На пути к рассвету

12

С трудом «растолкав» дела, перекроив весь день, Андропов взял у Власова «эмку» и поехал на аэродром.

Беломорский аэродром считался гордостью всего Карельского фронта. Построен он был на осушенном болоте из толстых досок, уложенных не плашмя, а ребром. Решение, предложенное военными инженерами, было столь необычным, что вначале эту идею не приняли всерьёз. Когда же на полигоне все увидели вымощенный небольшой участок, где доски были установлены даже не сплошным покровом, а с промежутками в одну доску, что давало значительную экономию пиломатериалов, увидели, как по нему спокойно раскатывает гружённый кирпичом «ЗИС», мнение о таком изобретении было круто изменено, и форсированными темпами началось сооружение лётного поля. Построили его в рекордный срок, и на него садились теперь даже тяжёлые бомбардировщики.

Куприянов очень гордился этим сооружением, ходатайствовал о награждении изобретателей и строителей; ходили слухи, будто он лично докладывал о таком ценном опыте самому Верховному и что тот, заинтересовавшись новаторством, затребовал чертежи и поблагодарил карел за смекалку и находчивость.

Р-5 аккуратно коснулся ребристого дощатого поля, покатился и замер недалеко от «эмки». Марийка спрыгнула с крыла самолета, одёрнула юбку, легко забросила на правое плечо новенький армейский мешок и тут увидела Андропова. Она замерла на секунду, рванулась к нему, подбежала, на ходу поправляя беретик, кинула к виску руку.

— Товарищ первый секретарь, связная ЦК партии Карело-Финской ССР Мелентьева задание выполнила…

Андропов молча шагнул к ней, Марийка дрогнула, качнулась и, плача, прижалась к его груди.

— Ничего, Марийка, ничего. Мы ещё повоюем. А ты поплачь, тебе можно. Слышишь, тебе можно… Это мне не положено…

— Да я уж все глаза выплакала, Юрий Владимыч. Лягу спать, глаза закрою и вижу, как плывём, как Анна руку свою кусает, чтобы не закричать. Она меня спасала, а я её оттолкнула. Юрий Владимирович, я её оттолкнула, вы слышите?..

Тёмно-зелёная «эмка», быстро прошелестев по тихим вечерним улицам Беломорска, подкатила к двухэтажному зданию ЦК партии. Власов ждал их, нервно прохаживаясь по своему кабинету. Марийка хотела было отдать рапорт, но заворг протянул руки, обнял её, крепко поцеловал толстыми губами в щёку, усадил напротив себя за небольшой стол, на котором была расстелена фронтовая карта-километровка юга Карелии.

— Как же ты добиралась до наших, горемычная?

— Добиралась как умела. Отчего пятеро суток брела, сама не пойму, видимо, температура сильная поднялась, горячка закружила. Всю меня жаром палило, направление я и потеряла. Финнов слышала трижды где-то недалеко. Живой бы я им не досталась. Собака какая-то за мной увязалась, вроде с финского переднего края. Подошла, обнюхала, посидела рядышком и ушла, не залаяв. У меня уж палец к курку примёрз от долгого ожидания. А как на наших наткнулась, убей, не помню. Боец в пилотке кричал, кричал, а я уже не слышала. Ну, да это мало интересно. По делу. Значит, так. Нам удалось создать три явочные квартиры, выяснить оборонные объекты у Вознесенья, вот здесь и ещё здесь. — Марийка быстрым намётанным взглядом глянула на карту и ткнула в неё мизинцем. — Уточнили наличие солдат в сёлах, выяснили, где на побережье Онего стоят орудия береговой обороны. Ну, паспорта, карточки, пропуск, газеты вы уже видели, я их сразу передала Сычову, он сказал, что вы так велели.

