На островах дракона

9

За пять недель, что мы обосновались в Лохо Буайя, весть о нашем приезде разнеслась по всем островам в радиусе трех дней пути на паруснике. Вошло даже в традицию, проходя на траверзе Ринджы, завернуть к нам в Крокодилову бухту, перекинуться парой слов и обменять кое-что из товара. Некоторые визиты проходят в высшей степени оригинально.

В один из дней, когда мы занимались перестройкой своей засады на опушке галерейного леса, откуда ни возьмись появляются два юных малайца:

— Селамат паги (здравствуйте), вас хочет видеть капитан.

— Что за капитан?

— Капитан нашей прао, она на якоре у входа в бухту.

Решительно нам нигде не найти покоя, даже на пустынном острове.

— Сходи узнай, что они хотят, — говорит мне Ги, — управимся и без тебя.

В лагере я с удивлением обнаруживаю необычайное сборище: человек двенадцать малайцев, хотя экипаж нормального рыболовного судна состоит из трех-четырех человек, не больше. Все одеты в саронги, у каждого на поясе висит крисс — грозный малайский кинжал с лезвием в виде сплющенного штопора. На голове — черные шапочки, только у самого старшего странная фетровая шляпа цвета хаки. Это явно начальник, поскольку он сидит на наших ящиках, а остальные почтительно стоят вокруг. На вид ему лет сорок, передние зубы сплошь золотые, в углу рта приклеен окурок, что не принято в Индонезии, где сигарету держат всегда в руке. Мне сразу бросается в глаза его костлявое лицо с умным, но очень жестким, даже ледяным выражением, и, вглядевшись, я соображаю, что такое выражение ему придают светло-коричневые, почти желтые, глаза, как у варана.

К тому же капитан не улыбается. Он изысканно вежлив и просит извинить его за вторжение в лагерь во время нашего отсутствия. Закурив новую сигарету от окурка, он излагает цель своего визита:

— Я хочу купить у вас крючки и леску.

— Но мы не торговцы, поезжайте лучше к китайцу на Лабуанбаджо, — отвечаю я.

Совет явно вводит его в замешательство, и он пускается в путаные объяснения, приводя множество странных причин, по которым он не может войти в порт, хотя тот расположен недалеко. Я не могу отделаться от впечатления, что ему нежелательно показываться в людных местах, и прихожу к выводу, что наши странные гости либо контрабандисты, либо пираты с Бужиса.

Этот остров, лежащий к югу от Сулавеси и к северу от Флореса, — родина знаменитых малайских мореплавателей, которые на своих двух-, трехмачтовых прао веками занимаются более или менее легальной торговлей и пиратством, процветающим, как никогда, с послевоенного периода.

Капитан не отступает от своего предложения:

— Дай мне лески, а я достану тебе, чего ты захочешь.

— Но предупреждаю, у нас нет ничего особенного…

Все же я раскрываю наш ящик «рыболовных принадлежностей», все бросаются к нему, но жест странного капитана удерживает их на месте. Сам он со знанием дела разглядывает наши сокровища:

— Нейлоновых у вас нет больше? Эта слишком тонкая, обычно мы пользуемся 0,9 мм.

— Да, в этой только 0,5, но она значительно прочнее немецкой или японской, которые есть в Лабуанбаджо.

Он с недоверием щупает леску и пробует ее на разрыв. Один из людей, похоже его помощник, склоняется к нему, и оба долго совещаются. Наконец он соглашается:

— Чем хороша ваша леска, так это тем, что прозрачна и невидима в воде, а у китайца она белая, но мне все же кажется, она не очень прочная. Однако я возьму, пожалуй, для пробы на одну снасть.

— Ладно, сколько вы хотите?

— Пятьдесят саженей. А что нужно вам?

Я объясняю, что у нас нет риса. Он поднимает бровь в сторону трех парней, которые тотчас вскакивают в одну из крохотных лодок.

