На пути к рассвету

4

Утром Аня проснулась первой, выскочила на крыльцо. Аэродром, лес за ним, дальняя речка — всё было залито солнцем. Птицы пели на разные голоса, тёплый ветерок дул по ногам, залетал за ворот ситцевой кофточки.

Пройдя мимо столовой, обогнув поросшие густой крапивой высокие пустые капониры, Аня увидела стёжку и заспешила к реке. На гладкой заводи просыпались кувшинки, начинавшие только-только раскрывать острые лепестки.

Аня, оглядевшись, быстро разделась и осторожно вошла в воду. Присела, охнула, брызнула себе в лицо и поплыла. Плыла она легко, взмахивая одной правой рукой, белая шея рассекала тёмную гладь. Тело покалывало, будто в него вонзилась тысяча тоненьких иголок, грудь обручем сжимало холодное течение, поднимавшееся откуда-то из глубины.

Выйдя на берег, Анна долго растирала ноги, живот, спину ладошками, подставляя всю себя солнышку.

У самого общежития попался ей навстречу заспанный Степаныч, озабоченно глядевший туда, где стоял его Р-5.

— Уже можно бы им колготиться у самолёта, как говорит Алёшка, — пробурчал он, не видя вдалеке механиков. — Я сейчас задам жару этим суркам…

На завтрак Степаныч пришёл к самому концу и был мрачнее тучи. Налив чаю, быстро глотнул раз, другой и, поперхнувшись, заговорил:

— Неприятное известие, ребята. В моторе серьёзные неисправности, просидим здесь не меньше недели. Я доложу своему комполка Опришко о нашем пиковом положении. Пусть тоже затылок почешет.

— Да заодно спасибо тебе, Степаныч, скажет, что хоть сюда доползли, — вставил Алёша.

— Нам надо в штаб 7-й армии, срочно, — медленно проговорил Маунумяки.

— Наши желания совпадают, — съязвил Степаныч, — но пока придётся обождать. Лежите, отдыхайте, набирайтесь сил. Из расположения части, то есть аэродрома, прошу не отлучаться.

В комнате было неуютно, табачный дух не выветривался и особенно чувствовался, когда войдёшь с улицы. Парни на кровати играли в домино, Марийка хрустела пальцами, бездумно глядя в пол, Анна смотрела в окно. Вдалеке к самолёту шли Степаныч и Жандорак. Ничего не говоря, Аня встала и вышла из комнаты. На поле её догнала Марийка, пошла рядом.

— Что будем делать, командир? Давай дадим радиограмму Могикану, пусть накрутит хвоста этим летунам.

— Подождём с радиограммой. Жаловаться и оправдываться — последнее дело.

Они прошли мимо часового, внимательно оглядевшего их с ног до головы, а за большим транспортным самолетом наткнулись на трёх пожилых военных, разложивших на чёрном капоте «эмки» большую карту.

— Попрошу подойти! — крикнул один из них.

Девушки переглянулись, нерешительно поглядели на командиров.

— Мне повторить приказ? — рассердился всё тот же плотный, лысоватый, ладно опутанный портупеей военный.

Анна и Мария подошли.

— Новенькие посудомойки, что ли? Здесь фронтовой аэродром, секретная войсковая часть. а вы разгуливаете, как в парке. Отправляйтесь в свою столовую.

— Я прошу не кричать на нас, товарищ подполковник, — отчеканила Анна. — Лучше посодействуйте нашей группе подпольщиков поскорее добраться в штаб 7-й армии. Наш самолёт на ремонте.

— Ничем не могу помочь. А ходить здесь даже вам, разведчикам, тоже незачем.

Девушки свернули вправо, пролезли под колючей проволокой забора, пошли лугом к лесу, темневшему на холме. Ушли ото всех, чтобы повторить то, что заучивали все предыдущие дни.

— Давай на лужку посидим, — сказала Анна, — уж как тут сердцу любо. Ромашки, клеверочек, кашка душистая медком пахнет, колокольчик, как живой, колышется под ветерком, прислушайся, он ведь песенку вызванивает. Слышишь?

