запятую. Может, это игра солнца? Все же я роняю безразличным тоном:

— Буйвол на круглой поляне, вон там.

Все следят за направлением моего пальца.

— Это обломок скалы, — заключает Солтан, но Саид подскакивает:

— Это буйвол! Буйвол! Идем скорей!

Он уже не стоит на месте, охваченный охотничьей лихорадкой. В этот момент он напоминает моего сеттера. То был послушный умный пес, но один запах куропатки превращал его в тайфун, и он несся по полю со скоростью восьмидесяти километров в час, не обращая внимания на мои окрики и свистки. Так и этот уже летит, а не бежит, и все мы, оставив старого Солтана догонять нас, кидаемся на приступ склона. Я при этом беспрерывно чертыхаюсь. Какого лешего, что он, не может подождать секунду? У кого ружье — у него или у меня? Вот спугнет буйвола до того, как я подойду, хорош тогда будет со своей опереточной пикой! И потом вообще, к чему мчаться сломя голову? Что он, улетит, ваш буйвол… Ведь если я добегу туда запыхавшись, разве смогу как следует прицелиться?

И когда я готов уже взорваться от ярости и послать ко всем чертям этого буйвола, то наталкиваюсь на виновника своего гнева: он сидит на корточках и делает мне отчаянные знаки. Мы вышли на поляну: вблизи она еще меньше, чем казалась издали; посреди стоит буйвол. Он откровенно повернулся к нам спиной, и отсюда отчетливо видны его массивные рога со стертыми концами. Мы стоим так близко под прикрытием благоприятного ветра, что в нос отчетливо бьет резкий запах конюшни и явственно слышен скрип шершавого языка, когда он срывает пучок травы.

— Стреляй! — шипит Саид, и я уверен, что если бы глаза его могли хоть чуть-чуть еще вылезти из орбит, они бы покатились к буйволовым ногам!

Но я решаю пооригинальничать и склоняюсь к Петеру, который тоже удивлен, чего я жду:

— Сейчас увидишь, как я подойду к нему!

Я подхожу по ветру настолько близко к зверю, что могу теперь при желании хлопнуть его по бедру, поворачиваюсь к улыбающемуся Петеру и вижу Саида, который, вероятно, спрашивал себя, не сошел ли я с ума. Бахвальство оборачивается против меня: так близко от массивного тела невозможно как следует выстрелить. Держа палец на спуске, я тихонько пячусь вбок, но тут он резко трясет головой, чтобы отогнать вьющихся у ноздрей мух, замечает меня и на миг застывает. Ничего не поделаешь, приходится стрелять поверх плеча; это не имеет значения, если карабин достаточно мощный, а тут он вскидывается как. ужаленный и целится своей огромной головой мне в живот. К счастью, в такие минуты подсознание действует лучше и быстрее, чем разум! Инстинктивно я сразу же после выстрела перезарядил ружье и теперь, не вскидывая, успеваю выстрелить ему в упор в массивный лоб. Он падает, не успев дотянуться до меня рогами.

— Молодец, — кричит Петер, подошедший, хотя и без оружия, на всякий случай поближе. — Это, бесспорно, лучший твой выстрел за все время, — добавляет он, щупая царственные рога.

Поднимаем животному голову, чтобы Саид смог произвести ритуальный обряд, и замечаем с сожалением, что пуля раздробила основание одного из великолепных рогов.

— Ладно, на сегодня хватит, — говорю я.

— Да и время уже возвращаться, — соглашается Саид.

Спускаемся в долину и находим там старого Солтана с десятком людей, которые, закончив в лагере разделку мяса, теперь идут нам навстречу. Мы рассказываем, где найти нашу последнюю жертву; в это время раздается топот, и стадо буйволов голов на двадцать пять — тридцать мчится прямо на нас по единственной тропе. Впереди несется, опустив голову, крупный черный самец, вот он замечает нас и круто тормозит четырьмя копытами. Остальные повторяют движение и останавливаются шагах в сорока.

Островитяне бегут к опушке леса, и я слышу, как они шепчут Петеру:

— Найк, туан, найк (лезь, лезь).

Как потом расскажет мне Петер, они успевают рассесться на нижних ветвях всех ближайших деревьев и бросают его одного у неприступной колючки. А между тем буйволы подошли вплотную и встали, задрав морды, полукругом, так что я очутился в центре. Торопливо дергаю затвор карабина, но лишь затем, чтобы удостовериться, что позабыл набить магазин. Начинаю лихорадочно шарить в заднем кармане шорт, вытаскиваю жалких три патрона вперемешку с раздавленными плодами грудной ягоды, табачной крошкой и тем мусором, который я всегда собираю, сам не знаю откуда, во всех карманах охотничьей одежды. Буйволы все еще стоят на месте, не собираясь поворачивать назад.

— Чего ты ждешь? — кричит мне Петер.

— Карабин пустой! — отвечаю я, в спешке засовывая в магазин три патрона, успев, правда, подуть на них, чтобы не вызвать осечки.

Звери чуть-чуть расступились, и я понимаю по их нервной дрожи, что они сейчас ринутся напрямик: другого выхода у них нет. На груди у вожака мишенью белеет пятнышко. Я беру ее на мушку и давлю на спуск. Буйвол отшатывается, но кидается вперед, за ним — остальные.

Выбрасываю пустую гильзу и, когда зверь оказывается в трех метрах от меня, стреляю второй раз; он падает на бок. Стадо разделяется на две части и обегает меня, что позволяет в упор застрелить еще одного. Затем они скрываются в зарослях, и дробный топот их постепенно стихает.

Как раз в этот момент в долину вбегают несколько человек во главе с Махаму. Они искали нас, чтобы сообщить об этом стаде буйволов. Животные испугались их, поэтому и кинулись прямо на нас, а не повернули назад.

Однако времени на пустые разговоры нет: солнце совсем уже зашло за гору и мы, срезая поле, прямиком через бамбуковые заросли торопимся в лагерь. Но должно быть, проводник наш сам заплутал, ибо добрых два часа мы кружим по кустарнику совсем рядом с лагерем, крича во всю мочь, пока наконец Расси не пришел за нами с фонарем. К этому времени мы успеваем окончательно озвереть от колючек, которые отцепляются от шорт только за тем, чтобы уцепиться за рубашку или, того хуже, за уши.