На пути к рассвету

11

Над Шелтозером голубели дымы, мирные, успокаивающие. Женя Мякишева шла по горбатой улочке, процокала каблучками по тесовому мосту, глубоко вдыхала свежий утренний воздух, и ей казалось, что никакой войны нет, что всё идёт своим прежним ходом.

Первый же встречный отведённым в сторону взглядом напомнил Жене, что происходит вокруг и кто есть она в этой новой жизни. Гляди-кось, и тётка Галя не поздоровалась, и дед Андрей будто закашлялся от махорки, закрыл глаза рукавом.

Женя усмехнулась, она уже привыкла, что одни не замечают её, а другие раскланиваются с ней, как с барыней, норовят пожать руку, умиляются, какое платье красивое сама себе пошила, какое кружево сплела к воротничку…

На небольшой площади районного Дома культуры, который финны переделали в церковь, стояли крытый брезентом грузовик и чёрная немецкая легковушка «BMW», рядом прохаживался часовой, сжимая в больших крестьянских руках автомат «Суоми».

В коридоре комендатуры сидел дежурный полицай, хромой Гришка, из своих, местных. Женя поздоровалась, показала головой назад, на улицу.

— Какая-то шишка, — ответил полицай. — Капитан Ориспяя прибежал только-только. Галетой хрустел на ходу, к себе в кабинет повёл. Видать, гость из Хельсинки, раньше не было у нас такого. Мундир военный, на кителе значок серебряный — рука рыцаря держит меч. Такую штучку я видел у одного пузана в полиции в Петрозаводске, тоже важный чин, может, генерал даже. Я этому гостю нашему под козырёк взял, а он — ноль внимания, сквозь меня глядит.

В большой комнате, где раньше был читальный зал библиотеки, они сидели втроём: Лена Захарова, Клава Мартынова и она — Евгения Мякишева. Все трое выписывали паспорта, а Женя как старшая паспортистка носила их на подпись к шефу — начальнику штаба полиции капитану Ориспяя, там же при нём ставила круглую печать. Паспортный учёт вели в специальных толстых книгах по деревням. В других амбарных книгах стояли фамилии тех сельчан, кому выдавались продовольственные и промтоварные карточки. Чтобы не создавать столпотворения, которого страсть как не любил Ориспяя, девушки шли выдавать карточки в назначенные дни в помещение школы.

Женя причесалась у зеркальца, влажной тряпочкой вытерла столы, полила цветы в консервных жестянках, которые Ориспяя велел обклеить цветными бумагами, достала амбарные книги, взяла из шкафа квадратную бутылочку с тушью, привезённую из Финляндии специально для заполнения паспортов.

С нетерпением ожидала этот день Женя. Сегодня, 10 августа, её верная подруга Маша Мартынова, продавщица единственного в селе магазина, должна открыть ей вечером какую-то важную тайну.

Пришла Клава, тоже заинтересовалась приездом гостя в столь ранний час.

— Со стороны Вознесенья прикатил, охрана в грузовике, — шепнула Женя, — видела моя соседка. Может, уже началось?

— Слышно было бы, — тихонько ответила Клава. — Если пушки наши громыхнут, в штабе стёкла заиграют, — усмехнулась она и, уткнувшись в толстую тетрадь, заскрипела пером.

Ориспяя ценил красивый почерк Клавы, всегда находил повод похвалить её за это, но всё же чаще отмечал барышню Мяккинен, так он любил называть Женю, за то, что она меньше других ошибалась при заполнении паспортов, а значит, меньше уходило бланков.