— Хватит, Анна, чудить, давай по делу. Я первая. Начинаю.

— «…Наличие родственников в Житно-Ручье даёт возможность Лисициной и Мелентьевой при выполнении задания находиться в глубоком подполье в течение продолжительного времени».

Маша сидела, поджав под себя ноги, и, чуть раскачиваясь, скороговоркой повторяла заученные назубок слова о целях ходки. Аня плела венок из одуванчиков, жёлтые головки мелькали в её руках. Пышные, упругие на стебельках, они становились вялыми — оторванные от родного, вскормившего их луга. Зачем нужен венок, Анна и сама не знала.

— Твоя очередь, продолжай, — буркнула Марийка, отирая ладошкой пот со лба.— Ну, о чём ты всё думаешь? Если про этого, Алексея, так выбрось его из головы — один ветер и больше ничего. Давай: «…Для выполнения этих задач товарищи Мелентьева и Лисицина достигают деревни Житно-Ручей…» Послушай, а сколько всё же километров от вас до Рыбреки? По карте километра два, а ты твердишь — рядом.

— Да уж точно рядом. До главной горы, где разработки, километра два будет. Скоро, поди, одно село образуется. Издавна так повелось: Житно-Ручей да Житно-Ручей. Мы вроде как на отшибе живём. Деревня-то большая у нас. Что с ней сейчас? «Для выполнения этих задач товарищи Мелентьева и Лисицина достигают деревни Житно-Ручей, оттуда Лисицина направляется к дому матери…»

Анна проглотила подступивший комок, помолчала, а когда заговорила снова, голос её стал ещё тише, чем обычно. «Направляется к дому своей матери и старается встретиться с последней. После предварительной разведки и встречи с матерью в дом приходит и Мелентьева. Выбор времени прихода в дом матери Лисицина и Мелентьева делают исходя из обстановки, стараясь установить предварительно, кто проживает в доме матери, кроме неё самой, нет ли на постое солдат, кто проживает в соседнем доме…»

Анна остановилась, задумалась, наклонила голову.

«Получив уверенность в том, что в доме Лисициной можно прожить, Мелентьева и Лисицина приступают к выполнению задания».

Аня выпустила венок из рук, замолкла, а Мария качнулась, посыпала скороговоркой:

«За период нахождения в подполье, пользуясь установленными ими связями, связные ЦК КП(б) должны провести следующие мероприятия…»

Лицо Марийки порозовело: чуть сдвинув брови, расширив большие голубоватые, как-то странно посаженные глаза, она тихо повторяла заученное, взмахивая то и дело веточкой душистой кашки:

«Первое. Связаться через мать Лисициной с комсомольцами, проживающими в деревнях: Шелтозеро, Житно-Ручей, Другая Река, Роп-Ручей (Мякишевой Евгенией Михайловной — девятнадцати лет, Кургановой Марией Петровной — семнадцати лет). Через них достать необходимые документы: паспорт, продовольственную карточку, образец пропуска.

Второе. Получить через Мякишеву и Курганову необходимые разведсведения о расположении воинских гарнизонов, оборонительных сооружений, положении населения».

Слушая чёткие казённые слова, Анна всегда удивлялась им, ведь всё, что говорилось в плане, было написано с её слов, обыкновенных, житейских.

«Пункт третий, — отчеканила Мария. — Договориться с матерью Лисициной о том, что она предоставляет квартиру под явку подпольных парткомсомольских работников, для прихода которых устанавливается пароль: „Хозяева, дайте прохожему напиться“. Отзыв: „Подожди минуточку, прохожий, сейчас принесу“».

— Так, теперь ты продолжай, Анна, у меня уже по рту пересохло.