Начинаю отсчитывать сажени под пристальным взглядом капитана. Неожиданно он проявляет беспокойство:

— У тебя выходят слишком короткие сажени, туан.

— Тогда меряй сам, капитан! — шутя говорю я.

И он действительно начинает широкими взмахами разматывать нить, причем каждый раз вытягивая около двух метров вместо полутора — обычной длины сажени. Надувательство режет глаз, и я заливаюсь смехом. Видя, что меня не проведешь, он впервые улыбается, обнажая золотые зубы.

Тут возвращаются трое парней с десятикилограммовым мешком риса и большой копченой рыбой. Капитан берет ее и подает мне. Я благодарю. Неожиданно он становится болтливым:

— У вас много вещей!

— Похоже. Но в основном это походное снаряжение и химикаты для препарирования животных.

Поясняя на ходу, я нарочно показываю ему содержимое всех наших ящиков, чтобы не подумал, будто там есть что-нибудь ценное. Когда он все тщательно высмотрел и получил подробное объяснение о назначении каждого предмета, он благодарит, и я провожаю всех к лодкам.

Затем я возвращаюсь к засадам и рассказываю друзьям о визите, описываю им странную и впечатляющую фигуру капитана.

— Это наверняка пираты, — говорит Петер.

И он вспоминает, что несколько месяцев назад один из его знакомых, англичанин, журналист из Сингапура, который хотел написать репортаж о пиратах, наводящих страх на здешние острова, где они, кстати, надежно укрываются от редких патрулей береговой охраны, был убит во время стычки между прао, на который ему удалось попасть, и судном соперничающей банды.

Спустя три дня, возвратившись в лагерь, мы застаем весь экипаж в сборе. Должно быть, они ждут нас довольно долго, но не притронулись ни к одному ящику, хотя это было бы легко сделать. Капитан встречает нас улыбкой:

— Леска потрясающая! Она такая же прочная, как 0,9, но цвета морской воды, и рыбы ее не видят. Мы пришли взять у вас весь остаток!

Он выкладывает привезенные с собой подарки: тридцатикилограммовый мешок риса, копченую рыбу, кокосовые орехи и красный пальмовый сахар. Я начинаю отсчитывать сажени нейлона, но он останавливает меня.

— Вы предпочитаете отсчитывать сами? — вопрошаю я.

— Нет, пусть лучше этот туан, — отвечает он, показывая на Петера.

Мы смеемся: Петер самый большой в нашей группе и его сажени будут по меньшей мере на десять сантиметров длиннее моих. У капитана, деловая сметка.

В итоге весь наш ящик нейлоновой лески «Родиасета» и крючков морвилларских заводов переходит в руки пиратов. Ибо это действительно пираты, как подтвердит нам впоследствии Хазинг, который хорошо знает их.

Как бы там ни было, они оставляют прекрасное впечатление, и мы с нетерпением ожидаем их следующего посещения Лохо Буайя. Но нам никогда больше не доведется увидеть капитана с ослепительной челюстью и его экипаж в черных шапочках. Через два-три дня после их отъезда я раздавал кукурузу нашему птичнику, как вдруг услышал за лесным занавесом звуки флейты. Что это, слуховые галлюцинации или голос сирен, заманивающих моряков в ласковые воды Южных морей? Окликаю товарищей, и все вместе устремляемся к узкому илистому пляжу, где состоялась наша печальной памяти ночная высадка.

И точно, бойкая мелодия тростниковой флейты все ближе, ближе, и неожиданно в просвете мангров нам открывается незабываемое зрелище. В середине большой лодки с балансиром возвышается фигура — живое воплощение шерифа из ковбойских фильмов нашего детства. Высокий широкоплечий блондин в необъятной шляпе конной полиции, одетый в хаки, с патронташем через плечо небрежно опирается на карабин, а вокруг него восседает самый удивительный в мире экипаж, который нам доводилось встречать: шестеро или семеро малайцев, выряженных в такие одеяния, что их не найти при всем старании даже на парижской барахолке! Один истекает крупными каплями пота под высокой меховой шапкой с опущенными ушами, второй завернулся в доверху застегнутое черное пальто, третий с трудом ворочается в кожаной летной куртке на меху, остальные явно одевались у того же портного. А человек в русской шапке, похожий на монгола, сидит на носу судна и издает в утреннем воздухе отрывистые нотки на своей свирели.