Лишь через час вышел с гостем Ориспяя, услужливо открывая перед ним дверь и покорно склонив голову. Тихим и озабоченным он вернулся в свой кабинет. Таким его Женя ещё не видела. Все вокруг знали — Ориспяя ни перед кем шапку не ломает, ровен всегда со всеми, говорит, не повышая тона и не лебезя. Высокий, крепкий, словно влитый в серый офицерский френч, всегда в начищенных высоких сапогах, в фуражке, заломленной седлом на немецкий манер, он был здесь, в Шелтозере, хозяином, первым лицом. Часто местные люди, видя его силу, уверенность, называли капитана господином правителем, господином начальником, и Ориспяя не протестовал, понимая, что он ближе к сельчанам, чем другие его коллеги. Многих в своём районе он уже знал в лицо, знал по имени, по фамилии, не гнушался перекинуться парой слов, спросить, нет ли в чём нужды. Если надо было помочь, скажем, достать дефицитный красный стрептоцид или выделить лошадь для вспашки огорода, которую сельский староста почему-то никак не хотел давать, Ориспяя вмешивался в дело, иногда при людях делая внушение и даже разнос тому же старосте или полицейскому за чёрствое отношение к вепсам — младшим братьям финнов, как он любил говорить.

Ориспяя принял должность начальника штаба с большой внутренней радостью, и не потому, что получил беспредельную власть здесь, в маленьком княжестве вепсов, так он величал Шелтозерье, а потому, что видел свою высокую миссию в деле слияния карел и вепсов в единый монолит дружбы и силы с последующим объединением под крылом Великой Финляндии от Балтики и Онего до далёкого Урала. Он видел перед собой серьёзную, длительную работу, понимая, как много преуспели большевики в сфере экономики, но более всего в идеологии. Это последнее занимало все его мысли, не давало покоя. Продумав до тонкости, как ему казалось, все модели поведения, Ориспяя выбрал давний метод, метод кнута и пряника, правда, поменяв их местами. В его тактике на первом месте был всегда пряник. Многое он прощал этим вепсам, делая вид, что что-то не понимает в национальных традициях, многое относя за счёт извечной нерадивости, о которой рассказывал ему, ещё гимназисту, его любимый учитель, в прошлом веке объездивший с купеческими обозами всё побережье Онежского озера.

Самое главное, и это Ориспяя часто повторял в минуты откровения, сидя за праздничным столом вместе с вепсами — старостами и полицаями или в банкетном зале Петрозаводска среди армейских офицеров разведки и высших чинов полиции, что он-де не питает зла к этому маленькому, неразвитому народу, что он глядит на вепсов как на заблудших овец, у которых был одно время умный, хозяйственный, но чужой пастух.

— Время уже делает своё великое дело, — любил говаривать Ориспяя, — в моём крае нет партизанских отрядов, нет подполья. Кстати, вепсы не трусы и могли бы придумать какую-либо заварушку, но они очень заняты — они примеряют на себя новое платье, как говорят русские, новый кафтан. И я могу свидетельствовать — этот кафтан, сшитый в нашей прекрасной Финляндии добротно и модно, им нравится.

Утренний гость не только поколебал эту устоявшуюся в душе формулу, но и вселил тёмную, неприятную смуту. Неужто за всё хорошее этот народ будет платить злом, как это уже происходит на севере и на западе, там, где живут карелы? Неужели они не понимают, что им несут высокую культуру и полную свободу? Ориспяя горько усмехнулся — откуда им, одураченным комиссарами, знать, что ещё в восемнадцатом году генерал Маннергейм поклялся не вкладывать меч в ножны, пока Восточная Карелия не будет свободной. В ответ на это — чёрная неблагодарность: карелы вознамерились сделать холодное, дождливое лето сорок второго жарким.

— Нет, — прошептал Ориспяя, — так решили сделать большевики, засевшие в Беломорске, народ тут ни при чём, карелы и вепсы не поддерживают их, они с любовью глядят на Финляндию, на её крепкий порядок.

А как же тогда понимать то, что сообщил высокий гость, — повсюду начали возникать подпольные райкомы, советские лазутчики проникают в города и сёла, приносят газеты, листовки, а население расхватывает их, будто это конфеты?

Приезжий, пока не официально, но вполне ясно намекнул ему, начальнику штаба полиции, что факт отсутствия партизан и подпольщиков в Шелтозерье скорее говорит не о том, что их здесь нет, а о том, что глаз полиции притупился.

