На пути к рассвету

9

Глаза привыкли к темноте, и подруги шли быстро, не разговаривая.

Дорога знакома Анне с малых лет, сколько раз по ней бегали в Нилое за ягодами, за грибами.

Аня шагала первой, зорко вглядываясь вперёд, Марийка за ней, то и дело оборачиваясь назад. Правая рука в отяжелевшем кармане, левая даёт отмашку или поддерживает лямку сидора.

Дорога была глухая, можно сказать, заброшенная, и всё же мало ли что. Договорились так: если опасность впереди, сразу бросок влево и назад, затем замереть и ждать.

Начало сереть, а до поворота к реке Мундукса ещё идти и идти. Прибавили шагу. Мешок у Ани словно живой подпрыгивал на спине, и это смешило Марийку, ей хотелось поговорить, перекинуться хотя бы двумя словами, но понимала — нельзя, нужно идти бесшумно, чтоб ничто не звякнуло, чтоб не зацепиться за корень на выбитой колее.

Дойдя до Мундуксы, пошли тропой, которую подсказал отец Ани, и шли до самого восхода солнца.

Сошли с тропы, повалились отдыхать.

— Видела, там развилка ушла влево? — спросила Аня. — Поехали как-то давно-давно за брусникой на двух возах мы с папой и с мамой и родители Наташи Кабаковой, моей подружки. Приехали мы сюда, свернули на ту развилку, нашли старые вырубки, остановились. Нас, детей, оставили поближе к телегам, сами подались вперёд. На всякий случай спички нам оставили. Собираем мы ягоды, на воз носим, веселимся, вдруг что-то рядом как хрустнет, как затрещит! Кто-то из девчат в крик: «Медведь шастает!», ребятня малая заплакала, Наташка ко мне. Я тут спичку чирк, хворост подожгла, мы кулеш собрались варить к обеду, ребятишки ко мне сбежались, повеселели, теперь пусть сунется. Так и неясно, кто приходил — мохнатый хозяин тайги поглядеть на нас, или просто почудилось. Хотя кони храпели сильно.

Снова шли по дороге, потом длинной просекой, тропкой, иногда сверялись с компасом. Забившись в густой молодняк, поспали, дежуря по очереди.

Снова шли всю ночь и в шесть утра под холодным моросящим дождем неожиданно уткнулись в Свирь. Оглядевшись и поняв, что место тут всюду открытое, хоженое, свернули в лес и пошли, держась берега реки. Миновали брошенные бараки, обогнули какое-то небольшое село, прилепившееся у реки, дважды переходили накатанную автомобильную дорогу, слышали урчание трактора в лесу, финский говор.

Шли долго, пока не свалила усталость. Отдохнув, прошли ещё километров десять, подошли к берегу, огляделись. Он показался пустынным, финских солдат не видно было ни с этой, ни с той стороны. Река поворачивала, и подруги рассудили, что течение на изгибе должно быть меньше.

Перекусив и спрятав мешки, пошли по лесу, приглядываясь к валежинам, но все деревья валялись большие, а пилы у них не было.

Повернули к берегу, в лозняке приметили два старых топляка, попытались выкатить на сухой песок. Брёвна были сырые и толстые, но всё же девушки подтянули их вверх, приободрились — начало есть.

В лесу отыскали сухую вершинку, приволокли к берегу, спрятали в кустах, увидели близ старой дороги хороший, кем-то давно спиленный кругляш, стали катить, да сил не хватило, бросили. Решили — трёх брёвен хватит для плота, чтоб держаться за него да одежду с сидорами положить.

Отдыхали до сумерек, а потом пошли мастерить плот. Брёвна, в отличие от тех, которые заготовил когда-то Маунумяки, были скользкие, длинные, а главное — без сучков, и верёвке не за что было зацепиться, она давала слабину, ёрзала по топляку.

За одной бедой — другая: на противоположном берегу в километре друг от друга вдруг ярко зажглись сторожевые костры. Патрульная моторка проходила регулярно раз в час — Марийка засекла время, но патруля они опасались не очень, больше растревожили костры. При вспышке пламени отчётливо видны были силуэты солдат, подчас казалось, что слышен их смех, разговор.

