На островах дракона

10

В галерейном лесу в обилии водятся кабаны. В чащобе непролазного кустарника они протаптывают четкие тропки и ходят по ним, отыскивая круглые плоды дикого фигового дерева и длинные стручки тамариндов. Случается, они забредают даже в саванну, обходят по очереди высокие пальмы лонтары, крупные спелые орехи которых напоминают кокосовые и окружены толстой мякотью желтого цвета, схожей по вкусу с абрикосовым вареньем.

Однако, несмотря на эти укоренившиеся привычки, кабанов трудно застать врасплох: осторожные, наделенные тонким чутьем, они, несмотря на свой неповоротливый вид, отличаются большим умом. Зрение у них не лучше, чем у остальных травоядных, но зато слух и в особенности обоняние развиты великолепно. А главное, встретившись с незнакомым любопытным предметом, они не задаются бесполезными вопросами — что бы это могло быть, а тут же удирают во всю прыть, помахивая хвостиком. Вот олени со своими рогами и представительной внешностью, те всегда норовят пойти поглядеть, что происходит, и часто падают жертвами собственного неуемного любопытства. Поэтому охота на оленей быстро приедается, настолько эти животные лишены сообразительности. Мне даже кажется, именно поэтому они считались во все времена благородной дичью.

Один кабан здорово попортил мне кровь в Лохо Буайя. Буквально на следующий день по прибытии я столкнулся с ним нос к носу в густых зарослях, окаймлявших русла высохшей речки. Это был старый самец, огромный, черный и косматый, на шее у него явственно выделялось несколько белых волосков. Удивленный бесшумным моим появлением и не в силах 88 за отсутствием ветра распознать по запаху, кто я, он уставился на меня, сморщив рыло и вздыбив загривок. И до того он напомнил мне знаменитого политического деятеля Третьей республики, что я с ходу окрестил его Эдуардом! Тем не менее я взял на мушку его массивную шею и… щелк! Курок иронически стукнул по патрону (все из тех же немецких запасов), но, увы, сохранившемуся хуже, чем тот, который я истратил позже на воинственного буйвола. Итак, пуля не вылетела, зато Эдуард не заставил себя ждать и, как бульдозер, врезался в заросли.

Через несколько дней, когда мне понадобились хищные птицы для коллекции, я засел в засаду возле убитого оленя с маленьким карабином «лонграйфль-22». Но вместо ожидаемых коршунов и белобрюхих орланов явился здоровенный кабан и накинулся на падаль, помахивая хвостом и ворча от удовольствия.

Я тотчас же узнал Эдуарда по космам, нависшим над низким морщинистым лбом, по вздернутой морде и массивной шее, однако нечего было и думать стрелять в него из моего смехотворного ружьишка! В лучшем случае я бы только ранил его. Ну до чего жаль, что я не захватил с собой фотоаппарата! Пришлось удовлетвориться наблюдением. Восхищаясь его аппетитом, я мысленно прикидывал число котлет из его кругленьких боков и думал, сколько добрых услуг оказало бы нам его сало: дело в том, что мы использовали для готовки оленье сало, которое мгновенно застывает, как воск, на языке и нёбе.

В это время подоспел дракон и, увидя, что место занято, остановился в нескольких шагах от приманки, по всей видимости не собираясь нападать на кабана. Так я стал свидетелем необыкновенного зрелища: заметив ящера, отнюдь не исполина, длиной примерно два метра двадцать сантиметров — два метра тридцать, Эдуард встрепенулся, щетина на спине встала торчком, и, как кот, окруженный собаками, он стал потихоньку, не отрывая глаз от дракона пятиться назад, дошел так до зарослей, и я еще долго слышал оттуда его возмущенное ворчание. Чего он опасался со стороны ящера? Вряд ли тот мог ему сделать что-нибудь, поскольку был весьма средних размеров, а он, Эдуард, весил больше ста килограммов и был вооружен внушительными клыками. Очевидно, он просто встретил своего кровного врага, который крадет поросят и даже ослабевших взрослых животных, и, объятый неосознанным страхом, предпочел уступить место.

Вскоре после этого, шагая руслом реки с полными руками крысиных ловушек, я вновь столкнулся с Эдуардом, который с отвращением понюхал меня и нырнул в кустарник. Решительно судьба благоволила ему, и его салу еще не скоро предстояло заполнить наши бидоны!

И все же слабостью большинства животных остается то, что они всю жизнь верны одному месту, так что охотнику, хорошо знакомому с округой, нетрудно в конце концов найти замеченную дичь. На следующий день я уже шел против ветра по Эдуардовым тропам, держа в одной руке ружье, а другой убирая с пути малейший сучок, чтобы не спугнуть своего противника.