Аня молчала. Может, ей вспомнился тот весенний прохладный вечер, когда они вдвоём с Андроповым перебирали около десятка вариантов пароля? Это ей пришла мысль — пусть тот, кто явится, попросит у мамы воды. Простой воды. Из их колодца. Так просили всегда в селе кочующие артельщики, заезжие рыбаки, охотники. Большим грехом считалось отказать путнику. Малышню, а те частенько пугались чужих людей и прятались — то в овинном закуте, то в сенцах, то в кустах смородины на огороде — редко когда бранили за провинности, а тут, если не вынесешь кружку воды — попадало. Особенно укоряла бабушка, самых плохих слов не боялась крикнуть внучке, если такое случалось.

Андропов решил слово «мама», «мамаша», которое предложила Аня, заменить на «хозяева» на тот случай, если выйдет невестка или сестра. Он настоял на том, чтобы вставить в отзыв слово «прохожий» — в нём был главный смысл, на него и упор.

«Пункт четвёртый, — монотонно заговорила Анна. — Научить хозяйку явки запомнить пароль и отзыв. Изучить подход к квартире, получить гарантии, что при этом будет сохраняться надлежащая конспирация. Если потребуется, матери Лисициной может быть оказана денежная помощь из имеющихся для этой цели у товарищей Мелентьевой и Лисициной средств. Срок деятельности связных ЦК КП(б) в тылу противника устанавливается 30 дней. По истечении этого срока они обязаны вернуться на свою территорию. В период всей ходки Лисицина и Мелентьева должны принять меры к тому, чтобы избежать провала. В случае провала товарищи Лисицина и Мелентьева рассказывают противнику следующие легенды».

«Легенда Мелентьевой Марии Владимировны, — выпалила сразу же Маша. — Я родилась в 1924 году в семье сапожника Куликова Владимира Аверьяновича в Ивановской области в городе Кинежма».

Анна, улыбнувшись, замахала рукой.

— Давай по буквам, Марийка.

— Ки-неж-ма.

— Опять за своё! Сколько тебе говорить: Ки-неш-ма! Одна буква, и всё — крышка! Остальные эпизоды, детали будут в ажуре, да только им веры уже нет. И ещё одно: не спеши, говори не так складно, с трудом подыскивай слова. Ты испугалась, да это и понятно: они сильные, храбрые завоеватели, ты — одинокая девушка, дикарка. Захотят — помилуют, захотят — в тюрьму бросят. Ки-неш-ма. Запомни, пожалуйста, Мария. И пусть это будет тебе задание на сегодня, а легенду повторим завтра, хорошо? Давай тихонько полежим, помолчим.

Аня опрокинулась в густую траву, раскинула руки, русые распущенные косички перепутались с цветами.

Маша неторопливо расстелила жакетик, расшнуровала грубые юфтевые ботинки, распространявшие сильный запах ваксы, поставила их в сторонку.

— Анечка… можно я так тебя разочек наедине назову? Анечка, отчего так в жизни моей происходит, все считают — я бойкая, смелая, с любым парнем могу первая заговорить. Я ведь и сама собой ничего, правда? Крепенькая, как репа, папка мой так говорил, весёленькая, как белка. Ну вот, всегда ко мне первой парни подлетают, а потом — их как нечистая сила от меня отваживает. Так было у меня с Ваней, с Васей Савоевым. Тебе-то он не понравился, уж я помню, зря я вас познакомила, думала, ты мой выбор одобришь. Где сейчас мой Василёк, может, где-то тоже на полевом аэродроме загорает? Добивалась у него — скажи, когда вас будут забрасывать, — молчит, как камень. Из-за этого и поругались. У меня перед ним никаких тайн нету, ведь мы голопузыми ещё знали друг дружку, в одном классе учились. Всегда замурзанный, нестриженый. Я его, бывало, приведу к нам и ножницами — чик, чик — обкорнаю, как овечку, а он сидит, губы дрожат, и слёзы на глазах. Ну, вылитый воробей после дождя. А теперь видела, как на нём форма сидит? Высокий, волосы волнами, на щеках румянец, как два яблочка. Ты скажи мне, где такой румянец люди берут? А ты яблоки ела? Много раз, ну да, в Ленинграде, конечно. Я пробовала, не понравились, лучше нашей лесной малины да морошки ничего на свете нет. Вася, Василёк, цветочек мой полевой. Гранату дальше всех бросает. Из винтовки, из пулемёта дегтярёвского — первый. Остались мы с ним на стрельбище одни, он зарядил свой наган, потом попросил мой браунинг и как шарахнет из двух рук по двум поясным мишеням — прямо в грудь! Меня стрелять выучил. И как выхватывать пистолет из кармана, сбивая на ходу большим пальцем предохранитель, и как мгновенно повернуться к противнику боком — меньше площадь попадания, рука вытянута — сплошной рычаг, одна прямая линия, хладнокровный мягкий нажим крючка — и ты в дамках. Василёк всегда приговаривает — и ты в дамках, присказка такая к нему привязалась, я его стала отучать — опять поссорились. Ты что молчишь, Аннушка?

