На пути к рассвету

6

Утром Аня встала как всегда первой, прибежала на берег реки, на любимый сухой пригорок и засмеялась — внизу на песочке сушилась лодка, та самая, о которой она говорила Алёше. Её вытащили где-то час назад, она уже успела подсохнуть. Аня искупалась, растёрлась полотенцем и подалась прямиком в столовую. Алёша и Степаныч только что позавтракали, Алексей веселил собравшихся официанток, вынимая длинными узкими пальцами то у одной, то у другой из-за уха белый целлулоидный шарик. Затем он щёлкал себя по надутой щеке и доставал шарик изо рта. Увидев Анну, Алексей поперхнулся, шарик выскочил у него из рук и, мелко пританцовывая, покатился под столами, за которыми сидело несколько глазевших техников в замасленных комбинезонах.

— Дело идёт к концу, Анна, — обрадовал её Степаныч. — Сегодня будем опробовать мотор. Завтра — прощай, Вологда!

Анна попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась, она несколько раз кивнула головой, подвинула к себе тарелку, взяла алюминиевую ложку и стала нехотя ковырять ячневую кашу, политую коричневой мясной подливой.

Мария, Яковлев, Маунумяки оживлённо переговаривались. Аня прислушалась — они собирались снова на попутной ехать в город смотреть фильм «Весёлые ребята». Этот фильм Анна не любила, не считала его смешным, хотя музыка, песни ей нравились, и когда Яковлев стал приглашать её ехать со всей компанией, она наотрез отказалась.

До обеда Анна сходила в штаб аэродрома, договорилась, что завтра от неё примут радиограмму в Беломорск, после помогала чистить картошку на кухне, там же наскоро пообедала и заспешила к реке. Солнце нестерпимо ярко сияло над аэродромом, с юга накатился душный суховей. По пути она зашла к техникам, взяла у них небольшую охапку ветоши. У реки сбросила пьексы, сняла жакетку, закатав рукава кофточки, принялась конопатить лодку, забивая в щели ветошь крепким финским ножом.

Стащить плоскодонку в воду сначала ей показалось не под силу, но, зайдя с горы, приподняв лодку и подставив под неё колено, Аня изогнулась, поднатужилась, толкнула, затем ещё и ещё раз.

Кое-где в днище всё же пробивалась вода, но эти щёлочки Аня заткнула быстро. Затем неподалеку нашла старую доску от забора, стала строгать финкой то с одной, то с другой стороны. Получилось некое подобие домашней лопаты, которой сажают в печь хлебы.

Алёша прибежал тоже с самодельным веслом, расплылся в улыбке, увидев, что в лодке уже копошится Анна. Он похвалил её за весло, а прыгнув в лодку и заметив торчащую из щелей ветошь, только причмокнул губами. Без слов вытащил из кармана гимнастёрки плитку шоколада, высоко поднял над головой.

— Гранд приз от имени командования за образцовую подготовку понтонной техники. Получено как добпаёк перед полётом. Прошу принять, сударыня.

— Весьма польщена, товарищ лейтенант. Разрешите доложить: «Наутилус» к плаванию готов. Сей момент отчаливаем. Даю сигнал. У-у-у!

Анна побросала на нос лодки одежду, оттолкнулась, пружинисто села, вытянув босые ноги и, не торопясь, умело провела веслом с одной стороны, потом, поменяв руку, с другой. Шоколадка лежала рядом, и она искоса поглядывала на неё.