В растерянности мы переглядываемся. Что за наваждение? Во Франции мы бы приняли это за веселый студенческий карнавал, но здесь, на почти необитаемом острове, посреди моря Флорес! Здесь даже нет в окрестностях сумасшедшего дома, откуда могли улизнуть его обитатели. Во всяком случае вид у них самый мирный, подождем, пока эти затейники пристанут к берегу!

Лодка останавливается вблизи пляжа, и вся труппа во главе с «шерифом» бредет к суше. Дойдя до берега, он обращается к нам по-индонезийски:

— Селамат паги! Я патер Якобус из католической миссии Флореса, а это мои ученики. Я прослышал, что сюда приехали французы, и решил съездить к вам в гости.

Мы радостно здороваемся с патером, столь мало похожим на богослужителя, и ведем его в лагерь, а юные семинаристы, одетые заботами заморских дам-патронесс, выгружают жестяной ящик проповедника и свои вещи. Петер готовит ему яичницу на кабаньем сале, а ученики набрасываются на оленью ногу килограммов на шесть-семь, и через четверть часа от нее остается лишь тщательно обглоданная центральная кость!

За едой патер рассказывает: он живет на Флоресе восемнадцать лет! Во время минувшей войны был заключен японцами на три года в концлагерь на Целебесе[14]. Наблюдая за птицами, регулярно прилетавшими в лагерь и гнездившимися на деревьях по соседству, он пристрастился к орнитологии[15] и с тех пор рьяно занимается ею.

— Я и приехал главным образом потому, что услышал, будто один из вас интересуется птицами, — говорит он.

Тотчас же мы затеваем вдвоем разговор о крылатой фауне здешнего края и, поскольку еще довольно рано, решаем совершить небольшую прогулку по острову и обменяться впечатлениями. Патер Якобус — впервые на Риндже, и я демонстрирую ему свои «владения».

По правде говоря, хотя наш остров и настоящий рай для натуралиста и птиц здесь великое множество, они представлены довольно ограниченным числом видов. Постоянно здесь живет их около шестидесяти и примерно столько же прилетает из Азии и Австралии, когда на этих континентах наступают зимние холода.

Кроме множества горлиц и голубей нам встречаются гусеницееды — серые птицы величиной с дрозда, яванские жаворонки, стайки пятнистых бенгалок, которыми торгуют у нас, и карликовые трехперстки, черные, с оранжевыми хвостами, известные также под названием бойцовых, ибо именно это их качество используют на островах Малайского архипелага, причем пари на этих петушиных боях достигают астрономических сумм.

Несколько раз в траве раздается звонкое «ку-ку», да так близко, что мы заглядываем себе под ноги. Но автора знакомого крика искать бесполезно — это земляная кукушка, большая птица, необыкновенно быстро передвигающаяся по земле на своих длинных ногах.

Еще одна шумливая птица медосос — «кока» по-местному, чуть больше дрозда, наполняет лес своим «о-кока! о-кока!», и тогда кажется, что звенят десятки детских голосов.