— Спасибо, Марийка, эти бесценные документы мы получили, и они уже в работе, — сказал Власов. — Теперь тебе надо сесть за стол, достать все твои шифрованные заметки и начать составлять подробное донесение. Составлять вдумчиво, чётко и как можно скорее, времени и так прошло ого сколько, дней двадцать будет, а тут каждые сутки дороги. Давай, Марийка, действуй. Юрий Владимирович, создай обстановку, чтоб ни один глаз, ни одно ухо…

— Я уже договорился — днём Маша будет писать в кабинете комиссара спецшколы Богданова, вечером — у меня. Я буду рядом, коли что. С жильём тоже всё в порядке, продуктовые карточки выписаны, зарплата твоя, Марийка, лежит у Гали Ростовской в сейфе. Поедем, я подброшу тебя домой, отдохни, выспись, навещать пока никого нельзя. Завтра утром подходи в спецшколу, все твои бумаги будут храниться в отдельной папке у меня. Иди в машину, я сейчас.

Андропов позвонил в ЦК комсомола, разыскал Лебедеву.

— Я сейчас отвезу Марийку на квартиру, — сказал он Нине, — а ты придёшь, как договорились, через часик. Скажу нарочито грубо — из неё должен выйти пар, понимаешь? Она хоть и успокоилась, но выплакаться, выговориться ей надо. Будь громоотводом, выведи из неё избыточные эмоции. Утром Мелентьева должна быть в рабочей форме.

В комнате, где стоял лишь крохотный столик и две железные кровати, застеленные солдатскими одеялами, разговоры не утихали до самых сумерек.

— К Свири мы вышли так скоро, что даже сами себе не поверили, — рассказывала Марийка Нине. — Я воду тронула рукой у берега, будто ничего. А руке-то верить не годится, рука завсегда привыкшая к холоду. Разделись, зубы сразу зацокали. На середине реки вода прямо ледяная. Как брёвна стали выскакивать — не пойму, сама вязала изо всей силы, править ими надо было бы пяти мужикам, такие они тяжёлые, брёвна те силу у нас всю и взяли. Провозились мы с ними, вот-вот патруль появится. Я говорю: «Может, завтра поплывём, отдохнём, поспим, уморились-то как». Анна своё: «Сведения ждут, надо плыть. Вперёд, пока не рассвело». Плыли, плыли, как два утиных пёрышка, понесло нас течением. Костры, те, что горели против нас, уже вона где остались, а за поворотом, за леском новые горят, солдаты на гармошках губных пиликают, слышно, прямо как рядом, повели б прожектором — мы у них, считай, в кармане. Тут Аня и стала тонуть. Руками по воде бьёт, шею вытягивает. Как она глазами молила спасти! Схватила меня вот здесь, гляди, ещё не прошёл чёрный полукруг от пальцев. Ниночка, милая, я её ногой оттолкнула! С испугу сильно так толкнула и сама окунулась — темно, страшно под водой-то. Вынырнула, а она что-то шепчет рядом. Потом наклонилась к воде, руку свою поднесла и впилась в неё. Я сначала не поняла, испугалась. Потом уже на берегу дошло — она меня выручала. Закричит, застонет — финны услышат. Вода сомкнулась над ней — и всё. Как я вглядывалась! Назад поплыла, против волны, потом вперёд метнулась, и откуда только силы взялись! Гребу, гребу, за берет то и дело хватаюсь — на месте ли.

Нина, я её погубила! Ты понимаешь — оттолкнула, оттолкнула! Что она обо мне подумала в последнюю свою минуточку!

Марийка плакала, всхлипывая по-детски, упав лицом в колени Нины. Та гладила её густые волосы, осторожно касалась покрытых корочкой ссадин на шее и молчала.

Когда Марийка утихла, Нина прошептала:

— Как мы вас ждали! Могикан сам не свой. Каждое утро я к нему, он головой мотнёт, губы подтянет и ни слова. Однажды, видать, я его допекла, он как гаркнет: «Ты заботишься об одной Марийке, а у меня 28 Мариек и 100 Иванов здесь вот, на этой шее!»

После поутих, улыбнулся, показал поочерёдно на поседевшие виски. Это, говорит, Анна, а это — Марийка. Позавчера кликнул меня, смеётся: «Твоя Марийка летит, отвези постельное бельё на квартиру, я выпросил новое на складе». И ещё добавил: «Приходил давеча молодой лётчик, спрашивал Анну, оставил свою фамилию, полевую почту. Я ему ничего не ответил, а тебя, Нина, прошу навести справки о нём — кто да что, откуда Лисицину знает».