— Анна! Мария! — донеслось со стороны аэродрома.

Девушки подхватились и увидели Алексея, махавшего им фуражкой. Быстро обулись, жакетики в руки и побежали. Снова нырнули ящерицами под колючку навстречу спешащему к ним штурману.

— Ну, обыскался я. Хорошо, мне один технарь показал, куда вы пошли. Беломорск вас вызывал. Анну лично требовал некий загадочный Могикан. Надеюсь, это был не последний могикан уважаемого Фенимора Купера? Да не волнуйтесь, я был как раз в штабе, сказал, что вы помогаете ремонтировать наш самолет. Могикан похвалил вас за радение, сказал, что выйдет на связь в 18.00.

— Вот удружил, военный, — зарделась краской Марийка. — Кто просил тебя выручать? Как нам теперь ему в глаза смотреть?

— Пойдём сейчас к механикам, — сказала тихо Аня, — пусть дают любую работу.

И работа нашлась — уже через десять минут девушки мыли в бензине какие-то хомутики, шайбы, гаечки, пружины. Алёша вытирал их ветошью, иногда щепочкой выковыривал остатки загустевшей смазки, белой тряпочкой, смоченной в жидком розоватом масле, протирал детали и складывал их в плоский фанерный ящик.

— Того и гляди, изучите наш самолет по винтику, по кирпичику! — крикнул девушкам Степаныч, орудовавший с двумя механиками у разобранного мотора.

— Мы в училище с гаечек начинали, — улыбнулся Алёша. — Сначала гаечки, потом карты. Летать я готовился на иных самолетах, там, где роль штурмана первостатейная, мечтал попасть в полк тяжёлых бомбардировщиков, а стал воздушным извозчиком.

— Мне такой самолётик крепко нравится, — затараторила Марийка. — Маленький, ладненький, крылышки серебристые, и пахнет сладеньким, так бы и съела.

— А вам, Анечка, приглянулся наш аэроплан? — сверкнул озорными глазами Алексей.

— Пожалуйста, называйте меня Анна, — серьёзно ответила она и, увидев, как погасла улыбка на лице Алёши, добавила уже подобревшим голосом: — Хорошая машина, красивая.

— Когда мы всё же полетим, Алёша? — капризным тоном спросила Марийка.

— Серьёзное что-то нашли технари, а они машину только в хорошем виде выпустят, тем более прослышали — важное спецзадание, вас надо доставить в целости и сохранности.

— Мы согласны помогать, — сказала Анна, — как муравьи будем, приказывайте.

Но работы оказалось до обидного мало, и к вечеру они перемыли все разобранные части мотора. Марийка даже успела протереть ветошью нижние крылья самолета.

…На узле связи аэродрома, в комнате, заставленной блоками радиостанций, Анна ждала недолго, слышимость была хорошей. Андропов стал утешать Анну, просил передать всем, что запас времени ещё есть и что пока самое надёжное — ждать конца ремонта самолёта и на нём лететь дальше. Затем он сообщил, что подполковник Сычов о задержке предупреждён, Нина Лебедева в больнице, Даша Дудкова шлёт привет. В конце Андропов сказал, чтобы девушки отдыхали, повторяли задание, учили легенды.