— Мой дружеский совет, — говорил высокий гость на прощанье, — пусть ваши люди в форме и без формы — а я надеюсь, что вы таких уже завербовали — меньше спят, меньше трескают самогона, меньше занимаются обменом стеклянных бус на древние иконы, а раскроют глаза и приглядятся вокруг. Щупальцы нашей полиции должны быть вездесущи, это нерв всей конторы, имя которой «Военное управление Восточной Карелии» и которой вы, мой капитан, обязаны служить верой и правдой, дабы поскорее стать полковником. Запомните, капитан, у большевиков в последнее время проснулся большой интерес к нашей обороне на Свири. Усилился интерес красных и к Вознесенью, к оборонительным сооружениям вдоль Онежского озера. Всё это очень тревожит наш генералитет в Хельсинки.

Уже сев в машину, гость надолго задержал руку Ориспяя в своей и, сменив начальственный тон, почти ласково сказал:

— Разумеется, мы стоим твёрдо, но, дорогой Лаури, Бог велел нам думать о счастье наших детей и внуков. Поэтому я хочу напомнить вам наш разговор, состоявшийся в начале года в столице, — ваша доля возросла и возрастёт ещё больше, если вы известными лишь вам одному способами хотя бы чуть-чуть увеличите заготовку деловой древесины во вверенном вам княжестве. Но не забывайте — лес нужен отборный, спелый, таков приказ акционерного общества «Вако». Желаю успеха и смею думать, что вы воспримите как руководство к действию все, именно все мои советы, дорогой друг и коллега.

Мысли Ориспяя прервал стук в дверь.

— Можно, господин капитан? — спросила Мякишева. — Ваше вчерашнее приказание выполнено. Паспорта на подпись готовы, но вы были заняты. Прикажете сейчас зайти или позже?

— У немцев есть пословица, которую можно перевести на наш язык так: завтра, завтра, не сегодня говорят только ленивцы. Подавайте ваши паспорта, барышня Евгения, и развлекайте меня этими странными русскими фамилиями.

— Козлова, — усмехнулась Женя, кладя на стол заполненный паспорт салатного цвета.

— Она вепс? Хорошо, хорошо, вижу по цвету бланка, но почему опять русская фамилия? Странные люди. Мы предлагаем вам переделать фамилии на финский манер, а вы упрямитесь.

— Грошев, — сказала, как бы не слыша его, Женя и перевела на финский.

— Это уже почти смешно, — улыбнулся Ориспяя, обнажив крупные зубы. — Очевидно, из купцов. Давний человеческий порок — любовь к деньгам.

— Кукишева, — прочитала дальше Женя и сразу же попыталась перевести, но, не вспомнив, как по-фински кукиш, показала прямо в нос Ориспяя эту нехитрую комбинацию из трёх пальцев.

Ориспяя поморщился, потом, подумав, засмеялся, опустил глаза, а поднял другие: холодные, колючие.

— Скажите мне честно, барышня Евгения, — а я убедился, что вы человек прямой, — вы верите в то, что рюсся вернутся? Ну, разумеется, не сегодня и не завтра. Говорите, говорите, нас никто не слышит.

Женя подумала несколько секунд, придала голосу печальную искренность:

— К трудному ответу вы меня принуждаете, господин капитан, но если вам так интересно моё мнение — пожалуйста: я не верю, что наши — видите, как я говорю — наши вернутся. Слишком велики потери красных, слишком далеко зашли в Россию войска непобедимой немецкой армии.

Ориспяя не сводил с Мякишевой глаз, усмехнулся, опустив уголки тонких губ, протянул руку, взял глянцевые картонки паспортов, новую стопку, лежавшую около Жени, и, не читая, начал ставить свою подпись.

Картонки из-под руки капитана ложились веером. Женя, не отрываясь, глядела на них, и они стали расплываться в большое зеленоватое пятно. Зримо, чётко перед Женей встал тот памятный день.