Марийка подняла голову, проглотила комок слёз, застрявший в горле, прошептала:

— Это Алёша, Алексей Жандорак. Он Анну нашу любит.

…В восемь утра Марийка стояла уже в кабинете Богданова. Тот встретил её радостно, начал вспоминать какие-то эпизоды из той, такой далёкой для Марийки жизни, когда она здесь училась.

— Девка ты боевая, это мы все усвоили в школе. Но до сих пор мне не ясно вот что. Помнишь, привезли мы вас на парашютную подготовку. Первый и второй прыжок ты сделала, как все, — карабинчик на верёвку, шнур вытягивает парашют маленький, затем большой, хочешь ты этого или не хочешь, а летишь уже под куполом. Было утро, ты прыгала, как сейчас помню, во второй пятёрке. Прыгнула, а парашют не раскрывается. Летела, летела, и у самой земли, бац — купол вырос над тобой. Признайся, как было дело? Я знаю, ты нам тогда головы морочила, дескать, шнур был гнилой, оборвался, не вытянув парашютик.

— Морочила, верно, Николай Иванович, — вздохнула Марийка. — Не надела я эту защёлку на верёвку, прыгнула, да и всё, когда инструктор отвернулся. Захотелось узнать, что я значу. Мчусь, рука на кольце. Покувыркало меня, потом выравнялась, глянь, а земля уж вот она. Нет, думаю, ещё погожу; наконец, дёрнула за кольцо. Шмякнулась я хорошенько, конечно, но расчёт мой был верный. Напугала вас всех, теперь могу извиниться — понимаю, глупость сотворила. Не здесь надо храбрость показывать.

Богданов внимательно слушал её и постепенно прозревал — перед ним сидела не та прежняя беззаботная хохотунья, «парень в юбке», а взрослый, измученный человек…

…Пришёл Андропов, принёс в школьном портфельчике папку, чистую бумагу, посидел две минутки и ушёл с Богдановым, оставив Марийку одну. Покосившись на стопку чистой бумаги, она взяла верхний лист и аккуратно школьным неокрепшим почерком написала в правом углу:

Ручка в пальцах замёрла, глаза Марийки широко раскрылись. Перед ней замелькали один за другим чёткие, ясные картины тех десяти дней. Смеющаяся Аня, раскинув руки, падает в траву, зарываясь с головой в высокие ромашки, Алёша, легко выносящий Аню из лодки на сильных руках, задорный фокстрот «Рио-Рита» и галантный Степаныч, приглашающий сконфуженную Аню, подрагивающая от нетерпения полуторка Сычова, высыхающие мокрые полосочки на щеках Ани, задремавшей в общежитии лётчиков, жёлто-белые сполохи молний над притихшим аэродромом…

Она не помнила, сколько так просидела, вглядываясь в те беззаботные дни — может, пять минут, может, полчаса. Сидела, пока не зазвонил телефон.

— Марийка, как пишется? — раздался бодрый голос Андропова. — Тебе никто не мешает?

Мария тихо ответила:

— Мешает. Совесть моя мешает.

Андропов принялся её успокаивать, говорил долго, но Марийка его не слушала. Положив трубку на листы чистой бумаги, склонившись на руки, она беззвучно плакала, почувствовав вдруг, что слёзы приносят ей облегчение только сейчас, сию минуту, почти через месяц после смерти Анны.

Макнув ручку в чернильницу, Мария быстро написала один абзац, другой:

Марийка прочитала написанное, и ей оно показалось каким-то легковесным, как школьное сочинение, не хватало чёткости формулировок, чеканного военного языка. Мысли её путались, а рука продолжала строчить уже новую страницу.

Отодвинув исписанные листы, Марийка походила по комнате, поглядела во двор, где отделение курсантов спецшколы занималось отработкой штыкового боя, присела к столу, расправила финскую газету с пометками Ани, перечитала свои записи между печатных строчек, понятные лишь ей, и принялась звонить по телефону.