— Награда — лучше не придумаешь. Премиями меня не обходили, мне везло в жизни. Самая первая — сарафан, сестра Люба подарила, когда я малолеткой её дочечку пестовала. В школу пошла, за хорошую учёбу сумочку дали, да её не носила, стеснялась, всё думала — подрасту, потом. Опять же за учёбу платьем наградили, бельём постельным и валенками. Очень я радовалась валенкам — ноги у меня всегда мёрзли, а тут на тебе — печка, и дров не надо. В общежитие на Кирочной у нас девушки разные слетелись, дом далеко, грозного слова некому сказать, иногда наша Елена Петровна пожурит, любимое своё словечко скажет — «манеж» — и уйдёт, махнув рукой, а я по-первости не понимала, что манеж — это кавалерийская конюшня. Стала я сама убирать, одна за всех, девушки мои посмеиваются, а я молчу, неделю убираю одна, вторую, и всё молчком песенку мурлыкаю. Полы вымою, их туфельки от грязи оботру, с фотографий на всех тумбочках чистой ветошкой пыль смахну, постели перестелю. Наконец, одна стала помогать, за ней другая, третья. Пошло у нас дело, да так, что к концу года заняла наша комната первое место по всему общежитию. Зажили мы дружно, куда одна, туда и все — в кино, в театр. Живём, хлеб жуём, науку постигаем, и вдруг премия как снег на голову. Сто рублей нам дали! За порядок и чистоту. Огромные деньги, считай сам, коль стипендия сорок рублей в месяц. Стали думать, как тут быть, как рубли употребить. Много разных идей витало, но приняли мы предложение Розы Лисиной — устраивать по вечерам чай с тортом и с шоколадными конфетами. Вот была жизнь — целый месяц сладкое лопали! Столько мне уж не съесть никогда. И отчего это я так люблю сладкое? В лес пойдём за ягодами, одну в туесок, другую в рот. Кисло, уж скулы сводит, а я никак не могу оторваться. Ну, беда, и стыд и грех, кому сказать. Спасибо, Алёшенька, за гостинец. Передаю тебе весло, греби куда глаза глядят, а я — кусочек тебе, кусочек мне. У нас тоже есть в вещмешках, только это НЗ, понимаешь? О, да тут орешки толчёные! И всё же, и всё же Магэдэмб бабармод ейля нимида![2]

Алексей вслушался в непонятные слова, спросил Аню:

— Ты хорошо знаешь свой язык?

— А как же иначе? Разве ты украинский забыл?

— Мы дома чаще говорили по-русски. Хотя я учился в украинской школе, и мои бабушки пели мне песни на рiднiй мовi.

— А мы дома всегда по-вепсски. И в Ленинграде, в комнате своей, тоже, других девушек учили, карелок. Языки наши хотя и из одной семьи, и много слов одинаковых, но различие есть. Зимними вечерами мы с Валей Клещовой такие курсы вели. Как-то я по истории отвечала и решила рассказать про свой народ. Посидела в библиотеке, вспомнила, как тата про старину рассказывал, набралась храбрости и выступила. Преподаватель признался после урока, что сам о вепсах мало знает.

— Постой, постой, а кто такой тата?

— Отец, батюшка.

— Вот здорово! По-украински «отец» тоже «тата». Слушай, Аннушка, а ты не забыла эту свою лекцию, свой рассказ? Меня это всё очень интересует, я ведь карельский язык учу самым серьёзным образом, и всё мне в этом крае любо и дорого.

Анна пристально поглядела на Алексея, не отводя глаз, нашла его руку, положила на свою ладошку, прихлопнула сверху другой, засмеялась радостно и звонко.

— Слушай, коли так. Только я не знаю, где тут правда, где вымысел. Старые люди сравнивали наш народ со стрелой, пущенной из лука, пущенной у далёких синих гор и прилетевшей на зелёный берег Онего-моря.

Арабские купцы звали наш народ «визу», потом дали имя «чудь», потом «весь», потом «вепсы». Поселились вепсы по обе стороны Свири, широкой и красивой реки. Ловили упругого лосося, видимо-невидимо его водилось, сеяли хлеб — земли вокруг богатые, тучные стада паслись на травянистых лугах.

Жили мирно, воевать не любили, кровь людскую пролить считалось самым тяжким грехом. Вот почему на стрелецкую службу сынов своих посылать не спешили, в тёмных, непроходимых борах прятали рекрутов.

Проплывал однажды царь Пётр по Свири. Видит, деревни стоят, дома большие, крепко срубленные, осиновые маковки церквей серебрятся на солнышке, коровушки сытые чистую воду пьют у плеса, петухи задорные горло дерут.