…В полдень, когда возвращалась с обеда, на мосту её догнал неказистый мужичонка, шепнул, что он от отца, из Пудожа, что ему надо два пустых незаполненных паспорта, но с подписью и печатью. Договорились на вечерний час, в конце рабочего дня. Женя волновалась, и вдруг такое везенье — Ориспяя вызвал к себе двух нерадивых полицаев и принялся их распекать за пьянство. Женя бочком вошла к нему в кабинет, шепнула капитану, что надо срочно подписать паспорта, подсунула веером заполненные бланки, так, что виден был только низ, и Ориспяя, не прекращая своего монолога о высокой миссии полицейского, один за другим ставил свою подпись. Среди заполненных паспортов лежали два пустых. Холодные капли пота катились по спине у Жени. Вот сейчас капитан чуть-чуть отодвинет бланк, глянет. Спасёт ли её тогда наивный лепет — случайно попали, не знаю, как так вышло, первый раз, извините…

Всё получилось — и печать, и подпись. Два драгоценных бланка получил вечером неизвестный, показав лишь загоревшимися глазами, как он рад.

— Между прочим, давно хотел спросить, где ваш отец? — донёсся как бы издалека голос Ориспяя.

— В эвакуации, — тут же ответила Мякишева.

— Да? Какие в Шелтозере лживые люди! Прямо ужас. Недавно мне одна почтенная вдова сказала, будто бы Михаил Мякишев тайно гостил здесь пару дней. Потом уплыл по Онего к Пудожскому берегу. Заходил ли он к вам, к себе домой? Не надо, не отвечайте. Вижу по глазам — не заходил, понимаю, что первый раз слышите. Всё верно — не заходил. За вашим домом было установлено наблюдение. Может быть, другой кто навещал вас, оттуда, как это красные говорят, с Большой земли?

— Господин капитан, я служу вам верой и правдой, и мне до слёз обидно такое слышать. В эти сказки я не верю — отец мой не велика шишка, кладовщик райпотребсоюза, в тридцать седьмом еле уцелел — под растрату его хотели подвести, мать все слёзы выплакала, бог услышал — спас отца. В эвакуацию он, чудак человек, добро кооперативное повёз — кули да рогожки, шило да мыло, я сама его до Вознесенья провожала, а вы говорите — партизан. Да он дед уже, и больной, и старый. Без таких большевики обойдутся, пелось в одной нашей песне. На пушку решили меня взять, в благодарность за честную службу? Спасибо вам! Да нам всем троим эта работа в вашей полиции знаете где, вот здесь, как кость в горле. На нас люди не глядят, не здороваются, вон Клаву на днях в магазине овчаркой немецкой обозвали. Я уж вам дважды говорила — отпустите. «Нет, Евгения, ты хорошо выучила в школе финский язык, ты…»

— Вы, Мяккинен, были районным начальством, — перебил её весело Ориспяя, — председателем физкультурного комитета. Вас знает молодёжь, вам верят — нам это очень важно, мы всегда им можем сказать — глядите, кто с нами сотрудничает. Мы ценим ваш патриотический шаг, направленный на службу Великой Финляндии, и если всё так хорошо у нас пойдёт, как было до этого, то я буду ходатайствовать, чтобы вас послали учиться в Хельсинки. Перед вами открывается отличная перспектива, девушка вы красивая, дородная, выйдете за добропорядочного финна замуж, сумеете сделать хорошую карьеру. И я ещё погуляю на вашей свадьбе.

— Вашими бы устами да мёд пить, — сказала Женя по-русски, потом, пошмыгав носом и смахнув невидимую слезу ладонью, встала и изо всей силы начала бухать по картонкам печаткой с надписью «Sotapoliisin esikunta»[8].

— Не волнуйтесь, Евгения, давайте оба постараемся забыть этот досадный разговор. Мы действительно за вами наблюдаем уже давно, и я рад, что вы вне подозрений. И всё же не исключено, что вас попытаются втянуть в какую-нибудь преступную группу. Если такое случится, сразу ко мне. Договорились?

Женя кивнула, быстро собрала паспорта, вытянулась по-военному, она всегда делала так в конце разговора и видела, что это нравится капитану, спросила разрешения удалиться.

Придя к себе за стол, она взяла ручку и принялась медленно рисовать какие-то бессмысленные рожицы, лодки на озере, пасущихся коров.