— Вечная несправедливость, — ворчала Марийка, — где этот дождь, который мочил нас неделю назад, пусть бы он пролился на эти дьявольские фейерверки.

— Течение быстрое, и нас отнесёт вон туда, за поворот, костров там не видно. Выплывем за милую душу, — утешала Анна.

— А вдруг у них прожектор?

— Уж давно бы елозили им по воде. От костра света мало, не увидят. Меня беспокоит другое — вода уж больно похолодала, ну да за плот уцепимся и айда, одно удовольствие. С детства я любила на лодке кататься, сплю и вижу — вёслами гребу, капли беленькие скатываются. Верхом на лошади страшновато, потом на велосипеде научилась. Едешь, а мысли всё заняты, как бы не свалиться да в столб не шарахнуться. В лодочке совсем иной коленкор — о чём только не передумаешь, и мысли на воде светлые, чистые. Петь мне всегда хочется в лодочке. Говорят, и у других так. Алёша то же самое сказал, как мысли мои подслушал.

Раз, правда, в детстве я чуть не утонула. Ребята завезли меня с Наташкой Кабаковой далеко на лодке и столкнули во всей одежде. Мы поплыли, умучились, у самого бережка начали уж воду глотать. Выбрались всё же, потом смеялись. Позже без мальчишек стали кататься, чтоб снова баловства не вышло.

Плот кое-как связали, гвозди выбросили — стучать нельзя было — услышат. Из вещмешков вынули финские газеты с записями, документы, листовки.

— Всё ценное возьмёшь ты, Мария, — твёрдо сказала Анна.

Марийка вложила паспорт Марии Ивановны, карточки, пропуск в непромокаемый пакет, взятый ещё в Беломорске, завязала, затянув бечёвку зубами. Газеты обернула тонкой клеёнкой и всё это аккуратно спрятала под оторванную подкладку берета. Для надёжности поверх берета повязала косынку, крепко затянула её под подбородком. Аня улыбалась, увидев, каким грибом торчал на её голове берет. Марийка побегала по берегу у кустов тальника, попрыгала — всё в порядке: берет сидел надёжно. Потом, подумав, развязала косынку и туда же, в берет, положила браунинг и часы.

— Всё свое ношу с собой, — пропела она, помогая Анне засунуть в её беретик финские листовки, плакаты, оба паспорта, выданные им в Беломорске. Анна по примеру Марийки туда положила пистолет.

Привязав косынками береты, сняли жакетки, юбки, обувь, связав их в два узелка, положили всё это на плот, туда, где уже лежали вещмешки, оттолкнулись и поплыли.

С первых же минут плот стал почти не управляемым, длинные брёвна задвигались, он никак не хотел плыть на середину реки. Девушки толкали его изо всех сил, потом, уцепившись левой рукой, гребли правой, помогали ногами.

Под конец, когда до середины Свири оставалось совсем немного, какое-то новое течение подхватило плот, верёвка от бесконечных толчков ослабла, и среднее бревно выскользнуло из верёвочной петли, за ним другое, сидоры оказались в воде.

— Поворачиваем назад, — прошептала Анна. — Леший с ними, с мешками. Берём узелки с одеждой. Поплыли.

— А может, дальше, Аня? Рванём как следует…

— Мы с плотом долго возились. Время потеряно, поплывём вперёд — наскочим на патруль. Назад. Я приказываю.

На берегу отдохнули минут десять, растёрли друг дружке спины, чуток согрелись. И тут за поворотом застрекотала патрульная моторка.

— Молодец, командир, — шлёпнула Аню по голому плечу Марийка. — Чутьё времени у тебя классное. Гляди-кось, уже заря зарозовела, полоска аленькая пошла.

— Комары-то, комары-то как взъелись, господи милостивый, — махала Аня веткой тальника по ногам, по спине.

Моторка прошла мимо, с того берега ей крикнули по-фински, что кругом всё в порядке. Это Аня и Маша слышали, уже входя в воду.

— Скорее, Аннушка, рассвет наступает.