— Что за люди обретаются в таком богатом месте? — спрашивает царь у стариков белобородых, причалив ладью к берегу.

— Весь перекатная, вепсы, батюшка.

— Христиане аль идолам поклоняетесь?

— Православные, царь-батюшка, молитвы все знаем, все великодни справляем честь по чести.

— Подать справно платите?

— Не отлыниваем.

— Ну, ежели так, живите с богом, — сказал царь Пётр.

Да тут кто-то из его подручных понаушничал, дескать, вепсы рекрутов скрывают, не дают на войну со шведом. Рассвирепел в момент царь-государь, молнии глазами мечет, сапогом кованым по камню ударяет. Повелел он тогда переселить вепсов на тридцать вёрст с южной стороны реки и с северной, отлучил от рыбной Свири.

Пороптали, покручинились вепсы, да куда денешься — царёва воля. Обжили новые места, но с тех пор разделились на два больших племени. Одни вепсы и сейчас живут в Ленинградской области, а мы — в Карелии. Рядом с нами селились русские, карелы. Народ наш смешивался, но язык не исчез, не погиб. Есть у нас свои песни, сказки, былины.

В царские времена никому до нас дела не было. Но вот прогремел Октябрь над землёю, началась и у вепсов новая жизнь. Составили умные люди алфавит, буквы у нас латинские, напечатали букварь, сочинили для детишек и для взрослых книги, стихотворения.

Это самое-самое первое стихотворение, которое я выучила в своей жизни. Сейчас, сейчас, Алёшенька, переведу. Значит, так: «Надо знать, надо много делать, надо нам учиться, чтобы шагать вперёд, за новую жизнь бороться».

Конечно, у нас свой уклад, свои обычаи, но многое взято у русского народа, а как же иначе — столько веков рядом. Кленовое корыто, в котором наши бабушки рыжики рубили секачом, потеснили белые кастрюли, остановили женщины кангас — ткацкий станок — привезли в кооперацию из города ситец цветастый, крепдешин. Кто всю жизнь лапти носил, в сапоги юфтевые обулся. Лет десять назад пришли в Шелтозерье стальные кони — первые пять тракторов с трёхкорпусными плугами. Тата запряг лошадку, посадил меня с Настенькой на телегу, поехали смотреть на чудо-юдо. Мне и страшно, и весело было — зубья на колёсах большие, острые, от брюха стального дух прёт горячий, бесовский. А как закашлял синим дымом — все врассыпную. Маме я рассказала, так она весь вечер поклоны перед иконой била. После уж поняли, какая выгода, привыкли. Сеялки появились, привезли из Петрозаводска конные молотилки, людей на жатве не хватало — маму с фермы забрали на уборку ржи, я с ней увязалась. Как пойдём на ток — день враз пролетит, уже домой пора идти, конец работе, а я не хочу уходить, в соломе раз спряталась, думаю, дождусь утра, тут и буду самая первая, да поздно вечером есть захотелось, картошечки горячей со свеженькой ряпушкой, знаю, тата сети вечером пойдёт похожать.

Одним словом, жить стало лучше, жить стало веселей. Расправили вепсы плечи, шире шаг стали делать — своя власть в совете заседает, свои колхозы дружным трудом людей объединили. Песни запоют в Шелтозере, а в Рыбреке подхватывают.

У меня тоже сил прибавилось, семилетку хорошо закончила. Думала на учителя пойти, и вдруг в Шелтозеро приходит разнарядка: отправить трёх человек в культпросветшколу, на библиотечное отделение. Вызвали меня с отцом в сельсовет, предложили поехать в Ленинград. Тата человек молчаливый, твёрдый, жизнь его трудная, а тут не выдержал, слезу уронил, вот, говорит, и для нас, вепсов, солнце всходит, поезжай, доча, наберись уму-разуму, будешь людям не божью свечку зажигать, а костёр целый запалишь, чтоб тьма наша вековечная отступилась.