Клава хотела к ней подступиться, но увидев, какой вернулась Женя от шефа, решила помолчать. Лена тоже не заговаривала, скрипела пером.

Женя и к вечеру «не отошла». Сгорбленная, постаревшая, пришла она к магазину, дождалась, пока Мария Мартынова отпустила последних покупателей, навесила новенький финский замок.

Они шли молча, и лишь когда повернули на свою улицу — жили они недалеко друг от дружки, Мария шепнула:

— Только не упади, Женечка. В прошлом месяце, в конце, Аня Лисицина приходила.

— Какая Аня? Рыборецкая? — выдохнула Женя. — Откуда приходила?

— Она самая. Не одна была, с подружкой. Говорит, пришли с партизанами в наши края, молодёжь, говорит, надо подымать.

— Почему же ко мне не зашла? Мы что с ней, чужие? Два года дружили, когда она тут с нами в Шелтозере училась.

— Вот, вот, и она вспоминала про учёбу, и как на лодке твоего отца под парусом ходили. Подкрались они было к вашей избе, да соседская собака набросилась. Утром ранёхонько приходили, в окошко стукнули. Я подхватилась, проводила к лесу. Рассказала им всё: что тебе на эту работу приказал устроиться директор МТС Александр Павлович Кярнонен, что он старый большевик и оставлен для подпольной работы и что ты сагитировала Клаву и Лену к себе в помощники, и что ты сумела сделать несколько чистых паспортов с печатью и подписью Ориспяя для человека оттуда…

Аня расспрашивала, куда ходим вечерами, — продолжала Мария, — о чём разговариваем, есть ли возможность слушать где-то радиоприёмник. Рассказала, как наши отогнали немцев от Москвы, как держит оборону наш Карельский фронт. Рассказывает, рассказывает, а потом снова: как там Женя, как бы хотелось с ней повидаться. В конце передала тебе наказ — оставаться на этой должности, входить к финнам в доверие ещё больше, изучать оборону вдоль Онежского озера и при возможности побывать в Вознесенье, узнать, какие укрепления делают враги на этом берегу Свири. Прощаясь, просила передать тебе пароль, если кто придёт к тебе или ко мне от наших, уверена, говорит, что Женя поможет документами. Сказала, что им тоже очень нужны паспорта и карточки как образец, и что если не достанут, то придут снова из леса. Ну, и день назначила, когда тебе всё это надо будет рассказать — 10 августа. А сразу, говорит, не надо. Я спросила, отчего не сразу, а её подружка ответила — по закону конспирации. И ещё сказали, что мы должны создать комсомольскую группу из самых верных девушек, ты будешь, Женя, старшей. Списков не составлять, записей не делать, а собираться, будто на посиделки, с вязаньем там или с куделью. Сообщила — скоро в Шелтозерский район прибудут другие люди, а, может, и сама Аня снова объявится.

— Какой пароль Аня назвала?

— Подойдут, попросят: «Хозяюшка, дайте прохожему напиться». Ты должна ответить: «Погодите минуточку, прохожий, сейчас принесу».

— А если к нам в паспортный стол придут или в твой магазин, тоже водицы просить станут?

— Ну и что, пусть просят.

— Они в форме красноармейской были или как? С оружием?

— Что ты! Простенько так одеты, худые, бледные, чулки порваны, руки поцарапаны. Рюкзаки брезентовые за спиной. Оружие у них не было повешено, хотя та, вторая, с рысьими очами, руку всё время держала в правом кармане и глазками пилькала туда-сюда. Она и сказала — хватит мол, сидеть сложа руки, надо, говорит, помнить, кто вы есть на белом свете, комсомольский билет призывает мстить захватчикам.

— Ну что ж, Машенька, всё верно. Давно пора вспомнить про наши комсомольские билеты, запрятанные до поры до времени. Правильно, сколько можно сидеть пеньками трухлявыми и смотреть, как враги хозяйничают. Будем, Маша, создавать подпольную группу. Кого позовём туда, давай думать. Только без спешки, без шума и очень осторожно. У меня на это свои причины. Сегодня появились. Ах, как бы я хотела уйти с Аней!