На второй день снова ходили к самолёту, постирали лётчикам комбинезоны, на брезенте, которым укрывались, вывели бензином масляные пятна. Работу эту сделали быстро, до полудня. После обеда лётчики, собрав две неполные команды, играли на лётном поле в футбол. Марийка упросила взять её хотя бы вратарём, а через полчаса она уже бегала в защите, лихо отбивая атаки нападающих здоровенных лётчиков.

На обочине лётного поля сидели и лежали лётчики, между ними неторопливо бродил здоровенный дворняга по кличке Слесарь. Никто не знал, откуда и когда он приблудился, но все любили его за незлобливый нрав. Жил он у технарей, те и прозвали его Слесарем за то, что все бока его были замурзаны, он целыми днями ошивался среди ремонтников, которые часто, не имея в кармане комка ветоши, вытирали об него мазутные руки.

Слесарь поглядел с симпатией на Алёшу, покосился на Аню, он признавал только людей в форме, и нехотя подошел к её протянутой ладошке. Аня погладила его раз, другой по широкому плоскому лбу, по выгнутой довольной спине. Шерсть была сухая, горячая и остро пахла авиационным бензином и пылью.

Аня и Алёша, убедившись, что команда, в которой играла Марийка, начала выигрывать, незаметно ушли в сторону старого монастыря, а оттуда повернули к реке. Слесарь побрёл за ними следом, останавливаясь, глядел им в спины, наклонив набок голову.

— Я, сколько помню себя, всё на лыжах, с ноября до апреля, — тихо рассказывала Аня. — Да у нас все бегают справно. Две зимы я училась в Шелтозере, в пятом и шестом, — у нас в селе не было обучения на финском языке, ну, так мы в субботу после уроков скок на лыжи и айда домой в Житно-Ручей. Два часа — и дома на печке, а это, поди, километров семнадцать будет. Летом в лапту играем на лужку, рыбу ловим, в лес бегаем. Боры у нас знатные — всё есть, что душа пожелает.

Начинаем с морошки, у леса тянется болото, там морошечка жёлтая, вкусная, как мёд. Мама сахаром засыплет и только по праздникам подносит. Морошка отошла — поспела черника. Нилое — лес наш так называется, придём мы из него, мамка только руками всплеснёт — перемажемся ведь, губы синие, руки синие, стоим, как привидения какие. Черника в лесу долго держится, мы её и с молоком едим, толчём с мёдом на зиму, а больше сушим в русской печке. От живота, от головы помогает.

В августе малина пойдёт, вёдрами носим, папа наливку делает, мама немножко варенья сварит, немножко посушит: лесная малина у нас тут, в Карелии, — главное лекарство от простуды. Сушёную мама достанет зимой, щепотку из узелка бросит в чай — дух лесной по избе гуляет.

Глядь, и осень уже к лету подкрадывается — тут все в лес, и стар и млад, — за брусникой, за грибами. Отец лошадь запряжёт, нас на телегу посадит, мы радёхоньки. К вечеру назад — ягод целая бочка да груздей корзины три. Бывало, полный воз волнушек привезём. У нас рыжиков много, посечём, посолим бочки две-три на зиму, одну особо с груздями маленькими. Белые грибы мы сушим, но они у нас не в почёте. Эти я возила в Ленинград в общежитие, подружки радуются, как дети, а рыжиками солёными угощала, так морщились.

Ну, а уж когда осинки зажгутся красными фонариками, идём на болото за клюквицей. Долго носим, до первого снега ходим. Лишнее продадим в городе — мы, детвора, всегда себе на учебники да на сарафан ягодами зарабатывали.