В первый день мне попадаются лишь дикий петух, предок нашей домашней птицы, и пара сорных кур, вспорхнувших с хлопаньем крыльев и шумом, вполне достаточным, чтобы встревожить всех кабанов Лохо Буайя.

Назавтра, продвигаясь с той ясе осторожностью, я замечаю вдруг подозрительное шевеление. На небольшой прогалинке, покрытой травой и кустарником, видны появляющиеся и тут же исчезающие черные мохнатые ручонки. Оправившись от удивления, соображаю, что это всего-навсего стадо макак, поглощенных сбором крохотных сухих плодов и охотящихся за кузнечиками.

Застыв, слежу за этим забавным зрелищем, как вдруг раздается хриплый крик, и все стадо направляется ко мне. Я узнаю многих обезьян, в частности старого самца и двух его помощников, которые верховодят группой.

Они приближаются плечом к плечу ко мне, крича и гримасничая, невольно напоминая толпу людей. Ни с того ни с сего буквально у моих ног все разом останавливаются, и пронзительные вопли сменяет полная тишина. Я совершенно потрясен: обезьяны практически лишены обоняния и не замечают меня, как если бы на моем месте стоял пень!

Я разглядываю их, полузакрыв глаза, чтобы они не заметили движения век. Два крупных самца сидят по обе стороны моих ног и обстоятельно почесываются. Один сидит, наверное, сантиметрах в двадцати от левого башмака и ствола карабина, свисающего у меня с плеча! Чуть дальше вижу двух самок с малышами, прицепившимися к груди. Остальные просто стоят, как солдаты, в ожидании приказа выступать.

Так продолжается несколько минут, во всяком случае мне так кажется. Догадавшись, что обезьяны вряд ли намерены долго рассиживаться, я не могу отказать себе в искушении дотронуться дулом до ближайшего самца, что сидит у моих ног. Однако едва я шевельнулся, он делает огромный скачок с воплем, выражающим весь его ужас при виде того, что предмет, который он принял за дерево, оказался человеческим существом!

Чтобы нагнать на обезьян побольше страху, я принимаюсь громко кричать и топать ногами так, что макаки в панике разлетаются во все стороны. Через мгновение я остаюсь один и хохочу до упаду, а возмущенные взвизгивания, правда с почтительного расстояния, свидетельствуют о том, что четверорукие мои сородичи отнюдь не оценили этой шутки.

Лишь на третий день, тихонько пробираясь вдоль тропы, я натыкаюсь на Эдуарда, вынырнувшего из кустарника в трех шагах впереди. Его удивление так велико, что он, пронзительно хрюкнув, инстинктивно отшатывается, чтобы пропустить меня, но я успеваю вскинуть ружье, и патрон на сей раз не дает осечки: Эдуард падает, убитый в упор.

Кабан оказывается еще больше, чем я думал: весу в нем никак не меньше полутораста килограммов. Оставить его здесь до завтра не может быть и речи: сожрет дракон. Бегу в лагерь, и, хотя уже становится темно, мы больше волокем, чем несем, в лагерь его здоровенную тушу, спотыкаясь о камни и проваливаясь во все ямы.

Конечно, назавтра нечего и думать идти в засаду или вообще заниматься чем-либо посторонним. Весь день посвящен «мясницкой» работе! Прежде всего с Эдуарда тщательно соскребаем щетину, затем снимаем толстый слой сала, тут же режем его на маленькие кубики и топим в двух кастрюлях. Туша делится на части в зависимости от назначения: котлеты, рагу, бульонка, сушеное мясо и т. д.

Петер и Ги решают приготовить окорок, каждый по собственному рецепту — «посмотрим, у кого выйдет лучше». До чего же приятно состязаться в кулинарном искусстве! В лагере разложено несколько костров из зеленых веток, и в течение дня окорока, куски сала и мы сами пропитываемся густым дымом, который вызывает слезы, но необходим, по общему мнению, для предохранения ветчины от порчи. Представляем себе лица наших парижских друзей, воображающих, что мы помираем с голоду на необитаемом острове. Если бы они смогли увидеть эту груду снеди, которую в столичной мясной можно наблюдать лишь перед рождественскими праздниками!

После полудня мы разыскиваем для наших коптилен специальные дрова, чтобы изделия, принимающие постепенно аппетитный золотистый цвет, не пропитались неприятным дымом. Все в восторге от этого дебюта в новой, совершенно незнакомой для нас профессии, и мы совершенно серьезно подумываем использовать приобретенные познания по возвращении к цивилизованной жизни.

— Жаль, выбросили кишки, — вздыхает Ги, — можно было бы сделать колбасу.

Главное теперь — продолжать копчение несколько дней без перерыва. Посему вечером перед сном мы уговариваемся вставать по очереди и поддерживать огонь. Но усталость берет верх над добрыми намерениями, и мы погружаемся в глубокий сон.