До середины реки они гребли одной рукой, во второй держали свёртки с одеждой — выплывут, сразу переоденутся в сухое, да и плыть без одежды легче. Всё чаще и чаще Анна меняла руку, и, наконец поняв, что деваться некуда, тихонько положила свою одежду на лёгкую волну. Вскоре и Марийка оттолкнула свой узелок.

Вот уже остались позади костры, вот уже можно различить крутой песчаный берег. Холодное течение вдруг мощным водоворотом поднялось из глубины, и вмиг от него заныло в груди, одеревенели ноги.

— Марийка, как ты?

— Держусь.

Проплыли ещё немного, и Аня почувствовала грызущую, ноющую боль в левой ноге. Сначала подумалось, что это заныла рана, натёртая пьексом, потом с ужасом холодный пот выступил на лбу — поняла: судорога!

Ноги опустились вертикально и, словно чугунные, потянули всё тело вниз. Анна лихорадочно замолотила руками, уже не саженками, а просто так, перед собой. Стало тяжело дышать, каждый удар отдавался в висках. Аня изо всех сил работала руками, хотя умом понимала, что нужно не торопиться, успокоиться, перейти на редкие взмахи, может быть, лечь на спину, отдохнуть. Легла и тут же перевернулась — бумаги, намокнут бумаги в берете! Ноги снова потянуло вниз.

Впереди взлетела белая ракета и медленно осела в реку. Анна глянула на гаснущий огонёк и ушла под воду. Когда вынырнула, увидела рядом Марийку, протянула к ней руку. Марийка подставила плечо, и они, тяжело дыша, поплыли дальше к левому берегу.

Каждый метр давался с невероятным трудом.

— Аннушка, вон уже травку вижу. Ещё немножечко. Ну, греби, милая, греби.

— Всё кончено. Нет сил. Ногу свело.

— Не смей! Не вешай нос!

Впереди закраснел ещё один сторожевой костёр. Марийка увидела его, сжала зубы, собрав остаток сил, рванулась к берегу. Ещё рывок, ещё два, ещё десять, ну, двадцать гребков — и всё. Попыталась пощупать дно, дна не было, а рука Анны на плече ослабла. Вдруг она разжалась совсем. Марийка оглянулась — Ани не было рядом.

Обмерев, она рванулась назад, пошарила руками под водой, наткнулась на безжизненную Анну, подтолкнула её наверх, и та, будто проснувшись, клещами вцепилась в руку Марийки, чуть выше запястья.

Обезумев от страха, схватившись свободной рукой за свой берет, Мария ногами оттолкнула Анну. Пальцы Ани разжались, голова повернулась к Марии, глаза были широко открыты, в горле клокотала вода.

— Прощай, мамочка… Сейчас закричу. Не хочу умирать, не хочу…

Анна прильнула к своей правой руке. Потом, уже на берегу, Маша поняла — она закусила руку, чтобы не крикнуть, чтобы не всполошить часовых, чтобы уберечь её, Марийку.

Мария, шатаясь, вышла на мягкий травянистый берег, долго-долго, не чувствуя холода, стояла и вглядывалась до боли в тёмную реку, над которой тихо занимался красноватый рассвет.

Она ходила по берегу, пока совсем не рассвело. Дважды в обе стороны прошли моторки, в них сидело по трое солдат с автоматами, потом сипло прогудел чёрный закопченный буксир, ведя за собой небольшую гонку с лесом.

Мария поднялась на обрыв, обернулась на засиявшую под восходящим солнцем Свирь, упала на колени и беззвучно зарыдала.

Солнце подсказало путь, и она пошла на юг, продираясь через мелколесье, сквозь густой сосновый молодняк. Сама не зная зачем, Мария вынула браунинг, отвела затвор, загнала патрон.

Комары вились тучей, жаля беззащитное тело. Мария нацепила на себя берёзовые ветки, несколько штук заткнула за пояс, но это не спасло от звонкоголосой, пискливой тучи.