В фиговой рощице мы вспугиваем хлопотливую стайку мускатных голубей, у которых оперение нежно-пастельных серых топов и только крылышки бронзового отлива. В лагерь решаем вернуться по руслу высохшей речки. На ней четко отпечатались следы многих варанов, и патер Якобус вспоминает в этой связи свою единственную встречу с ящером:

— Однажды, где-то в самом конце войны, приезжает ко мне в Лабуанбаджо епископ Флореса и говорит: «Я хотел бы взглянуть на дракона». Поскольку сам я тоже никогда его не видел, решаю воспользоваться случаем, велю подготовить большую лодку, и наутро мы ставим парус на Комодо. Приезжаем на остров, я начинаю искать приманку. К счастью, там полно кабанов, и мне тут же удается уложить одного в пересохшем русле реки Вае Лианг. Затем мы с епископом строим укрытие и отсылаем назад проводников, которые провожали нас от деревни до места.

Ждать пришлось меньше часа; откуда ни возьмись появляется дракон, да такой громадный и страшный, что мы оба в панике. Слышу, как епископ стучит зубами, а сам я дрожу с такой силой, что, несмотря на все старания, никак не могу остановиться.

Что делать? Бежать? Но ведь страшно пошевелиться и, не дай бог, привлечь внимание чудовища, занятого пока кабаном. Самое разумное, думаем, замереть на месте и молиться, чтобы ящер не заметил нас. На всякий случай заряжаю карабин и решаю стрелять сразу, как он сделает шаг в сторону нашего укрытия. Но нам повезло: он удовлетворился кабаном и, покончив с едой, спокойно уходит в лес. Незачем, наверное, говорить, что мы не засиживаемся на месте и во все лопатки несемся к деревне!

— А каких размеров был он, ваш дракон? — спрашиваю я патера Якобуса.

— На мой взгляд — монсиньор со мной солидарен — в нем было не меньше четырех с половиной метров, а может, и все пять!

— Да, действительно страшное чудовище, — вежливо поддакиваю я.

Тем не менее цифры, названные добрым патером, я склонен воспринимать скептически, ибо по всем нашим наблюдениям и свидетельствам серьезных ученых, побывавших на месте, комодский дракон не достигает подобных размеров. До сих пор самый крупный известный дракон был подарен в 1928 году султаном Бимы одному немецкому зоологу: в нем было ровно три метра пять сантиметров и весил он столько, что несли его восемь человек. В том же году голландец Аве Лаллемант убил варана точно трех метров в длину.

Но рядовой наблюдатель, особенно в сильном волнении, нередко допускает ошибку в размерах, разумеется всегда в сторону преувеличения. А на глазок между тремя и четырьмя, да и четырьмя и пятью метрами разница невелика! Опять же, как заманчиво рассказать или написать, что тебе попадался дракон рекордных размеров. Это случается даже с людьми, отправившимися в путь с добрыми намерениями, как это произошло с одним молодым английским зоологом, приехавшим вскоре после нас на три дня на Комодо. Ему повезло больше, чем нам: мы четыре месяца выслеживали драконов, а он тут же встретил зверя длиной в двенадцать футов, то есть три метра семьдесят. Но достаточно повнимательнее взглянуть на фотографию монстра, чтобы убедиться, что это даже не взрослый ящер. И в масштабе с остальными предметами на снимке в нем не больше двух метров тридцати в лучшем случае.

Я не ставлю под сомнение добросовестность милого патера или епископа, но совершенно очевидно, что при виде чудовищного ящера оба достопочтенных священнослужителя бессознательно прибавили, да простит им господь, пару лишних метров к хвосту дракона.

Идя по речному руслу, мы замечаем вскоре меж камней большую желтую змею, которая пытается скрыться в траве. Окружаем ее и готовимся придавить палкой к земле, как внезапно она встает на треть длины и раздувает вокруг головы капюшон с блюдце величиной. Это плюющаяся кобра, та, что выбрасывает на расстояние капельки яда, который, попав в глаз, вызывает тяжелое заболевание.

Дракон, как видите, отнюдь не единственный представитель рептилий на острове — змеи здесь тоже достаточно многочисленны. Кроме кобры или плюющейся нахи, а также зеленой змеи, пойманной в день приезда в Лохо Буайя, нам встречались еще три-четыре ядовитых вида, в частности знаменитая цепочечная гадюка, гроза всей тропической Азии. Неядовитые змеи представлены главным образом змеей-хлыстом, живущей в основном на деревьях, где она охотится на ящериц. Змея похожа на тонкую зеленую лиану, и шея у нее не толще вязальной спицы, хотя общая длина превышает метр.