Вскоре после полуночи оглушительная возня будит нас, мы вскакиваем из палаток как раз в тот момент, когда последняя собака убегает с куском сала в зубах. Застигнутая врасплох, она выпускает добычу и исчезает в ночи. Кстати, этот кусок — все, что остается от наших кулинарных ухищрений. Пока мы спали, огонь погас и свора диких собак, привлеченных дразнящим запахом, что разнесся по ветру на километры вокруг, потихоньку забралась в лагерь и дочиста разграбила наши коптильни! Если бы не торопливость последней, опрокинувшей сложенные котелки, мы бы даже не проснулись, настолько бесшумным был налет.

Дикие псы этих островов были завезены сюда людьми и лишь впоследствии сделались дикими, как и знаменитые австралийские динго. Рост у них средний, шерсть рыжая и короткая, уши торчком, удлиненная морда и живые глаза. Они встречаются по всему району от Калимантана до Новой Каледонии и Австралии, включая цепь Малых Зондских островов.

По всей вероятности, они были завезены древними малайскими мореплавателями, которые на своих крохотных лодках с балансирами смело отправлялись на огромные расстояния, совершали набеги на Мадагаскар и, быть может, добирались даже до Полинезии (если только полинезийцы сами не достигали малайского района; во всяком случае в исторический период эти народности общались между собой). С тех пор собаки ведут полудикое-полудомашнее существование, но в отличие от других животных ищут всегда соседства с человеком, в чем мы только что убедились на своем горьком опыте.

Голландец-зоолог, с которым я встретился на Яве, просил меня перебить как можно больше диких собак, ибо они уничтожают оленей, нападая главным образом на молодняк. Но я хоть и встречал этих псов на охоте, всегда откладывал свое обещание на потом: уж больно тяжело для меня убить собаку, даже дикую. И правильно поступил, ибо любовь к собакам спасла нас от ужасной трагедии.

Дикие собаки частенько наведываются к приманкам, предназначавшимся дракону. И вот однажды, возвращаясь с охоты и проходя метрах в ста мимо нашего убежища, безусловно пустого в этот полуденный час, я заметил вдруг в траве в нескольких шагах от падали дикую собаку. На солнце явственно выделялись ее торчащие ребра и плоская бедренная мышца.

Вспомнив наставление голландского ученого, я взвел курок карабина, тщательно прицелился ей в бок чуть дальше того, что мне показалось ребром. На таком расстоянии боевым патроном я уложил бы ее на месте. Я уже совсем хотел нажать на спуск, как меня вновь охватили угрызения совести: «Черт с ним, с этим X… (голландским ученым), не стану я стрелять в собаку!» — и со спокойной совестью опустил ружье.

В этот момент «собака» выпрямилась, и я увидел, что это был Ги! С меня ручьем хлынул пот. Движение пальца — и мой товарищ был бы мертв или по крайней мере тяжело ранен, что никак не слаще на этом острове, где единственное средство сообщения с внешним миром — случайные визиты рыбаков!

Как же я мог принять его за собаку? Оказалось, просто: мы все четверо сильно загорели на солнце и наша кожа приобрела цвет хорошо выпеченного черного хлеба, точно такой, как шерсть у диких собак. Ги был без рубашки, и мне были видны лишь его ребра и плечо; потом не удивительно — дикие собаки без конца крутились вокруг приманки, так что было немудрено спутать его плечо с бедром животного. Ошибка моя была простительна, тем более что в этот час товарищи должны были сидеть за столом.

Ги не заметил меня, я тихонько пошел в лагерь, а когда он появился, удивленно осведомился, почему он не был с остальными.

— Пришлось вернуться к приманке: оставил там заглушку объектива, — объяснил он.

Разумеется, он и не подозревал, какой опасности подвергался только что, а я помалкивал. Дело в том, что напряжение внутри нашей группы в то время достигло предела, и по любому пустяшному поводу часто возникали жестокие споры, вызванные, без сомнения, длительной изоляцией и усталостью. Возможно, убей я, к несчастью, или рань Ги, ни Петер, ни Жорж не поверили бы в случайность. И я не ошибся, потому что, когда много времени спустя я рассказал им эту историю в Париже, где мы все вновь были лучшими друзьями, они без колебания ответили:

— Мы бы ни за что не поверили в несчастный случай. Конечно, вряд ли бы мы решили, что это преднамеренное убийство, но в том состоянии это вполне могло сойти за вспышку гнева.

Короче, в лучшем случае я мог бы рассчитывать на смягчающие обстоятельства!

Однако вернемся к нашим окорокам. Собаки так здорово подчистили наши запасы, что мы вновь оказались без мяса и мне опять пришлось отправиться на охоту. Поздно ночью я возвращаюсь на стоянку, и на меня набрасываются с расспросами:

— Куда ты дел Титину?