До вечера Мария пережидала на вырубке, соорудив в мелколесье кургузый шалашик, забываясь в тяжком тревожном сне. Разбудил её мягкий шелест дождика, от этого шороха стало вдруг уютно, и никуда не хотелось идти. Но она поднялась, опоясалась косынкой, затем, немного поколебавшись, вдела косынку в скобу пистолета, поставив его на предохранитель, поглубже надвинула на лоб драгоценный берет и тронулась в путь.

Шла всю ночь, пересекла две дороги, к утру, напоровшись босыми ногами на кусты дикой малины, поняла, что хочет есть. Малина не совсем поспела, но Марийка этого не замечала. Неподалёку стояли ещё большие заросли малинника. Натаскав туда мха, прикрывшись берёзовыми ветками, Мария заснула.

Проснулась, снова поела малины, пока не заныли от кислого зубы, стала думать, куда идти. Серые тучи накрыли солнце, но мох на старых елях чётко показывал, где север, и Марийка снова двинулась вперёд.

Минул ещё один день, и ещё. Время стало путаться, в голове был туман, потом она долго не могла заснуть, её знобило, она залезала под ветки, но никак не могла согреться, сжималась комочком, подогнув к подбородку ноги, уже не обращала внимания на злых вечерних комаров и жалящих дневных слепней. Зубы мелко стучали, расцарапанное ветками, сучками тело покрылось гусиными пупырышками. Мария стала впадать в забытье, а однажды проснулась, тронула горячий липкий лоб и поняла, что заболела.

Гоня прочь чёрные мысли, она поднималась и шла на юг, твердя про себя одно и то же: «Я должна, я должна. Я не имею права умереть. Наши близко, наши рядом. Ведь от Свири до линии фронта всего тридцать километров. Надо терпеть. Уже скоро, совсем скоро, ещё час, ещё полчаса…»

Всё чаще и чаще она спотыкалась, падала. Окровавленные, опухшие ноги отказывались повиноваться. Тогда Мария поползла. Сто метров, двести, пятьсот. Труднее всего давались валежины, обходить их сил не было, и она карабкалась по сухим колючим ветвям, падала животом на острые сучья, сползала вниз, отлёживалась и ползла дальше.

Уже на теле не было места, где бы не темнел синяк, где бы не запеклась кровь. Лицо набрякло, левая рука то и дело хваталась за голову — на месте ли берет, правая судорожно сжимала рифлёную рукоятку браунинга.

Молодой, чернобровый красноармеец, поставив меж колен винтовку, сидел по-хозяйски в траншее и покуривал самокрутку. Сладко затянувшись и пустив дымок вверх, он вдруг сквозь птичье многоголосье услыхал то ли женский стон, то ли смех. Решив, что это ему померещилось, он докурил «козью ножку», стал подниматься и тут же осел назад — к брустверу подползало странное существо с пистолетом в маленькой руке. Перебежав в дальний угол траншеи, боец, клацнув затвором, осторожно выставил винтовку, а затем выглянул сам — слева, тяжело и часто дыша, лежала лицом вниз девушка в чёрном берете, глубоко надвинутом на лоб.

— Стой! Кто идёт? — заорал боец.

Девушка слегка подняла голову, подтянула руку с пистолетом, сузив воспалённые глаза, вгляделась в расплывающуюся фигуру с трёхлинейкой, увидела малиновую звёздочку на пилотке, и голова её снова упала.

Очнулась Мария в мрачном длинном блиндаже оттого, что ей вливали в рот тёплый сладкий чай. Она попыталась подняться с топчана, увидела, что лежит, укрытая шинелью. У небольшого окошка за столиком тихо переговаривались военные. Один из них, взглянув колюче на Марию, спросил по-фински:

— Montako teitä on? Missä ovat loput? Mikä oli teidän tulonne tarkoitus meidän sotajoukkojemme asemiin?[6]

У неё всё снова поплыло перед глазами, но она всё же дотронулась до головы. Берет был на месте. Марийка подтянула его под щёку и снова потеряла сознание.

Опять её поили чаем, трясли за плечи, повторяли всё те же финские фразы.

— Нечего с ней нянчиться! Пошевелите как следует! — крикнул от окна звонкий голос по-русски. — Здесь каждая минута дорога, может, эта «Святая Лотта» где-то уже финками в нашем госпитале орудует. Они мастаки по таким тихим делам. Или ты забыл, Фёдор, Петровский Ям? А вы, младший лейтенант Вигонен, продолжайте допрос, да поживее.