— Юрий Владимыч, не получается. Чувствую сама, что-то не то, уводит меня куда-то, а остановиться не могу.

Андропов пришёл сразу, уселся напротив, прочитал всё, что сочинила Марийка.

— Вполне терпимо, подруга, — подбодрил он Марийку. — Для первого раза очень даже прилично. Любому понятно, что тебе хочется рассказать обо всём подробнее. Кое-где ты даже пытаешься передать чувства, которые вы испытывали. Вообще-то это может кому-то пригодиться, но для боевого оперативного донесения нужны факты, выводы.

— Я и сама понимаю, а вот как перейти к этому, не знаю.

— Очень просто. Пишешь: «За время пребывания удалось установить следующее». Ставишь двоеточие и начинаешь перечислять, вначале самое важное, затем более мелкие сведения. Фраза короткая, внятная, без всяких там иносказаний. Начало мы с тобой немножко сократим, уберём ненужные подробности. Писать донесения надо от третьего лица, как бы глядя на всё происшедшее со стороны — таков закон разведки. Всё надо учитывать: а вдруг потеряется листик, вдруг чужой глаз прочтёт.

— Но там же в конце будет моя подпись?

— И всё равно, таков порядок. Но чаще всего разведчикам дают вымышленные имена, фамилии, клички, номера. Так ты не против, если я слегка пройдусь пером редактора по твоей одиссее?

— Много-то не вычёркивайте, товарищ Могикан, там ведь все наши приключения расписаны по дням и по часам, — твёрдо попросила Марийка.

Андропов снова взял листки, поднёс их к глазам. В комнатке было мрачно, за окном нависли толстые тучи, крупные капли громко, хотя и изредка, застучали по стеклу.

— Донесение надо писать не на моё имя, а на имя Власова, вас ведь посылал ЦК партии.

— Поняла, — кивнула Мария и, пристально поглядев на еле заметные следы своего карандаша в финской газете, начала новую страницу.

Обедать Марийку Богданов пригласил в столовую спецшколы, и она этому обрадовалась, надеясь увидеть Васю Савоева. Ей почему-то не хотелось верить вчерашним словам Нины, сказанным как-то невнятно, скороговоркой: дескать, Вася ушёл недавно на секретное задание с группой ребят. За обеденными столами, когда они пришли, никого не было, дневальные убирали миски, ложки. Мария поняла — её не хотели показывать курсантам, тут ведь она знала многих, начнутся расспросы, хотя всех их всячески отучали от этого.

После обеда Мария снова заперлась в кабинете Богданова.

Под вечер позвонил Андропов, поговорил о том, о сём, извинился, что не сможет зайти — вызван на заседание политуправления фронта, и что Марийке придётся поработать и после ужина там же, у Богданова, тот согласен и даже готов у кабинета поставить часового, самого серьёзного и самого неразговорчивого.

Весь стол белел от исписанных листов. Марийка написала о порядке выдачи паспортов, хлебных карточек, пропусков для проезда по району и в Петрозаводск. Подробно остановилась на том, что можно купить по карточкам, что выменивают и покупают у населения финские солдаты. Далее сообщила цены на все продукты, на мануфактуру, на одежду, сообщила о том, как работает почта, что стало с колхозами, кому достанется урожай нынешнего лета.

Очень подробно Мария решила остановиться на идеологической обработке, которую ведут захватчики в Шелтозерье. Здесь целиком пригодились записи Анны, её переводы из финских газет, сделанные ещё там, на чердаке.

Мария писала, не разгибаясь, перечитывала написанное, исправляла, дополняла. Последний листок переписала заново.

Мария встала, подошла к чёрному окну, за которым далеко на западе моргали маленькие изломанные молнии, сжала горячие кулаки, прислонила их к холодному забрызганному дождём стеклу, прошептала ненавистные фамилии, которые она вызубрила до тошноты.