Из ящериц на острове наиболее распространены кадалы или мабуя[16] с цилиндрическим блестящим телом, которые скользят, как угри, среди палых листьев, устилающих землю. На скалах и деревьях живет множество крохотных гекконов четырех-пяти видов.

Но самая удивительная из всех ящериц — это, конечно, летающий дракон длиной двадцать — двадцать три сантиметра, у которого с обоих боков на пяти необычайно развитых ребрышках натянуты наподобие зонтика кожные складки. Эти «крылья» позволяют маленькой ящерице, живущей исключительно на деревьях и питающейся красными муравьями, взлетать и свободно парить на расстоянии до тридцати метров. На Риндже летающих дракончиков, похоже, заворожил цвет хаки моей рубашки, и, когда я иду среди лонтаров, они пикируют со своих насестов и больно приземляются мне на спину или на плечи.

Возвращаемся в лагерь; патер Якобус, который хочет составить себе коллекцию местных птиц, просит меня показать семинаристу, тому, что в меховой шапке, как потрошат и препарируют птиц. Милый патер, оказывается, еще и заядлый охотник и после ужина возгорается желанием пройтись с ружьем по острову. Я даю ему свою налобную лампочку и предлагаю себя в проводники, надеясь навести его на оленя или кабана. Ночь, к сожалению, слишком светлая, и звери видят нас издалека, так что мы понапрасну прошагали до трех часов ночи.

Следующий день — воскресенье, и патер Якобус меняет свой костюм землепроходца на облачение священника. Он надевает рясу и с помощью двух семинаристов служит мессу на импровизированном алтаре из двух наших ящиков. Все это он проделывает так же естественно, как если бы находился в церкви, и вне зависимости от своего отношения к католической религии мы проникаемся сочувствием и уважением к этому человеку, который посвятил свою жизнь служению идеалу и, несмотря на одиночество и бесчисленные трудности, всегда сохраняет хорошее настроение.

Мы замечаем ему это, и он просто отвечает нам:

— Что вы хотите, вы отправились в экспедицию на два года, а я в экспедиции всю жизнь, поневоле приходится приспосабливаться!

Мы бы с удовольствием побыли с ним подольше, ибо чувствуем себя так, будто знакомы с ним уже давным-давно. Но ему нужно быть утром на Флоресе, а посему, несмотря на все наши уговоры, сразу же после обеда он садится в лодку. Мы еще долго будем вспоминать эту прощальную минуту, когда патер Якобус в своей широкополой шляпе, с патронташем через плечо, по всей вероятности очень взволнованный, с подчеркнутым безразличием стоял в полный рост в лодке, а юные семинаристы в карнавальных одеждах работали тяжелыми веслами, а парень в меховой шапке, усевшись на носу, наигрывал на своей флейте веселенький мотивчик.

Очевидно, жителей «необитаемых» островов навещают чаще всех: в тот же вечер, только я собирался лечь и уснуть после бессонной охотничьей ночи, появляется наш друг Хазинг, тот самый, что водил меня на буйволов. С ним его внучек восьми лет, но тем не менее уже заправский рыбак и мастер гребного дела. Он часто ходил с нами на охоту, и всякий раз я поражался его выносливости: не было случая, чтобы он пожаловался, не раздумывая лез в самые колючие заросли, причем нагишом и, разумеется, босиком.

Мы уже заранее знаем, что Хазинг будет просить убить для его семейства оленя. И верно:

— Туанэ сайя минта толонг (мне нужна твоя помощь).

— Понятно, бапа! Ты хочешь, чтобы я опять пошел на охоту. Но ведь ты уже получил целого оленя несколько дней назад!