— Kuulutko sinä Lotta Svärd järjestöön?[7]

— Пошёл ты к чёрту, — прошептала по-русски Марийка и, улыбаясь запекшимся ртом, начала подниматься с топчана.

— Мне нужен командир батальона или начальник штаба, — сказала она, медленно разлепляя губы.

— Кто ты такая? — спросил Вигонен по-русски.

— Я всё скажу командиру батальона.

— Ты русская?

— Да. Возвращаюсь с задания. Прошу вас, ну пожалуйста, позовите командира. Мне плохо, я пять дней ничего не ела, у меня жар. Поскорее, товарищи.

Военные пошептались и, оставив около Марии Вигонена, быстро вышли из блиндажа. Минут через десять ей принесли тёплой гречневой каши и чашку компота. Марийка набросилась на еду, но вскоре ложка выпала из рук — не было сил, и Вигонен стал кормить её, как маленькую.

Марийка допивала компот, когда дверь блиндажа стукнула, и к ней шагнул плотный, широкоплечий военный.

— Командир батальона Буханец, — сказал он, взяв табуретку и подсаживаясь к Марийке. — Вы свободны, Вигонен.

— Извините, но покажите ваш документ, — прошептала Мария.

Буханец вытащил небольшую книжечку, поднёс её к глазам Марии.

— Я разведчица. Соедините меня с 32-м. Как можно скорее.

— Вас понял. Идти можете? Телефон совсем рядом, в соседнем блиндаже. Я помогу вам.

Буханец надел на Марийку шинель, застегнул пуговицы, взял под руку, повёл по ступенькам вверх. Толстыми, окровавленными ногами она медленно ступала по аккуратной дорожке, усыпанной чистым белым песочком. Прошли мимо часового, который испуганно оглядел их и, отдавая честь комбату, так и остался с поднятой к пилотке пятернёй.

Связист крутнул ручку полевого телефона, скороговоркой выпалил позывной, протянул трубку комбату.

— Мне 32-го. Хорошо, подожду. Товарищ 32-й, на проводе капитан Буханец, комбат-3, 1065 полка. У меня здесь девушка. Да, да, оттуда. Слушаюсь, передаю.

— Товарищ 32-й, — прошептала Мария. — Товарищ 32-й, это я, Мария. Помните? Товарищ Сычов, задание выполнено. Рады? Погодите. Аня погибла, моя подруга, мой командир. Утонула, когда переправлялись через Свирь. Пять дней назад. Доложите, пожалуйста, Могикану в Беломорск. Срочно. Кончаю связь. Мне плохо, я заболела. Спасибо, буду ждать. Хорошо, передаю телефон.

Сычов распорядился коротко и понятно.

— Слушай внимательно, Буханец. Девушку эту одеть, умыть, накормить и спать положить. Я тотчас высылаю машину. С ней — никаких разговоров, не задавать никаких вопросов. Контакт ограничить до минимума. Вигонен у вас? А Логинов — переводчик из штаба корпуса? Пусть Логинов и сопровождает её. Выделите двух автоматчиков. Девушку в кабину, автоматчиков в кузов. До связи.

…Вечером Марийка уже была у Сычова. Он посадил её рядом, пошутил, что ей очень идёт военная форма. Зазвонил телефон.

— Это Беломорск, уже шестой раз. Говорите, Маша, на проводе Могикан.

Марийка встала, медленно поднесла тяжёлую трубку и услышала вдали такой непохожий голос Андропова, который повторял одно и то же:

— Марийка, держись. Слышишь меня? Держись, Марийка, держись. Я всё знаю, всё, поняла? Мне Сычов сказал. Жди самолёт. Жди самолёт.

— Юрий Владимирович, Аня умерла. Аннушка наша утонула…

Трубка замолчала. Марийка сильнее прижала её к уху. Линия щёлкала, гудела, потрескивала.

— Анна Лисицина погибла за Советскую Родину, за наше бессмертное дело, Мария.