Посадили меня на пароход, поехала. Учусь, а всё время думаю — скорее бы домой, да за работу. На третьем курсе неожиданно дело с институтом затеялось, чтоб мне художницей стать, ткани расписывать. Преподавателю литературы рисунки мои понравились, взялся он хлопотать…

История меня тоже интересует. Откуда люди пошли на земле, почему войны возгораются, когда и откуда наш вепсский народ появился, кто предки были? Книг-то сколько надо перечитать! Да ничего — вся жизнь впереди. Я лишь только на первую ступеньку широкой и светлой лестницы поднялась.

Учитель литературы в одну сторону кивает, Валя Клещова — в другую тянет, давай, говорит, в Прибалтику поедем — там народ европейский, культуры наберёмся. Как быть?

Вскоре сменили и эту пластинку — решили чуть не всей комнатой ехать в Комсомольск-на-Амуре. Письмо написали туда, и вдруг война. Все наши планы вверх тормашками полетели. Вале повезло всё же — её вначале в Сортавалу назначили, а там уже бои полыхнули, она тогда в Рыбреку подалась, там и работала библиотекарем, хоть два месяца, да своим людям послужила. Теперь вот не знаю, что с ней, уехала на восток или в оккупации осталась. Подруга моя самая сердечная, ближе не было. Клятву мы дали никогда не забывать друг дружку, выручать в беде. Знаешь, Алёша, вот сёстры у меня есть, трое, все славные, добрые, а Валя, может, и некрасиво так говорить, ближе, она меня сердцем чует. Всё время о ней думаю. Как бы я хотела выручить её из неволи, забрать с собою в Беломорск. Может быть, свидимся скоро.

Последние слова Анна сказала шепотом, и Алексей скорее угадал их, чем расслышал. Лодка зашуршала по тростнику, и они въехали в зелёную метельчатую ограду. Ане показалось, что они одни во всём белом свете и что вокруг нет и не было никакой войны. Так они сидели долго-долго, не шевелясь.

Анна зажмурила, глаза, лицо её просветлело, а сбоку на шее быстро-быстро забилась выпуклая жилка.

— Кайкед хювад, ведэхийне[3], — чуть слышно сказала Аня, и снова наступила тишина. — Наш народ всегда кормило и поило Онего-море, — стала медленно и напевно рассказывать Анна, не отрывая глаз от воды. — Богато наше озеро: серебристые лососи, губастые важные налимы, горбатые чёрные окуни, быстрые, как молния, хариусы. Летают над водой резвые ветры, поднимают крутую волну, играют лодкой, словно утиным пёрышком. Всё это царство дедушки-водяного.

Отправляясь на рыбалку, в лодку первым должен садиться её хозяин. Ходить у самого берега надо с оглядкой, нельзя наступать на зелёную тину — это волосы водяного. Подняли парус, загулял в нём ветер, поплыли. Вышли на простор, и рыбак кланяется водяному: «Абута, ведэхийне»[4].

На озере всё время надо быть ласковым, плохие слова забыть, нельзя ругать водяного, иначе придёшь домой с пустыми руками, а может ещё и так случиться, что только лодку одну через день, через два волны выбросят к берегу.

Водяной страх как не любит хмельных, потому и карает их пуще всего. А вот добрые сердцем люди, те, кто говорят о водяном хорошо, могут увидеть его в ясную погоду у самого дна, он там плавает.

За рыбацкую удачу обязательно надо поблагодарить водяного, сказать тихонько: «Спасибо, ведэхийне», — и бросить в воду что-нибудь вкусное — ржаную калитку, овсяную лепёшечку.

Вот и я сказала ему спасибо, что привёл он нас в свой сказочный сад, отгороженный от всего мира. Водяной меня давно знает и любит, и за это мы ему дадим кусочек вкусненькой шоколадки.

— Не обиделся, что мало? Авой, дедушка?

Аня еле слышно засмеялась, нагнулась к самой воде, отвела с уха прядку волос. Слушала долго-долго, и лицо её постепенно становилось серьёзным, печальным.

— Молчит, — прошептала Анна.