Написав их чётко, крупно, Мария брезгливо отодвинула незаконченный лист в сторону. Было уже за полночь. Зашторив окно, придвинув поближе настольную лампу, она стала думать, как написать заключительные строки.

И снова рука её замерла, мысли смешались. Марийка выключила лампу, в комнате стало темно. За шкафом заскреблась мышь. Марийка вздрогнула, напряглась, потом сняла с ноги сапог, стукнула им о шкаф. Мышь замолчала.

В наступившей тишине Марийка успокоилась, и перед ней, прямо рядом, стоит перегнуться через стол, протянуть руку, плавно и величаво возникла, потекла широкая полноводная река с красными отблесками от высоких костров.

Нажав на кнопку настольной лампы, Марийка охватила ручку и, забыв, от какого лица надо писать донесение, вывела последние слова:

Подумав несколько секунд, написала:

Расписалась, аккуратно выводя каждую буквочку, поставила дату нового, уже давно наступившего дня, — 31 августа 1942 года.

Ранним утром Андропов зашёл в спецшколу, отдал честь часовому, показал пропуск и заспешил к знакомой двери, постучал раз, другой, третий, услышав топот босых ног, улыбнулся.

Марийка, узнав по голосу Андропова, открыла дверь, потом кинулась к окну, подняла штору. На краю стола лежали исписанные листки, у стены стояли рядышком составленные четыре стула, застеленные шинелью Богданова, на крайнем возвышалась стопка книг, вынутых из шкафа.

— Понятно, — хмыкнул Андропов. — Знаешь, что будет начальнику караула за то, что на его объекте ночевал посторонний?

— Это я-то посторонняя, товарищ Могикан? — развеселилась Марийка — Пусть проверят, я где-то ещё значусь в списках нашей с вами спецшколы. Вот поглядите, написала всё, что мы раздобыли с Аней.

Андропов уже и сам взял листки, подошёл к окну, там, стоя, и прочитал их все до единого.

— Спасибо, Марийка. От лица комсомола Карелии благодарю тебя за службу, дорогая Мария Владимировна. Ты даже не представляешь, какие важные сведения вы раздобыли. ЦК партии республики давно ждёт такую зрелую политическую информацию, командование фронта получит ценнейшие данные для бомбёжки объектов на Свири. Теперь мы смело можем посылать в Рыбреку, в Шелтозерье подпольный райком, над этим уже начали работать.

Славно ты потрудилась, даже всё переписала начисто. Молодец, иди домой, отдыхай. В полдень приходи ко мне, к этому времени твоё донесение перепечатают, ты его подпишешь, и я тотчас отнесу его в ЦК. Какую награду хочешь за свой подвиг?

Марийка встала, замерла и, покачав головой, сказала:

— Какой тут подвиг, Юрий Владимирович. Другие бы, наверное, лучше всё сделали.

— За такие сведения тебе орден могут дать.

— Не мне. Аннушку надо наградить.

— К награде представим обеих.

— А можно вместо ордена что-то другое попросить?

Андропов насторожился, оглядел быстро потупившуюся Марийку.

— Отпуск бы мне на недельку, к родителям съездить в Ивановскую область. Помочь по хозяйству, дело-то к зиме идёт.

— Добро. Постараюсь сделать нынче же проездные документы. Поезжай, повидайся, попей горячего молочка, подлечись. А когда вернешься…

— А когда вернусь, — перебила его Марийка, — прошу сразу же дать новое боевое задание. Я это твёрдо решила сегодня ночью. Товарищ первый секретарь, готова на любое дело, готова жизнь свою положить. Вы меня слышите? Вы же чуткий, добрый, вы должны понять, я не могу так больше жить, я хочу искупить свою вину!

— Твоей вины нет! — крикнул, приближаясь к ней вплотную, Андропов. — Ты спасала не себя, а ценнейшие документы. Раз и навсегда запомни это! И чтоб ни я, ни другие не слыхали этого больше никогда. Хватит истерики, ты комсомолка, подпольщица, чекистка! Приказываю взять себя в руки. Приказ понятен?

— Понятен, товарищ Могикан.