У нас одна женщина на почте работает, щебетунья такая, замуж за нашего вепса вышла, сама русская, через озеро жила в Пудоже, так учила меня всяким шуткам-прибауткам. «Кошелёк доставайте, берите-покупайте ягоду-клюкву, подснежну, крупну, красную, рясную, студёную, ядрёную. Мы по кочушкам ступали, лапоточки ободрали.» В Петрозаводск поедут, за день целый воз продадут, и все к ней спешат бойкое слово послушать. А подснежна знаете почему? Самая вкусная клюква, когда первый снежок её припорошит, морозец прихватит — вино-ягода! Бывало, ещё и в конце зимы брали, снег сойдёт, а она на кочках налитая, умытая, алыми капельками горит. Берёшь в руки — пальчики холонут. В рот бросишь, языком придавишь — петь хочется. Вам интересно, Алёша, что я рассказываю? Наверное, в душе подсмеиваетесь — ни книг не знает, ни кинокартин, чтоб о театре поговорить, так она всё, как кулик, про своё болото.

Алёша взял Анну за руку, крепко пожал и ничего не ответил. У Анны где-то к самому сердцу вдруг подошла тёплая волна, и она радостно, не веря самой себе, засмеялась громко и беспричинно, побежала, плавно взмахивая длинными тонкими руками, к синей полоске реки, не оглядываясь, но чувствуя, что её догоняют.

— Вот, сердце как у птицы, сейчас вырвется!

И она схватила Алёшину руку, прижала к груди, быстро отвела, не переставая удивляться самой себе, она ли это: смеётся, бежит, говорит во весь голос, держит крепко за руку этого курносого незнакомого парня с тонкими щеголеватыми усиками, со странноватым чужим выговором.

— Жарко мне, Алёша, ох, как жарко! У нас жаркие дни по пальцам пересчитать можно. В такой день я всегда у воды. От родительского дома до Онего-батюшки за один дых добегала. Вылетишь на берег и задохнёшься от красоты. Жара, полдень. Ветер с озера крепчает. Волны катятся к берегу, ударяются лоб в лоб с поблескивающими валунами и рассыпаются в серую пену. Времени для меня нет, стою и смотрю, смотрю…

— Кончится война, приеду в Рыбреку — а где здесь дивчина живёт, которая на волны белогривые глядеть бегает?

— Вы из Белоруссии? У вас фрикативное «г», мягко произносите, не так, как русские, те на грани не «г», а почти «к» говорят. Видите, как я подкована — у нас в техникуме был чудесный учитель русского языка. Мне нравилось сопоставлять одни и те же слова у славянских народов. Как это интересно, ведь язык когда-то один был у славян.

Алексей улыбнулся, бросил на траву потёртую кожаную куртку.

— Вот и не угадали, товарищ Анна. Родился я в Чернигове, на Украине. Яблоневые сады. Десна в весеннем половодье — белые домики стоят в воде по колено, шумный базар у церкви, выложенная тёмно-красным кирпичом-железняком центральная площадь. Отец мой сразу после гражданской войны окончил в Ленинграде лесную академию, работал в Сибири, там жили мы на Оби. Я сызмальства любил путешествовать. Однажды на льдине поплыл весной. Как меня сняли с неё, не помню, только отец очень гордился, что я не ревел, не испугался. Правда, с тех пор меня стали привязывать к ножке тяжёлой железной кровати почти на весь день — папа и мама работали, рядом — мой верный дружок Жюль, ласковая, с умными глазами овчарка. Папу всё время била малярия, пришлось вернуться на Черниговщину. Отец в городе жить не любил, и мы уехали в лес. Был там такой хуторок Ревунов Круг, дачей его ещё называли. Отца назначили лесничим. Дали нам большой дом с огромным садом, и стали мы жить-поживать. Однажды в лесу организовали летний пионерский лагерь для городских ребят. Помню огромный пионерский костёр, вокруг которого мальчишки ходили колесом с ног на руки. Я отбежал в сторонку, попробовал и тут же шлёпнулся, как лягушка. Эти бойкие ребята знали много песен, умело бегали наперегонки, метко стреляли из рогаток, но не умели, как я, быстро взбираться на деревья, скакать на лошади. В жаркий день молодые горожане подожгли любимый отцовский бор, шишки с его сосен посылали мы по всей стране, но пожар погасили. А потом нашего Жюля кто-то окатил кипятком. Мы с отцом лечили его, мази разные прикладывали. Жюль лежал и плакал. Потом уполз ночью в лес и умер.