— Да, туан, но случилось несчастье: деревенские псы утащили все мясо. Помоги мне, взгляни на малыша, он совсем голодный…

— Пусть поест, и ты тоже. У нас много мяса и риса.

При этих словах мы протягиваем до краев наполненную тарелку малышу, чьи глаза загораются голодным блеском. Но старик, до ужаса привередливый во всем, что касается религии, тут же вмешивается:

— Не смей трогать это мясо, оно нечисто, ты же знаешь, оленя резал не мусульманин.

Бедному мальчугану явно плевать на это, но он не смеет ослушаться приказа сурового старика. Мы приходим ему на помощь:

— Пусть тогда поест риса!

— Нет, его варили в одной кастрюле с нечистым мясом!

Настаивать бесполезно, и, чтобы хоть чем-то покормить ребенка, мы даем старику сушеную рыбу и рис, который он сам сварит в одной из наших кастрюль, причем сначала добрый час будет драить ее морской водой с песком, чтобы снять с нее малейший след «нечисти».

Когда оба расправляются со своей скудной порцией, хотя у нас пропасть всякой еды (старик воспротивился даже, чтобы мальчик взял печенье, ибо в нем могло оказаться свиное сало), ребенок засыпает, завернувшись в одно из наших одеял, поскольку ему нечем даже укрыться от ночной прохлады, а старику Хазингу все же удается вытянуть меня на охоту.

Едва мы выходим в саванну, как я сталкиваюсь нос к носу с кабаном. Ослепленный близостью лампы, он с шумом нюхает воздух, пытаясь определить, что это за странный предмет. Стрелять бессмысленно: ведь это «нечистое мясо»! Продолжаем путь, опускаясь и поднимаясь с холма на холм, спотыкаясь и проваливаясь в бесчисленные рытвины, цепляясь за безжалостные шипы карликовой грудной ягоды.

Мы идем уже целый час, и безостановочное вращение головой, которой я раздвигаю верхушки трав, чтобы посветить вперед, вконец погружает меня в состояние опьянения. Не знаю, право, что за блажь после почти бессонной ночи вновь тащиться куда-то из-за старого фанатика! Мог бы есть то же мясо, что и мы: мы же не собаки! Хотя я-то знаю, что в его представлении мы немногим отличаемся от них.

Спускаемся в долину и шагаем вдоль галерейного леса. Внезапно тишину разрывает рев, со всех сторон раздается треск ветвей. Буйволы. Не знаю уж почему, но свет лампочки приводит этих зверей в ярость, и в одном случае из двух они всегда бросаются на человека.

— Гаси, туан! — кричит старик.

Я гашу, но от этого не легче. С лампой я хоть мог выстрелить в нападающего, а теперь ничего не видно, и я лишь слышу, как они топчутся и сопят вокруг. А где же старик? Такое впечатление, что он исчез. Ах негодный! Заманил меня сюда и в критический момент бросил! Ну ничего, пусть только попросит еще раз настрелять мяса для своего семейства! И вообще, черт возьми, буйволы не буйволы, а я зажигаю лампу.

— Не надо, туан, загаси! — раздается голос, как мне кажется, с небес, настолько он далек и слаб.

Каков гусь! Сам забрался на дерево, а мне теперь хладнокровно советует лечь под копыта этих разъяренных животных.

— Нет уж, я оставляю свет!

В тот же миг возобновляется страшный концерт «тум-тум-тум», земля дрожит, кусты шевелятся, но свет не пробивает листву, и мне видны только прыгающие со всех сторон тени. Вновь гашу лампочку. Тяжелые звери проносятся так близко, что мне слышно, как скребут ветви по их толстой шкуре, и меня окутывает густая волна конюшенных запахов. Затем все стихает.

— Они ушли, зажги свет, чтобы я слез, — требует старик.

В отместку я иронизирую:

— Тебе не нужен был свет, когда ты забирался туда, спускайся так же, как залез.