Приходится признаться, что я потерял Титину, и вытерпеть град упреков. Ведь наша обезьянка Титина — самый главный член экспедиции, и мы все не чаем в ней души. На Флоресе, вскоре после восхождения на вулкан Кели-Муту, двое мальчишек принесли нам на просмоленной бечевке это тщедушное созданьице с едва прикрытой реденькими волосками бледной кожицей, местами в лишаях.

Первым движением было отвергнуть несчастное, дрожащее существо, которое вот-вот должно было сдохнуть, к тому же мальчишки просили за него дикие по местным масштабам деньги — два франка! Но ее грустный, удивительно человеческий взгляд и жалость к ожидавшим ее страданиям толкнули нас на непоправимую ошибку, заставили проявить слабость: в обмен на несколько бумажек мы приобрели право держаться за свободный конец веревки, захлестнутый вокруг этого заморыша.

— Она еще поправится, вот увидите, — сказал я товарищам, принявшим мои заверения явно скептически.

Но факт: она поправилась, и с чудесной быстротой, что мы успели почувствовать. За несколько дней болезненное, тщедушное и дрожащее от страха созданьице превратилось в избалованного, деспотичного и беспощадного тирана. Отныне все наше внимание поглощено Титиной, а наше существование превращается в утомительное и, надо признать, безрезультатное бдение, ибо, едва мы на миг отворачиваемся, как вступает в действие ее злой и — даже трудно представить себе насколько — изобретательный гений.

За едой ей предоставлена полная свобода, она ест из персональной тарелки абсолютно то же, что и мы, и тем не менее считает своим долгом непременно залезть всеми четырьмя лапами к нам в блюда. Хуже всего, если на нее закричишь: она тут же делает под себя, то есть на стол! Сколько трагедий разыгрывается из-за этого:

— Если бы ты с самого начала дал ей лапши, она бы не написала тебе в тарелку…

— Но у нее же есть!

— Зато у чужих, как известно, всегда вкуснее.

— И вообще, надо лучше смотреть за своей скотиной…

— Она такая же моя, как и ваша. И потом, я же не нарочно.

— Раз ты с ней возишься, значит, твоя, — и т. д. и т. п.!

Тяжелее всего вечером, когда ее нужно укладывать спать. Она засыпает, уцепившись за меня, а когда я хочу положить ее, орет так, что нас засудило бы самое снисходительное общество защиты животных. Естественно, начинаются новые пререкания:

— Оставь ее, что она, мешает тебе!

— Благодарю покорно, пусть она на тебе виснет с утра до ночи! Я не собираюсь сидеть так до утра.

Однако хуже всего бывает, когда я собираюсь на охоту. Поначалу я прошу товарищей присмотреть за Титиной, что они и делают, пока я не скрываюсь из виду. Но уже в километре от лагеря в зарослях за спиной раздаются жалобные крики. Я прихожу в ярость:

— Титина, пошла вон!

Бросаю в нее камнем (мимо, конечно) и делаю страшные глаза. На мгновение воцаряется тишина, и я наивно полагаю, что она возвратилась на стоянку. Но через двести метров новый душещипательный концерт! Я не обращаю внимания и продолжаю идти, но крики делаются все более отчаянными. Что происходит? Может, она выдохлась или увидела змею?

— Титина, иди сюда!

Она не заставляет себя просить дважды и молниеносно усаживается на шею, держась за мои уши или за волосы. Лучше не придумаешь для охоты! Но это еще что! Едва я подкрадываюсь к дичи и поднимаю ружье, как Титина, в полной уверенности, что этот шест я принес для нее, прыгает на ствол и, усевшись на конце, страшно довольная, начинает гримасничать! Если я пытаюсь ее согнать, она начинает скулить, и тут уж самый глупый олень, не дожидаясь, чем кончится спор, убирается прочь.

В тот день Титина тоже пошла со мной поохотиться, и мне после долгих поисков, затянувшихся до сумерек, все же удается уложить оленя. Пока я отрезаю от туши ногу, она забирается на тамариндовое дерево полакомиться его кислыми плодами. Но тут с обычной для тропиков неожиданностью падает тьма, и, сколько я ни зову ее, она не слезает: макаки не способны передвигаться в темноте.

После нескольких бесполезных попыток я возвращаюсь в лагерь, где эта новость встречается горестными восклицаниями. Наутро мы с Жоржем отправимся на поиски Титины, но лишь впустую будем звать ее в рощице, где я оставил ее накануне: она исчезла, наверное прибившись к стае своих диких сородичей. И хотя лагерь теперь нам кажется опустелым без нашего маленького тирана, все четверо мы сходимся на том, что это лучший конец, какой можно пожелать в истории с Титиной.