Алёша замолк, склонив голову, словно прислушивался к стрекоту кузнечиков в траве. В камышах на той стороне реки вкрадчиво проплыла уточка с малыми утятами. Аня сидела рядом, слегка прикасаясь к его крепкому тренированному плечу, искоса поглядывая на свои колени. Ей казалось, что Алексей смотрит на её худые ноги в этих разношенных жёлтых пьексах.

— Это всё чужое на мне, Алёша. И запах у одежды чужой, и душно мне в ней, а вот вы бы увидели меня в белом платье в Летнем саду или на Невском, сказали бы: неужто это та самая Анна?

Солнце било в глаза, Аня жмурилась. Алексей надел на неё свою фуражку. Лицо под козырьком до половины затенилось, и в этой тени таинственно засветились большие глаза.

— А как вы стали лётчиком?

— Долго рассказывать.

— А мне интересно!

— Вокруг нас раскинулись красивые сосновые леса, возможно, даже самые красивые на Украине. Как-то летней порой приехали в лесничество люди странного вида — мужчины в чёрных очках, женщины в брюках. Как меня поразило, что женщины в мужском! Первый раз мы, хуторские мальчишки, видели такое чудо. Среди огромных корабельных сосен разбили они белую палатку, из автобуса выгрузили треногу, поставили на неё ящик с вделанными биноклями. Отец был всё время с ними, он и сказал нам, что будет сниматься кино. Как оно снималось, я не помню уже, осталась только от того лета фотография: я стою среди этих людей, маленький, затерявшийся, на мне короткие штанишки со шлейками через плечо, вот так, крест-накрест, как бумажные полоски нынче на наших окнах. Но дело не в этом, а в том, что в наших чудесных лесах появились гусеницы, вывелся шелкопряд. Сначала немного, а потом уже целые отряды. Гусеницы ползли рядами, колоннами, как нынешнее немецкое войско, взбирались на сосну, пожирали иголки, и дерево умирало.

Зайдёшь в сосняк, прислушаешься и слышишь шорох — ползут, едят, иголки осыпаются. Встречались такие участки леса, будто по ним прошёл пожар — жёлтые, усохшие, голые деревья. Все мы в лесничестве, а потом и колхозники окрестных сёл, вышли спасать лес. Нам выдавали ведро с густой мазью, похожей на ту, что колёса телег смазывают, и мы делали на дереве широкий жирный пояс. Гусеницы доползали до него и застревали в мазуте. Однако новые отряды продолжали ползти. Какой дьявольский инстинкт гнал их вперёд? А что гонит сейчас немцев под наши пули? Дух наживы! Съесть больше, вкуснее, жирнее. Когда гусеницы залепляли весь пояс, по ним, по их телам двигались вверх к зелёному корму другие, а мы делали новые и новые пояса, но это уже не помогало. Тогда обратились к авиации. Оборудовали взлётную полосу, завезли ядовитый порошок, и в один чудесный день, куда более чудесный, чем тот, когда приехали кинооператоры снимать нашествие гусениц, в Ревунов Круг прилетели два самолета У-2, очень похожие на наш Р-5. У лётчиков пошли горячие деньки, с раннего утра до позднего вечера за самолётами стелился белый хвост. Гектар за гектаром, урочище за урочищем. Поход шелкопряда на лес приостановился, порыв скис. Уже не так гусеницы трещали, лопаясь под ногами, уже можно было без содрогания пройти сто метров по лесу.