— Не надо, туан, касихан (сжалься)!

— Касихан! А ты жалел меня, когда вытащил из постели и поволок сюда! Я расскажу всей деревне, как ты меня бросил, а сам залез на дерево, это будет малу бесао (большой стыд) для бапы Хазинга.

— Нет, туан, не надо никому говорить, мне и так уже стыдно.

Так мы обмениваемся репликами в темноте, пока он нащупывает ствол, а я стою внизу и посмеиваюсь как дурачок. Наконец я зажигаю свет, чтобы помочь ему, не преминув заметить, что буйволы не лазают по деревьям и вполне достаточно было сесть на нижнюю ветку, а не карабкаться на вершину.

— Туан добрый, но буйволы — они очень злы, — вздыхает старик, ступая наземь.

И вновь продолжается наша монотонная нескончаемая прогулка. Но аллах всемогущ, и верный его слуга, старик Хазинг, получает вознаграждение. Неожиданно на опушке леса зажигаются четыре желтенькие лампочки. Я стреляю, шум бегства, но один олень — самец с великолепными рогами — падает замертво. Старик ликует и перерезает ему горло своим парангом, приговаривая: «Смотри, жив еще!» Я смеюсь, делая вид, что верю этой святой лжи, ибо ислам велит резать животное, пока оно еще действительно живо. И всякий раз, как старик идет со мной на охоту и я убиваю оленя, он кидается на него, крича без тени сомнения: «Жив еще!», даже если зверь уже испустил дух.

Он принимается разделывать нашу добычу, а я закуриваю, сидя на большом камне, еще сохранившем дневной жар. Вокруг благодатная тишь, если не считать шелеста трав под освежающим ветерком. Что-то поделывают в этот час драконы? Спят в своих норах, где их еще никто не видел, либо просто забрались куда-нибудь в заросли, или скользят в густой траве в надежде схватить кого-нибудь из спящих зверей? Сколько неведомого еще в жизни этих удивительных рептилий и сколько работы для меня, раз я задался целью узнать все про них.

Старик уже успел забыть о злоключении с буйволами. Он весь светится радостью при виде горы свежего мяса, от которого, я знаю, семейству его перепадет немного: большую часть он продаст и накупит себе сигарет с гвоздикой, жевательного табака и, быть может, несколько крючков, хотя последние он старается выпросить у нас.

— Когда охотишься ночью, можно, того и гляди, напороться на вео, — доверительно сообщает он.

— Вео? Это еще кто?

— Страшный зверь. Сам с лошадь, голова длинная, но без рогов, брюхо в шерсти, как у оленя, а спина и бока в чешуе. Лапы с пальцами, а на них длинные когти, у самки грудь, как у женщины. Днем он сидит в горах, а вечером спускается в банко (мангры), ест крабов и раковины и кричит: уг-у-у…

— Это дюгонь[17], я уже слышал его кряк.

— Нет, это не дюгонь, я его тоже хорошо знаю. Вео гораздо больше, один раз я был на охоте с полицейским из Лабуанбаджо, как раз в Лохо Буайя, и видел его. Не сказать тебе, как мы напугались! Оба бросились на землю, да так и лежали, пока он не ушел. Если б он нас увидел, нас бы уже не было на свете.

— Если твой вео попадется нам, я застрелю его.

— Не сможешь, туан. Шкуру его не пробить никакой пулей, а если ты выстрелишь, от тебя ничего не останется.

Еще одна легенда — сколько их на островах! Но что породило ее? Может, она пошла со времен первых португальцев, высадившихся пять веков назад на своих лошадях, покрытых доспехами? Теперь я понимаю, почему наш экипаж поспешил убраться в ту ночь, когда мы прибыли в Лохо Буайя: из-за вео! Повезло нам тогда! Но даже вео не помешает мне заснуть как убитому, когда старик кончит разделку и мы вернемся в лагерь, навьюченные кусками кровоточащего мяса.