Через месяц у летчиков наступил отдых. Я давно знал их по именам, помогал, чем мог, с утра пропадая у самолетов. Незнакомый сладковатый запах масла, струя бензина, отливающая то зеленью, то голубизной, полированная тёплая лопасть винта, которую мне хотелось гладить до бесконечности…

Однажды в выходной день лётчики предложили покатать тех работников лесничества, которые отличились в борьбе с шелкопрядом. Как я хотел полететь, как я тёрся около самолётов! И, наконец, меня посадили в кабину, самолёт разбежался, оторвался от земли и как бы повис в воздухе. Но нет! Свистит ветер в ушах, внизу проплывают дома нашего лесничества, за выгоном пасётся стадо, а по дороге двое скачут на лошадях, как бы наперегонки с нами. Вдруг в первом всаднике я узнаю Соню — с ней я учусь в пятом классе, и она знает, я ей сказал, что сегодня пролечу над Ревуновым Кругом.

В ту ночь я не спал, у меня приключился жар, все думали, что я простыл в открытой кабине, что у меня снова обострился бронхит. А теперь-то я понимаю, что заболел тогда авиацией. Прошли годы, мечта моя окрепла, родные мои смирились, мама переживала очень, я ведь один у них. Но меня уже ничто не могло остановить. Поехал в Харьков, поступил, окончил, направили в Карелию. Не думал, не гадал. Правда, бабушка Гапа предрекала мне этот край ещё в детстве. Я был парень жох — то босые ноги до щиколоток чёрной коломазью вымажу, дескать, хочу походить на тракториста, или за крылья ветряка пойду цепляться, чтоб хоть две секундочки подлететь и быть похожим на Чкалова. Конечно, имелся шанс зацепиться рубашонкой или помочами от штанцов, и тогда… Бабушку Гапу эти художества доводили до крайности.

— На Соловки тебя надо, разбойника!

Ну, думал я, Соловки — хуже нету, гибельное место, а оказалось — чудо-остров, красивый, старинный, жить можно припеваючи. Чайки на волне качаются, я их никогда раньше не видел. Ну, так вот, получил я лейтенантские кубики на петлицы, дали мне отпуск, примчался я в Ревунов Круг в новенькой форме и попал… прямо на свадьбу к Соне. В общем, отпуск не вышел; не добыв положенного срока, выехал я в Ленинград, получил все бумаги, сел на мурманский поезд, и в поезде меня застало 22 июня.

— А мы были в Выборге, наш техникум туда перевели, там кончали мы последний курс. Радуемся — скоро дипломы выдадут, домой поедем, начнём «сеять разумное, доброе, вечное», новая жизнь пойдёт, самостоятельными людьми станем. 22-го, в воскресенье, сдавали мы военное дело. Сдали хорошо, развеселились, решили отметить, а стипендия уже подходила к концу. Подружки мои близкие, Валя Клещова, Серафима Филина — тоже рыборецкие, купили бидончик молока, буханку белого хлеба — дёшево и сердито. Сидим вот так же на травке в парке, там за деревьями музыка духовая играет, рядом на столбе репродуктор — граммофонная труба, из него песня бодрая такая льётся:

И вдруг песня оборвалась. Я сразу почувствовала что-то неладное, кусок хлеба застрял в горле. Через пару минут — мне они показались часом — стали передавать, что Германия напала на нас… 30 июня сдали последний экзамен, получили дипломы, да радости не было, солнце ровно кто чёрным платком накрыл. На следующий день выехали в Петрозаводск. Приехали, явились в Наркомпрос. Дали мне направление в Ухту. Но до Ухты не доехала, там уже рядом шли бои, и меня послали в Сегежу. Вот как я разоткровенничалась, не надоело?

Алёша покачал головой, и волосы его, светлые и прямые, рассыпались, он привычно пятернёй кинул их вверх и вдруг увидел, как на сгибе локтя у Ани, на той руке, что оперлась рядом, бьётся голубенькая тонкая жилка. Он нагнулся и осторожно поцеловал её.